"Осмысленного согласия на перемены нет"

Скоро ли в Восточной Европе будут жить так же хорошо, как в Западной? Эксперты из разных стран, собравшиеся на симпозиуме в Москве, скептически оценили итоги 20-летней жизни с "рынком" бывших советских государств. Своим видением проблемы поделился с "Огоньком" Иван Крастев, председатель Центра либеральных стратегий в Софии, главный редактор болгарской версии издания Foreign Policy

— Критики рыночных реформ 90-х годов настаивают, что "шоковая терапия" свела на нет те возможности постиндустриального развития, которые еще оставались у СССР. Считаете ли вы, что советское наследие действительно имело ценность?

— Факт в том, что коммунизм являлся формой модернизации. Это был оригинальный проект перехода от традиционного общества к обществу эпохи модернити, альтернатива классическому западному пути. Основным инструментом перехода считалась индустриализация, и она принесла свои плоды: был сформирован классический набор черт, характерных для развитых обществ. Например, Восточная Европа в те же 90-е могла гордиться высоким уровнем урбанизации и образования. Однако успехи советской модернизации были связаны не столько с характером строя, сколько с привлекательностью этого процесса в глазах многих. Люди верили в развитие не просто из-за пропаганды, а потому что чувствовали его на себе: они переезжали из сел в города, их дети поступали в вузы. Они росли, получали новый социальный статус, поэтому модернизация для них была легитимной, проще говоря, они ее видели и поддерживали. Но ее источники иссякли, то же сельское население свелось к минимуму. А новых стимулов к развитию в рамках коммунистической системы так и не появилось. Мы получили нонсенс — модернизированное общество, остановившееся как бы на полпути. Теперь, чтобы привести его в движение, приходится "повторять зады". Возникла неслыханная прежде проблема — ремодернизации, и пока непонятно, как ее эффективно решать.

— Почему бы Восточной Европе просто не заимствовать "новые стимулы развития", которые уже придуманы на Западе?

— Очень мешает глобализация. Все успешные модернизации — в Южной Корее, Тайване или где-либо еще — происходили на уровне национальных государств. Для этих стран не существовало проблемы миграции, полной открытости границ. А для Восточной Европы это даже не проблема, а беда. Люди, которые могли бы стать двигателями модернизации, не понимают, зачем им с трудом пробиваться на родине, когда можно просто уехать в другую страну. Даже перенимая западные механизмы социальной мотивации, Восточная Европа сегодня не может предложить своим гражданам те выгоды, которые сулит им жизнь в обогнавших странах-соседях. Модернизированное общество теперь можно не ждать, в него можно переехать. И это усложняет наше положение.

— Всегда есть те, кто переезжать не хочет, а значит, есть и те, кому модернизация выгодна.

— Может быть, она и выгодна. Но этот, второй, этап модернизации Восточную Европу уже не воодушевляет. В него не верят. Я приведу вам пример из Болгарии. Около трех лет назад мы проводили исследование, в ходе которого задали людям очень простой вопрос: выиграли ли они что-то в результате экономического роста последних 10 лет или нет. А рост ведь действительно был, постепенно поднимался уровень жизни. Говорить, что все слои населения оказались в равном положении, конечно, нельзя. Пенсионеры в Болгарии, например, пострадали, потеряв в доходах и социальном статусе. Но существуют социальные группы, около 20-25 процентов от всего населения, которые с объективной точки зрения значительно улучшили стандарты своей жизни. Интрига же в том, что опрос показал: "выигравшими" себе считают только 8-10 процентов болгар. Мы задумались над этими результатами, и возникло три приемлемых объяснения расхождению реальности с субъективными представлениями.

Самое главное — это то, что изменился уровень сравнения. Прелесть модернизации состояла в том, что человек сравнивал свое сегодняшнее положение со вчерашним и понимал: стало лучше. Он вспоминал положение своих отцов и дедов и понимал: стало лучше. Он чувствовал себя на гребне. Эта схема — временная — больше не работает. Теперь сравнивают пространственно. Врач из Болгарии не вспоминает, как работалось советскому врачу. Он смотрит на то, как работается сейчас врачу в Австрии. И делает вывод: ему хуже, а значит, он ничего не выиграл. Власть — за диктатурой сравнения. Поэтому постепенный экономический рост, который раньше убеждал людей в пользе модернизации, сейчас уже ничего не доказывает.

— Опять виновата глобализация? Как в старом анекдоте: крестьяне узнали, что им плохо живется, из стихов Некрасова, а современный клерк — из картинки в телевизоре?

— В этом есть доля правды. Данные глобального опроса населения Земли World Values Survey в 80-е годы не выявили никакой позитивной корреляции между уровнем доходов и счастьем. Через 20 лет аналогичное исследование обнаружило очень сильную корреляцию. Что изменилось? Пожалуй, в Африке стало больше телевизоров. И те же нигерийцы решили сравнивать себя с немцами, сразу потеряв весь оптимизм.

Но я говорил, что изменение уровня сравнения — это только одно из возможных объяснений нашему пессимизму. Второе сводится к тому, что на современном этапе модернизация стала объективно невидимой. Индустриализация предполагала строительство заводов, выплавку чугуна и стали, то есть производство конкретных вещей, понятных всем. Сейчас же экономический рост проистекает из успехов финансового сектора, сферы услуг. Их реформирование — совсем не то же самое, что амбициозные стройки века. Даже если оно успешно, население его не замечает и часто думает, что модернизация — это пустой звук.

Наконец, сказывается всем известный фактор: посткоммунистические общества, в принципе, характеризуются низким уровнем доверия во всех сферах социального взаимодействия. Модернизация во многом — это перенесение доверия, которое существует на уровне семьи, на уровень институтов. По схеме: я доверяю своему окружению и я доверяю правительству, которое помогает развивать страну. Наши же люди предельно обособленны и везде видят подвох, в модернизации тоже.

— На индивидуальном уровне эта недоверчивость, однако, очень способствует выживанию.

— Да, здесь интересы индивидуальные резко противоречат интересам страны. Я разговорился с одной умнейшей российской женщиной и спросил, какая проблема сейчас больше всего ее тревожит. Оказалось — вполне конкретная: как избавить сына от армии. Мне стало любопытно: если бы в России появилась политическая партия, лоббирующая создание профессиональной армии, выступила бы эта женщина в ее поддержку? Оказалось, нет. По ее логике, это бесполезно и слишком затратно, нужно выбирать более легкие пути, даже если они связаны с коррупцией. Таким образом, проблемы решаются только на личностном уровне. Но проблему модернизации так не решить. Поэтому модернизация Восточной Европы — гораздо более трудоемкий процесс, чем модернизация любой азиатской страны.

— Для небольших государств Восточной Европы остается надежный ресурс коллективного объединения — строить национальное государство. Положение полиэтнической России в этом смысле гораздо уязвимее, да?

— Еще с 60-70-х годов прошлого века аксиомой считается то, что модернизировать страну может только национальная буржуазия. Но Россия никогда не была национальным государством, она оставалась империей по своим основным признакам. Как модернизировать империю, нигде не сказано, и это, конечно, проблема. Сейчас в России мы имеем дело не с национальной буржуазией, а с буржуазией офшорной, для которой зачастую региональная, узкоэтническая идентичность важнее общегосударственной. Ее модернизаторский потенциал не очевиден. Кроме того, имперское наследие ставит препоны на пути демократизации. С одной стороны, только она может создать нацию граждан, развить в людях ответственное отношение к своей стране. С другой стороны, демократизация неизбежно приведет к политизации многих религиозных и этнических проблем, что пугает элиты.

— А кроме всего прочего, имперское прошлое порождает эффект завышенных ожиданий. Разве не парадокс то, что мы одновременно и развивающаяся страна, и член Большой восьмерки?

— Для того чтобы модернизироваться, нужно признать свою отсталость, а против этого, конечно, восстает вся российская культурная традиция. Китай боролся за то, чтобы его считали развивающимся государством, Россию такой титул вряд ли устроит: она отправила человека в космос, она уже развита. Поэтому, наверное, когда стране потребовалась модернизация, нелицеприятный смысл этого процесса попытались завуалировать разговорами об инновациях. На самом деле нужно сначала модернизировать свои институты, а потом ждать новаторских открытий. Но с точки зрения популизма очередность не так важна.

— Вы считаете, что разговоры нашей власти о модернизации — это популизм?

— Не только, но мне кажется опасной ситуация, когда модернизировать страну пытается власть, которой самой нужна масштабная модернизация. На мой взгляд, государство в России отвечает современным реалиям гораздо в меньшей степени, чем российское общество.

Кроме того, модернизация появилась как политический лозунг и им остается по сей день. Политической конкуренции в России нет, поэтому этот лозунг никем не оспаривается. Такое положение дел очень вредит выработке государственной стратегии. Вроде бы все согласны на модернизацию и открыто против нее не выступают, но в действительности каждый под этим процессом понимает что-то свое. Коллективного, осмысленного согласия на перемены не возникает и, похоже, без дискуссии, которой власть продолжает бояться как огня, здесь ничего не решить.

Беседовала Ольга Филина