Научные интересы Виктора Марковича Живова разделяет немыслимое количество людей — больше четверти миллиарда, если судить по свежим данным ООН,— и не просто так разделяет: все эти люди считают предмет его исследований родным для себя и с детства знакомым.
Предмет этот — русский язык. Виктор Маркович — заместитель директора Института русского языка имени Виноградова Российской академии наук, заведующий сектором русского литературного языка, доктор филологических наук, а еще и профессор славистики Калифорнийского университета в Беркли. Специализируется профессор Живов на древнерусском языке, таким образом, в отличие от многих и многих миллионов по-детски привязанных к русскому носителей, знает, откуда и что в современном языке взялось, и может, надо полагать, дать экспертное заключение о его состоянии.
Собственно, в этом и состоял самый главный вопрос к Виктору Живову: не кажется ли ему, что с русским языком творится что-то страшное? Взять хотя бы засилье англицизмов, или явное упрощение современной речи, или удручающее снижение ее грамотности. Хорошо уже хотя бы то, что ужасный интернетовский «олбанский» язык, коверкавший русскую орфографию, вышел из моды. Не пора ли, Виктор Маркович, следом за французами собрать какой-нибудь специальный президентский совет, чтобы он анализировал новые поступления в язык и не позволял — под угрозой большого штрафа — употреблять в русских текстах ужасные заимствования типа «прайвит бэнкинг» или «тимбилдинг»? Или, может, вообще последовать примеру пуристов чехов, которые двести лет назад взяли и воссоздали чистый древний чешский язык, почти было погребенный под немецким?
— Пуризм обезьяне не поможет,— горячится Виктор Живов,— да и у чехов это было очень давно, тогда не было такого обилия международных понятий, для которых любому языку необходимо заимствовать лексику. А у французов — комплекс неполноценности: когда-то их язык был главным в международном общении, теперь главный язык в мире, и в официальном, и в неофициальном разговоре,— английский, французы никак этого не переживут. Вряд ли русским стоит нагружать себя еще дополнительным комплексом, языковым,— у нас других хватает. И потом,— разводит Живов руками,— скажите, пожалуйста, как вы передадите по-русски это понятие — «прайвит бэнкинг»? Доверительное управление крупным частным капиталом? Язык все-таки стремится быть удобным, и всякий раз выговаривать это длинное выражение — невозможно для живого языка. Для многих понятий просто нет хороших русских слов, и это было во все времена жизни русского языка, и русские легко, даже незаметно усваивают, то есть делают своим бывшее чужое слово. Только иногда случаются удачные замены — например, вместо слова «авиатор», широко употреблявшегося в начале прошлого века, в русском языке родилось и закрепилось слово «летчик» со славянским корнем.
— В Петербурге не очень тщательно, но продолжают следить за русской лексикой по старинке: собирают и толкуют новые слова, как раз вроде «прайвит бэнкинга», но это затухающий процесс — штаты изнашиваются,— печалится Виктор Маркович.— Но к счастью, теперь исследовать разговорный язык стало гораздо проще, чем раньше: к услугам филолога — бездонный резервуар русского интернета. Именно там проходят настоящую, естественную проверку и новые слова, и новые словоупотребления, которые потом могут закрепиться в языке и стать новой нормой.
С этими словами Виктор Живов лезет в компьютер и запускает браузер, попутно риторически спрашивая, каким таким «настоящим русским» термином можно было бы заменить это — теперь уже вполне прижившееся и русское — слово, и не без гордости открывает главную работу Института русского языка последнего времени: Национальный корпус русского языка (ruscorpora.ru). Конечно, тут не бездонный резервуар, но все равно гигантский — его объем когда-нибудь достигнет 200 млн слов. В корпусе — специально отобранные и научно размеченные тексты, по которым можно свериться и о правильном употреблении слова или выражения, и об истории его возникновения в русском языке.
Ну а все-таки, зачем вообще в нынешнее прагматическое время нужно исследование истории русского языка, корпус этот? Виктор Маркович улыбается: во-пер-вых, это просто лично ему очень интересно, а во-вторых (и тут добродушный профессор вдруг начинает слегка хмуриться), изучение русского языка позволяет поддерживать его статус как языка великой культуры.
— Вот вы тут пугаетесь и других пугаете, что-де русский язык портится — упрощается, усваивает чужую не только лексику, но и структуру, а на самом деле, с позиций истории нашего языка, который всего-то триста лет назад приобрел свою нынешнюю стандартную форму, вектора упрощения русского языка — нет! и синтаксического влияния английского языка — тоже нет! А то, что вдумчивые пользователи принимают за упрощение и искажение, в действительности — естественный процесс: сегодняшние изменения языка имеют много-численные прецеденты в прошлом. И это мы знаем как раз потому, что занимаемся древнерусскими памятниками: знание предыстории языка создает лучшее представление о языке нынешнем.
— Из нынешней языковой действительности, — вздыхает Виктор Живов, — даже Пушкин и в лексическом, и в грамматическом отношении — уже история, многое уже непонятно без разъяснения, а ведь это сам Пушкин! Работа с языком позволяет научить людей правильно читать и понимать прочитанное, а это нужно, чтоб в российском обществе не было свиней, чтобы из обезьян получались люди! — Виктор Маркович начинает говорить громче и даже немного распаляется.— Косноязычие — опасность! — восклицает он,— неумение выразить словами свои мысли угрожает государственной безопасности!
— Вот глядите, — успокаивается профессор Живов, — какая мука бывает читать инструкцию к ерунде, к бытовому прибору, написанную глупо и криво. Но это еще полбеды — в конце концов или человек сам разберется, как это работает, или с досады забросит непонятный прибор, это не нанесет ущерба никому, кроме самого читателя глупости. Но когда криво пишут инструкции для миллионов людей, то есть законы или прочие государственные документы, — это или нечаянная глупость, что очень плохо и вредно, или даже, что совсем никуда не годится, сознательная глупость, подлость.
— Если самый умный человек, самый изобретательный, придумавший что-то гениальное, не может этой своей мысли выразить словами, точнее говоря, выражает ее криво, не умеет пользоваться языком, — люди никогда не смогут воспользоваться плодами его ума. Мы должны, просто обязаны учить хорошо изъясняться по-русски! — Голос Виктора Марковича звенит.— До революции в России существовал языковой ценз, — с печалью говорит он, — без этого невозможно было сделать карьеры, но большевики разрушили русскую наследственную культурность, прежний навык свободно и понятно выражать мысли эволюционировал — как раз в косноязычие: из-за вранья, которым были полны коммунистические писания и речи. На свет появилось ужасное сталинское красноречие, сработанное коммунистическими речеписцами, трескучее, выспреннее, тяжелое и малопонятное в одно и то же время. Так родился наш сегодняшний жуткий казенный язык,— тяжело вздыхает профессор Живов,— что делать, и на интерпретации всей этой русскоязычной белиберды знатоки бюрократического языка делают хорошие деньги.
Занимается ли Институт русского языка экспертизой таких вот бюрократических шедевров — нет, сожалеет Виктор Маркович, на экспертизу попадают только тексты, служащие предметом судебных разбирательств. Но об этом профессор Живов говорить не имеет права — государственная тайна; он готов только сообщить, что в институте тщательнейшим образом отбирают экспертов для каждого текста и потом защищают их от всевозможного давления, а оно случается. Это ведь тоже — важная часть работы с русским языком.