Вчера в больнице израильского города Рамат-Ган, неподалеку от Тель-Авива, на 77-м году жизни умер от рака актер и режиссер Михаил Козаков.
Михаил Козаков вернулся умирать в Израиль, куда уже уезжал в 1991 году жить: думал — навсегда, но выдержал там только пять лет. Его вообще всю жизнь метало не только между исторической и настоящей родинами. Он сменил шесть театров и шесть жен. Казался со стороны счастливым и нездешним, этаким "иностранным консультантом". А в реальности жил тяжелой двойной жизнью, правду о которой открыл совсем недавно. Он был не просто одним из самых любимых советских актеров, а культурным феноменом, гораздо более значительным, чем его в основном водевильные или мефистофельские роли. В каком-то смысле он был зеркалом русской интеллигенции, мечтавшей о чем-то неопределенно "другом". И с благодарностью принимавшей его карнавальную игру в это "другое".
Сын известного ленинградского писателя Михаила Эммануиловича Козакова вырос в творческой, но несчастной атмосфере: НКВД дважды — в 1938 и 1948 годах — забирал мать, редактора Зою Никитину. Он стал звездой, едва закончив школу-студию МХАТа. В театре имени Маяковского играл Гамлета так, что ломал на сцене клинки. В кино его Шарль Тибо, предатель и убийца матери в "Убийстве на улице Данте" Михаила Ромма — что по законам восприятия невозможно — полюбился зрителям во сто крат сильнее положительных героев. Только он казался органичным в картонной Франции не потому, что знал, как ведет себя западный человек, а потому, что вел себя, как азартно играющий в Запад "штатник", воспетый им в зрелости в "Покровских воротах".
Фото: Наталья Логинова, Коммерсантъ
Его пластика и внешность испанского гранда, словно утрированная самой природой, создали для режиссеров трудно разрешимую проблему: куда такого деть? Приспособить его к амплуа современного героя пытались сами Владимир Венгеров и Михаил Ромм, но он выпадал из этой реальности. Никому не приходило в голову, скажем, взять его на роль какого-нибудь узбекского деда Саида: на это решилась Рано Кубаева в "Чудной долине" и не прогадала. Но тогда "не нашему человеку" оставалось немногое, и в этом "немногом" ему не было равных.
Упадочнический аристократизм и зловещий декаданс: корниловец Валериан Оноли в "Восемнадцатом году" Григория Рошаля, Грильо, убитый женой-куклой в "Господине оформителе", Сильвио в "Выстреле", дон Педро Зурита в "Человеке-амфибии". Или то же самое, но в опереточном, водевильном изводе: граф Зефиров в "Льве Гурыче Синичкине", виконт де Розальба в "Соломенной шляпке". И — венец всего — полковник Фрэнсис Чесней с "головой, как чугунное ведро", негнущейся ногой и коллекцией ран, вывезенных из колоний, в "Здравствуйте, я ваша тетя!" Виктора Титова.
Что касается драмы, то Козаков чувствовал себя ближе всего к рассерженным и потерянным героям Америки: его волоокость была не только пародийно салонной, но и трагической, как в пьесе Уильяма Гибсона "Двое на качелях" или в роли совестливого, но служащего злу Джека Бердена во "Всей королевской рати" Наума Ардашникова и Александра Гуткевича — лучшей экранизации романа Роберта Пенна Уоррена.
А еще — для души и интеллигенции — было чтение стихов. Вернувшись из Израиля, он снова будет, пока болезнь не догонит его, выступать с моноспектаклями, возвращая себе и своей былой аудитории сладкое ощущение гордого и безопасного вольномыслия 1960-70-х годов.
Фото: Алексей Куденко, Коммерсантъ
Но однажды интеллигенция почувствовала себя преданной: Козаков сыграл Дзержинского. А потом еще и еще: в "Синдикате-2" , "20 декабря" и "Государственной границе". То есть в жестком, чекистском кино. И получил за это две премии КГБ. Это был великолепный Дзержинский — без невыносимой утепляющей "человечинки" и, кажется, наиболее близкий к оригиналу, тем более что Козаков первым сыграл его с польским акцентом.
Но были и обстоятельства, о которых Козаков нашел мужество в 1990-х рассказать в мемуарах, опубликованных в "Искусстве кино". Всю жизнь, начиная с конца 1950-х, он активно сотрудничал с КГБ, в том числе за границей. Этим объясняется и то, как его терзала история Марины Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона, ставшего в парижской эмиграции агентом НКВД. Им он и посвятил свою последнюю режиссерскую работу с многозначительным названием "Очарование зла" (2005).