Неприкосновенный эстамп

"Немецкий экспрессионизм: импульс графики" — выставка, которая является частью большой трехлетней программы раскрытия и систематизации огромной коллекции экспрессионизма в MoMA. Помимо организации нескольких экспозиций и издания книг, музей также планирует открыть интернет-портал, полностью посвященный направлению. На новой выставке будут и живопись, и рисунки, и экспрессионистическая скульптура, но главные ее предметы — офорты, ксилографии и литографии. Ведь, в сущности, экспрессионисты возродили эстамп как самостоятельный род искусства в Европе XX века.

Экспрессионизм, кажется, единственное из главных авангардных течений, не превратившееся в поп, в стиль оформления календариков, чашечек и маек. В этом качестве за все направление отдувается мунковский "Крик" (и то его роль в массовой культуре — исключительно юмористическая, вроде резиновых кукол, изображающих несчастного героя норвежского художника). Экспрессионистов до сих пор можно любить без застенчивых оговорок, без необходимости очищать шелуху дизайна и сувенирных лавок, и, как ни странно, все еще можно не только переосмысливать, но и по-настоящему открывать (чем, собственно, занимается MoMA). Дело тут, может быть, вот в чем: как и весь европейский авангард, экспрессионизм замешан на отрицании привычного видения, связанных с ним ценностей, застоявшегося устройства культуры. Но есть принципиальное отличие экспрессионизма от прочих течений. Разлагая мир, ставя его под вопрос, авангардные направления давали свой вариант ответа, новый ключ к управлению этим разложенным миром (понятно, что апогей тут — русский супрематизм, но почти в такой же степени это относится к сюрреализму, футуризму и пр.). Экспрессионисты — единственные, кто этого не делал, их материалом остались тревога, неуверенность, вопросы без внятных ответов. Атмосфера обреченности вокруг деятельности этих художников в большой перспективе обернулась их не то чтобы триумфом, но наибольшей сопротивляемостью культурной адаптации, способностью к выживанию. Массовой культуре оказалось сложнее переработать их опыт. И наверное, поэтому во второй половине XX века именно экспрессионизм стал тем пространством, к которому обращалось искусство в попытках найти некоторую зону искреннего художественного действия.

При этом, как и положено авангардистам, немецкий экспрессионизм был движением очень амбициозным, пытавшимся изменить не только эстетические каноны, но и самоощущение общества. Главным инструментом тут стало именно обращение к искусству печати, эстампам — более дешевым, легче распространяемым и, соответственно, рассчитанным на больший резонанс, чем традиционные картины. На руку оказалась художникам и стремительная инфляция начала 20-х — люди стали вкладывать деньги в искусство, как во что-то более или менее надежное, и доступные эстампы экспрессионистов оказались для этого как нельзя более пригодными. Таким образом, послевоенные отчаяние и растерянность не только давали экспрессионистам прекрасный материал, но и позволяли им хорошо устроиться.

На выставке в МoМА есть почти все главные имена немецкого и отчасти австрийского экспрессионизма. Кокетливо-мучительное одиночество фигур Эгона Шиле и сонный символизм его главного соперника по венскому искусству Оскара Кокошки. Мифологическая нездешность гротескных героев Макса Бекмана и мертвенная завороженность Отто Дикса. Безудержность Эмиля Нольде и отточенность Эриха Хеккеля, его соратника по дрезденской группе "Мост". Второе главное экспрессионистическое объединение, мюнхенский "Синий всадник" (куда входили Макке, Марк и Клее), представляют гравюры Василия Кандинского, сыгравшего в свой немецкий период изрядную роль в формировании движения. Есть все любимые сюжеты экспрессионистов — от кабаре до войны: она представлена не только изощренными ужасами Дикса, но и бездонным отчаянием Кэти Кольвиц.

В работах лучших из немецких экспрессионистов есть ощущение некоторого бессмысленно-щедрого запаса напрасной вселенскости, открывающейся за вглядыванием в какой-нибудь похабный танец или глумящееся изуродованное лицо. И как раз эта нерастраченность, может, и делает эффект от их картин столь длительным.

Нью-Йорк, МоМА, до 11 июля

Игорь Гулин