Между грязью и скверной

Был момент, когда просвещенному человечеству показалось, что с вопросами чистого-грязного оно окончательно разобралось. Коварная стихия нечистоты, оборачивавшаяся то заурядной бытовой грязью, то нечистотой ритуальной, то необъяснимыми вспышками болезней, не исчезла из цивилизованной жизни, но стала управляемой. Это случилось примерно лет 150 назад. И казалось, что по мере прогресса оппозиция чистого и нечистого будет становиться все рациональнее и что ее можно будет свести к самому элементарному — к гигиене.

Но удивительное дело: при всей нынешней санитарно-гигиенической изощренности наши отношения к категориям грязи и нечистоты проще не стали. Представления о моральной неправильности меняются, однако извечная ассоциация грязи с ней никуда не делась. Место архаических ритуалов, диктующих представления о скверне, заняли ритуалы секулярные, а страх среднего человека перед загрязнением, которое приобретает все более тонкие и угрожающие формы, остается осмысленным столь же поверхностно, как и сто, и двести, и триста лет назад.

Лондонская выставка, которая предлагает обо всем этом задуматься, начинает отсчет своей фактологии с нового времени, хотя на самом деле там есть уклонение в совсем традиционную, чуть ли не допотопную ситуацию. Я имею в виду отсылки к современной индийской реальности, где вопросы чистого и нечистого, положенного и неположенного по-прежнему регулируются системой каст и где неприкасаемые, как и тысячелетия назад, вручную занимаются чисткой выгребных ям.

Индия в этом смысле, конечно, оставляет очень много возможностей для зарисовок в стиле "шокирующая Азия". Но на самом деле любая экзотическая система гигиенических и моральных табу может вызывать рефлекторное чувство протеста. Не потому, что это, как говорила фрекен Бок, "некультурно". Культурности-то в таких системах, как правило, довольно много, они тщательно разработаны — и за этой тщательностью скрывается все тот же страх перед скверной. Только код этой скверны, ее критерии — другие.

За экзотической системой вовсе не надо ехать в Индию. Достаточно посмотреть на то, как христианство разрабатывало систему своих табу. Само понятие скверны, мерзости пред Господом, ритуальной нечистоты оно, конечно, унаследовало из Моисеева закона. И, конечно, наследование это происходило мучительно. Некоторая бесстрастность предписаний Пятикнижия, которое, строго говоря, не задается вопросом о том, что более морально — открыть наготу жены отца своего или носить одежду из смешанного волокна, должна была как-то сплавиться с новозаветными этическими парадоксами. В результате вопросы ритуальной нечистоты превратились в христианстве в вопросы личной греховности. Все повторяли за апостолом "брак честен, ложе нескверно", но тем не менее вешать без занавесочки крест и иконы в комнате, где супруги занимаются этим самым, некоторые почитали за грех. Никто не считал само мытье запретным действием, но в зависимости от некоторых ритуальных обстоятельств оно могло быть и грехом. Многое в древнерусской практике (удержанной, по крайней мере, на уровне норм и старообрядцами) сейчас выглядит не просто диковиной, но архаикой, которая жутковата своей темной и едва осмысленной рудиментарностью — например, священный ужас перед женщиной. Не порицание, не подозрение в "удобопоползновении", а именно ужас; роды, скажем, являлись практически "грязной бомбой" и делали нечистым все вокруг — саму роженицу, повивальную бабку, дом, где происходили роды, и его обитателей.

То есть опять-таки возникает мотив страха, нервного переживания того, что человек и изнутри полон скверны (и грязи), и снаружи окружен грязью (и скверной), которая помимо личной нравственности человека угрожает осложнить его отношения с Богом.

Так ли уж далеко мы от этого страха ушли? Удался ли цивилизационный проект по сведению этой самой всеобъемлющей нечистоты к вопросам гигиены и санитарии? Нет, не удался. Как меланхолически отмечал Пруст, медицина — наука неточная. Сейчас мы удивляемся вере предков в тлетворные гуморы, наши внуки, может быть, станут удивляться нашей борьбе со свободными радикалами. Исследования карманных специалистов, прикрепленных к изготовителям парфюмерно-гигиенической продукции, только усиливают в обывателе ощущение того, что возможные зоны для борьбы с нечистотой не сокращаются, а умножаются, что ему постоянно нужно совершенствовать свой арсенал, и конца этому совершенству нет.

Ребенок, которому на очень конкретных примерах объясняют, что такое бяка, с возрастом распространяет эту "бяку" на уйму вещей, в которых иногда без естественно-научного образования не так много понятного, но которые у всех на устах. От радиации (она у современного человека вызывает не менее суеверный ужас, чем ветхозаветная "мерзость") до туманно понимаемых "химии" и "плохой экологии", которые страшны, грязны, но рациональных способов борьбы с ними поди поищи. Растущее сообщество веганов, сыроедов и приверженцев organic food порождает свод пищевых норм, которые немногим менее догматичны, нежели, скажем, иудейский кашрут.

Вряд ли подметающая в кухне домохозяйка думает о том, что она совершает ритуальное действие по отделению своего уютного космоса от хаоса, но очевидно, что этнографы все-таки правы. И борьба за чистоту, сколь бесконечная, столь и в исторической перспективе безнадежная, есть не следствие простой как дважды два боязни испачкаться, а меняющее маски проявление импульсивного желания отделить свое от чужого, отогнать "внешние" силы энтропии и ущерба и заручиться хоть каким-то критерием того, что мы властны над собственной жизнью.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран