Плод ревности

В одно прекрасное римское утро 1638 года Джанлоренцо Бернини собрался нанести визит своей любовнице Констанце Бонарелли, хорошенькой жене одного из своих подмастерьев. Подходя к ее дому, он заметил, что оттуда выходит мужчина — и, судя по вороватым повадкам, это был отнюдь не рогоносец Бонарелли. Бернини отправился по пятам за соперником, который привел его прямо к его, Бернини, мастерской. Оказалось, что супостатом был Луиджи, младший брат Бернини и тоже скульптор, но у Джанлоренцо так взыграло ретивое, что тут было не до голоса крови. На свое счастье, Луиджи удалось убежать от вооружившегося ломом брата, отделавшись только парой сломанных ребер. Гнев великого скульптора, впрочем, не иссяк. Бросив лом, он взялся за шпагу и гонялся за Луиджи по всему Риму, не обращая внимания на гогочущую толпу и увещевания собственной матери, до тех пор, пока Бернини-младший не укрылся у алтаря базилики Санта-Мария-Маджоре. В процессе гонки Джанлоренцо успел отправить к Констанце слугу с поручением — ужасный век, ужасные сердца — исполосовать ей лицо бритвой. Что тот и исполнил.

Подключилась полиция, начался процесс. Но папа Урбан VIII был готов простить своему любимцу если не все, то многое. Бернини приговорили к выплате штрафа в три тысячи скуди (вообще, сумма большая, но примерно столько он получал в это время за один бюст), но потом по папской указке отменили и это взыскание. С негласным условием, что маэстро найдет себе, наконец, приличную жену.

Судя по всему, гений римского барокко был отходчив, потому что когда несколькими годами позже того же Луиджи поймали за совершением содомии прямо в соборе св. Петра (вот тоже милое дополнение к картине нравов), Бернини-старший использовал все свое влияние, чтобы дело замяли. И все же измена Констанцы, будь она всамделишной или мнимой, наверняка задела его всерьез. Как знать, не обращался ли он, будучи человеком весьма образованным, в поисках утешения к классическому средству, "Лекарству от любви" Овидия? А там есть вполне красноречиво звучащие для художника строки: "...Приводи себе чаще на память / Все, что девица твоя сделала злого тебе. / <...> Это тверди про себя — и озлобятся все твои чувства. / <...> Женские можешь достоинства ты обратить в недостатки..."

Тогда неудивительно, что, согласно гипотезе, не то результатом, не то средством этого "лечения" является бюст Медузы Горгоны, чьи черты вроде бы сходны с чертами Констанцы Бонарелли, которые Бернини в счастливую пору их отношений не замедлил увековечить в мраморе. Подтверждением этому может служить то, что "Медузу" Бернини делал почти тайком и затем ей не хвастался вовсе — эта конспирация и привела к тому, что теперь даже не все уверены в том, что это работа Бернини, хотя почерк знаменитого тосканца достаточно очевиден.

И тогда, может быть, становится более понятным то отраженное в берниниевском бюсте представление о Медузе, которое особенно популярно благодаря тому же Овидию и его "Метаморфозам". Дело в том, что изначально для греков Медуза Горгона была чудище чудищем — таких вот страшных божеств или полубожеств с адской генеалогией, змееволосых или там змееногих, действительно полно в древних мифологиях по всему миру. Собственно, архаические изображения Медузы с вздыбившимися на голове змеями и высунутым языком в этот контекст отлично вписываются. Но вот потом постепенно стало утверждаться представление о том, что Горгона, несмотря на змеиные волосы, в общем-то была очень даже неплоха собой. И Овидий в конце концов рассказывает, что она-де была прекрасной смертной девушкой, которую обольстил Посейдон; грех случился прямо в храме Афины, где Медуза состояла жрицей, и вот из-за этого богиня-дева так прогневалась, что превратила Медузу в монстра. В римскую эпоху в самом деле был более привычным именно такой имидж Медузы, с красивым и печальным девичьим ликом,— вроде "Медузы Ронданини", которую всякий знает как эмблему Versace.

Если придираться, то совсем уж однозначного сходства между бюстом Констанцы и бюстом Медузы не обнаруживается: лицо Медузы, с одной стороны, чуть более идеализировано, а с другой — более гротескно. Так что, может быть, несмотря на хронологические совпадения, это было для Бернини просто упражнение по созданию заведомо фантастического образа с экстремальной мимикой, ради которого удачно попался под руку популярный в эпоху барокко жестокий сюжет. Может также статься, что Бернини, даже если он и сгорал от злости, откликался притом еще и на хитроумную концепцию из стихотворения Джамбаттиста Марино, в котором сама Медуза говорит о некоем своем высеченном в камне изображении — мол, можно подумать, что это и есть я, увидевшая свое отражение и окаменевшая: оборот, который в эту эпоху, когда литература и изобразительные искусства спорили в причудливости и изобретательности, просто не мог не запасть в душу скульптору.

ГМИИ им. А. С. Пушкина, до 30 июня