Китайская грамота

История неравной битвы традиционного воспитания с американским образом жизни

Только небольшой отрывок книги Эми Чуа "Боевая песнь матери-тигрицы", опубликованный газетой The Wall Street Journal в преддверии выхода этих "воспоминаний о воспитании", за три дня собрал более пяти тысяч комментариев, разошелся в тысячах имейлов и перепостов и практически был разобран на интернет-мемы.

Большинство откликов сводятся к возгласам возмущения и даже проклятиям, а самые толерантные звучат примерно так: "Конечно, она может жестоко принуждать своих детей заниматься фортепиано и скрипкой — точно так же, как миллиард ее соседей, но таким способом она уж точно не превратит своего ребенка в Джими Хендрикса". Правды ради следует отметить, что соседей у госпожи Чуа все же не миллиард (потому что живет она не в Китае, а в США), что старшая дочь ее, не став действительно Джими Хендриксом, исполняла Прокофьева на сцене Карнеги-холла, а книга "Боевая песнь матери-тигрицы" — это не хвастливая история победы, по поводу которой можно было бы так яриться, а полная горечи хроника поражения.

"Скрипка для меня была символом превосходства, чистоты, глубины. Символом противостояния торговым центрам, мега-кока-колам и подростковой моде. В отличие от слушанья айпода, игра на скрипке требует усилий, концентрации, четкости и вдохновения. Скрипка символизировала уважение к чужим знаниям, иерархии, высоким стандартам и — к родителям". И вот младшая дочь "матери-тигрицы", четырнадцатилетняя Лулу, наотрез отказалась играть на этом символическом инструменте — после одиннадцати лет невероятных трудов, многочасовых занятий, неистовых ссор и вполне блистательных успехов. Произошло это, кстати, не где-нибудь, а на Красной площади, на веранде известного кафе, примыкающей к стене ГУМа.

"Мы решили взять блины с икрой, чтобы празднично начать наш первый московский вечер. Но когда икра прибыла — тридцать долларов за крошечную плошечку, Лулу сказала: "Ух, гадость" — и отказалась даже притронуться. Я разозлилась: "Лулу, ты ведешь себя как дикарь — мы в России, а ты отказываешься попробовать икру. И не строй из себя бунтарку — нет ничего более типичного и скучного, чем американский подросток, который отказывается попробовать что-нибудь новое". "Извини, что разочаровала тебя,— закричала Лулу.— Я ведь не настоящая китаянка. И я не хочу ею быть! Я ненавижу тебя! Я ненавижу твою скрипку! Я ненавижу мою жизнь! И я сейчас разобью этот бокал!" В воздух взлетели брызги и осколки, раздались восклицания — все в кафе смотрели на нас. Я встала из-за стола и побежала — сорокашестилетняя плачущая китайская женщина на каблуках. Я пробежала мимо Мавзолея Ленина и так до конца Красной площади. А дальше я не знала куда бежать".

Для русского читателя в книжке Эми Чуа есть много понятного и даже родного. И совсем не потому, что самая ее драматическая сцена разворачивается в сердце нашей родины, а потому, что главный конфликт — между воспитанием "по-китайски" и воспитанием "по-западному" — отражает (в гипертрофированном, конечно, виде) конфликт между тем, что у нас считается воспитанием "советским" и воспитанием "новым".

А боль и раздражение американской китаянки созвучны (тоже в гипертрофированном, конечно, виде) сегодняшним ощущениям тех здешних родителей, которые по старинке считают, что учиться лучше, чем образовываться, что хорошая отметка принципиально лучше плохой и что если уж чем-то заниматься, то с полной отдачей, а иначе не стоит и время тратить.

Эми Чуа родилась в Америке в год Тигра (что отражено в названии ее труда) в семье китайских эмигрантов-интеллектуалов — ее отец был профессором математики в Беркли. Но ее воспитание было, как она пишет, "типично китайским" без всяких скидок. "Дома мы должны были говорить по-китайски — за каждое случайное английское слово полагался болезненный удар палочкой. Каждый вечер мы дополнительно занимались математикой и музыкой. Никакие отметки, кроме пятерок, вообще не предполагались. Однажды я заняла второе место в конкурсе по истории, и мой отец сказал: "Обещай, что больше никогда так меня не опозоришь"".

При этом опыт своего детства мемуаристка оценивает как безусловно позитивный. И встретив в юридической школе Гарварда своего будущего мужа Джеда Рубенфельда (ныне известного писателя, автора бестселлера "Убийство по Фрейду"), она договорилась с ним о следующем: взамен на то, что дети будут исповедывать иудаизм, воспитываться они будут "по-китайски".

Последнее, в конкретных терминах, например, означало: "Что пять с минусом — плохая оценка. Что дети должны заниматься только теми внешкольными дисциплинами, в которых они могут выиграть медаль. Что медаль должна быть золотой". А также несло следующий список запретов: "Оставаться ночевать у друзей. Участвовать в школьной пьесе. Жаловаться на то, что не участвуешь в школьной пьесе. Не быть лучшим учеником по любому предмету, кроме физкультуры. Смотреть телевизор и играть в компьютерные игры. Самостоятельно выбирать себе внешкольные занятия. Играть на каком-нибудь инструменте, кроме фортепиано и скрипки. Не играть на фортепиано и скрипке".

Фортепиано и скрипка (и классическая музыка в принципе) стали стержнем противостояния Эми Чуа западному воспитанию, основой ее тяжелой борьбы — она проводила часы и часы, репетируя с девочками, заставляя их, крича на них, она изучила основы музыкальной педагогики и теории, она потратила состояние на учителей и качественные инструменты.

В каком-то смысле освоение фортепиано и скрипки можно даже назвать противостоянием современной западной цивилизации, заточенной под то, чтоб быть счастливым. Настоящее, глубокое овладение такими инструментами предполагает долгие часы утомительных упражнений и неудач — то есть долгие часы несчастности. (Когда София, та самая старшая дочь, дошедшая до Карнеги-холла, только начинала заниматься фортепиано, родители заметили на инструменте следы зубов — ребенок в отчаянии кусал своего мучителя.) Но китайское воспитание вообще не имеет в виду счастья, пишет Эми Чуа, оно имеет в виду силу и совершенствование, но не счастье.

Причем оно предполагает несчастность не только детей, но и родителей. "Меня часто спрашивали, для кого я это делаю: для себя или для детей. Что тут ответить? В отличие от своих западных друзей, я не могу сказать: "Это, разумеется, очень тяжело для меня, но я должна позволить своим детям сделать свой собственный жизненный выбор. Мне это очень трудно, но я не вмешиваюсь". Сказав такое, они обычно выпивают бокал вина и отправляются на йогу, в то время как я остаюсь дома и кричу и добиваюсь того, чтоб мои дети меня ненавидели".

Она почти добилась этого — во всяком случае, Лулу смогла примириться с матерью только после того, как, бросив наконец скрипку, стала "обычным американским подростком". Хотя — благодаря четырнадцати годам "китайского воспитания" — все же совсем не таким, как большинство американских детей, которые, согласно недавним исследованиям, занимают в мире в среднем 24-е место по успеваемости (после французов, венгров, словенцев, после ненамного опережающих их россиян). Китайские школьники занимают первое место во всех дисциплинах.

Согласно другому исследованию — изучающему то, как дети оценивают свою работу, вне зависимости от реальных результатов,— примерно 40% американцев уверены, что у них "прекрасные успехи в математике" (притом что только 7% смогли справиться со стандартным тестом).

В принципе книжка Эми Чуа — как раз про это. Про стремление быть настоящим, взаправдашним в этом тумане самообмана. Пока все кругом в обязательном порядке умилялись неумелым потугам и чувствовали себя абсолютно счастливыми, она работала над тем, чтобы ее дети делали что-то неоспоримо прекрасное и делали это неоспоримо хорошо — даже ценой их и своей временной несчастности.

В свой почтовый ящик на фейсбуке мемуаристка, как сообщается, даже получала письма с угрозами физической расправы. И дело не в том, разумеется, что ей хотели отомстить за "измывательства" над ее собственными дочками, а в том, что ее довольно наивная, но страстная книжка ставит под сомнение принципы благополучного устройства американской семейной жизни, где всеобщим эквивалентом оказались совсем не деньги, а слово "nice".

Когда еще маленькая Лулу вручила "матери-тигрице" на день рождения неаккуратно и явно впопыхах сделанную некрасивую открытку с улыбающейся рожицей, та не стала притворяться и вернула ее дочери со словами: "Я не хочу эту, я хочу другую, хорошую — думаю, я ее заслужила". Один из немногочисленных расположенных к автору комментаторов пишет по поводу этого места книги: "Америка уже долгие годы занимается тем, что мастерит неуклюжие открытки с улыбающимися рожицами и называет их "чудесными"".

Эми Чуа утверждает, что "китайское" воспитание духовно восходит к Конфуцию, но так отреагировать на неряшливость, неумейство и невнимание вполне могла бы строгая, но справедливая мать и в советском фильме для юношества. На территории западной цивилизации эта мать-героиня, как, впрочем, и мать-тигрица, сегодня прочно числится в проигравших и относится к разряду уходящей натуры. Нам остается только признать это, отхлебнуть вина и отправиться на йогу.