Сегодня нет такого бизнеса, которому было бы выгодно взять московский дом времени поздней эклектики, отреставрировать его по методикам, придуманным для уникальных памятников архитектуры европейского ренессанса и барокко, и потом продать это на рынке. А других способов освоить эту недвижимость больше нет. Нет и такого бизнеса, которому было бы выгодно взять у города в аренду участок на 50 или 99 лет, построить на нем что-нибудь по сегодняшним требованиям к высотности и плотности (ни в коем случае не точечно), вписавшись в экологические требования и требования по сохранению бассейна визуальных связей, и потом это продать.
Дело не в том, что лужковских девелоперов извели сначала кризис, а потом пересмотр инвестконтрактов, обесценивший те активы, которые у них оставались. Дело не в уровне московского взяточничества, не в рисках, связанных с непредсказуемостью городских властей. Это все увеличивало стоимость лужковского квадратного метра на 50%. Применение всех тех правил, которые сегодня ввела собянинская администрация, повышает себестоимость строительства на порядок. Этого рынок не принимает. Это не регулирующая деятельность, а запретительная. В Москве фактически запретили стройку.
Это плата за лужковские 20 лет. Сегодня любое новое здание воспринимается как зло. Новый жилой дом — зло: воры понакупят квартир, а у нас тут была песочница. Новый офис — зло: будут там сидеть и деньги загребать, а какой домик стоял. Зло — новый магазин, ресторан, клуб, СПА, школа — это все не для нас, это все для них, и пусть этого не будет. Общество не всегда так относится к новому, иногда оно уважает свое время и радуется, когда ему удалось утвердиться в пространстве. Но у нас другой случай. Эта идеология — "давайте перестанем строить" — нами выстрадана. Мы показывали на Европу — там же нельзя. Мы хотели как в Европе, а у нас сносят и сносят. Уничтожают наше прошлое. Ради денег. Долой власть грабителей.
Слов нет, все это правда. За 20 лет лужковского строительства уважать новую архитектуру стало трудно. Она не блистала шедеврами, она не решала социальных задач, она никого не делала счастливее за исключением тех, кого делала богаче. Да и тех, кого убили, кого разорили, кого вынудили бежать за границу. Это все так, но есть одно обстоятельство. Физическое.
Бывает такое, что город построен. Вот ты идешь по улице, и видишь: она построена, тут больше не надо ничего делать. И на площадь выходишь, и там опять такое же явление. Париж, Рим, Флоренция, Мюнхен, Лозанна, Лондон, Вена и т. д.— города построенные. А Москва — нет.
Москва с ее магистралями, рассчитанными на прогон войск на парады, и переулками, рассчитанными на проезд телеги, Москва с ее площадями, рассчитанными на демонстрации, где демонстрации запрещены, Москва с ее плохонькой провинциальной архитектурой XIX века, с ее пунктиром сталинской застройки, попытавшейся скоренько создать образ столицы мировой империи, Москва с ее социалистическим модернизмом, пыльно поблескивающим стеклом старческих брежневских очков, Москва с ее полями панельных домов, где спят раздраженные обыватели,— это не построенный город. И его нельзя просто объявить построенным, нельзя заговорить людей, чтобы они поверили, что рядовая застройка XIX века — это то же самое, что Дворцовая площадь или площадь святого Петра.
Лозунг "сохранить все, что осталось" победил не потому, что люди ужаснулись сносу дома на Страстном, где сам Сухово-Кобылин зарезал свою любовницу Луизу, а потому, что обывателям решили подыграть в их жадной ненависти к Батуриной. Иначе это не объяснить, потому что человек, для которого "наше все" сконцентировалось в убогом покосившемся бараке, исполненном исторической памяти (ведь здесь когда-то уходил в запой известный литератор),— это маргинальный человек. Увлечь город такой программой невозможно.
А это значит, что это не навсегда. А какой смысл принимать идеологию сохранения Москвы не навсегда? Почему это может быть выгодно? Есть разные способы переделить рынок. У нас приняты радикальные. Надо просто зачистить всех тех, кто там был до тебя, и начинать сначала на голом месте.
И тогда опять окажется, что место — голое, и строить можно все, что угодно.