Убийство бывшего полковника Буданова в центре Москвы раскололо российское общество на две половины. Одна называет полковника "убийцей и насильником", другая — "героем, брошенным своей страной". Как вышло так, что часть общества оправдывает преступление Буданова и воздает ему последние воинские почести, а другая — оправдывает его убийство?
Имя Юрия Буданова стало известно всему миру в марте 2000-го. Я тогда работала в Ханкале, на военной базе, среди других российских журналистов. Первая реакция военных, которые тогда отвечали на наши вопросы о преступлении Буданова, была однозначной — "полковника подставили". В те дни в ПАСЕ должны были решать, как наказать Россию за военные преступления в Чечне. Санкции могли оказаться самыми серьезными — вплоть до приостановления членства России в ПАСЕ. Арест такого человека, как Буданов, спасал имидж страны, показывая, что в Чечне на самом деле нет беспредела и власти готовы наказывать военных преступников. Россию не лишили членства на ассамблее. А Буданову пришлось предстать перед судом.
"Мы все тут такие, как Буданов, козлы отпущения",— говорили тогда многие военные. Что они имели в виду? И почему они, по сути, оправдывали убийство? Ведь Буданов добровольно сдался и сознался в нем. Ведь картина была более или менее ясна. Неужели они хотели сказать, что подозрение в партизанщине лишало подозреваемых права на суд? И что война без убийства невозможна, и что любой из них кого-то убил? И теперь может стать козлом отпущения, если, например, руководству страны в очередной раз понадобится вытащить из архивов военной прокуратуры показательное дело? Проблема в те дни заключалась в первую очередь в том, что о бессудных казнях над чеченцами знали все в армии. Обычно это так и происходило — поступала информация, что такие-то люди являются боевиками или пособниками, их забирали в военно-полевые тюрьмы, больше их никто не видел. Аргументация была железной: "Они нас убивают, а мы их судить должны?"
В армии говорили, что если наказывать, то всех без исключения. Но тогда нужно было наказывать и тех, кто отдавал приказы бомбить города и села. Буданов стал исключением, поэтому его жалели. Жалели, надо сказать, не только рядовые офицеры, но и высокопоставленные генералы. Эта жалость его и погубила. Если б не сочувствие армейского руководства, Буданов получил бы немного больше, чем ему дали. И вышел бы чуть позже, чем вышел. Например, после выборов в России. И, возможно, остался бы жив.
Вообще, чтобы понять причину сочувствия к Буданову в армии, надо оказаться в тот год там, где находилась эта армия. Им сказали: "Враг хочет развалить Россию, враг начал с Чечни, мы должны дать врагу отпор. Идите и защищайте родину". И они пошли. Большинство — искренне.
Они заходили на танках и бэтээрах в чеченские города и села после бомбардировок и артобстрелов, это была уже выжженная земля, там почти не оставалось людей, но всюду, из-за любой дымящейся развалины мог прогреметь выстрел. В Грозном, во время штурма, каждый дом таил опасность. Из любого подвала могла полететь граната. И чем больше времени с момента штурмов городов и сел проходило, тем больше росли протестные настроения среди чеченцев. Непокоренная, масхадовская Чечня для российских военных была не такой опасной, как уже покоренная. Эта угроза чувствовалась повсюду — в лицах людей, переживших бомбежки; в руинах их домов и человеческих останках, присыпанных кирпичом; в длинных бронеколоннах, движущихся среди этих руин; в передернутых затворах калашниковых у тех, кто на броне, в их перепачканных мазутом пальцах, в угрюмых, недоверчивых взглядах; и еще в черных полиэтиленовых мешках, которые загружали в вертолеты на военных базах и с которыми никто из дембелей не хотел лететь, даже когда бортов не было и надо было ждать на взлетном поле сутки и больше,— потому что из этих мешков, бывало, сочилась кровь, прямо на дно вертолета и от этих кровавых луж невозможно было никуда деться, даже отодвинуться, ведь борты шли переполненными — живыми и мертвыми,— и, сидя там, внутри, надо было думать не о том, что ты дембель и для тебя война кончилась, а о том, кто там лежал, и о тех, кто ждал его дома и для кого эта война не кончится никогда. Этот груз "200" разлетался по всей огромной России, которая даже не знала толком, за что умирают ее дети. То есть она знала то, что ей положено было знать — что идет война с врагом. Но "врагом" в итоге стали не арабские наемники и не вооруженные отряды сепаратистов, а весь чеченский народ.
В конце 1999-го группу, в которой были несколько тележурналистов и я, сотрудник пресс-службы Минобороны привез в расположение армейского полка под Грозный — полк был из Нижнего, а стояли на сопке под Черноречьем. Из биноклей просматривался мертвый серый город — то ли в тумане, то ли в дыму. Военные рассказывали, что каждый день в лесу, в том, который впереди, между сопкой и Грозным, кто-то кладет мины и каждый день туда идут саперы и иногда подрываются. Еще говорили, что хотят домой, но дома у них нет, по большому счету, так как многие офицерские семьи живут в казармах. И, конечно, они очень надеялись, что им выплатят боевые за то, что они рисковали жизнью, и тогда каждый из них сможет построить себе дом. Тогда, в те дни, ни у кого на этой сопке не возникало мысли, что впереди, за лесом, живут такие же люди. У них теперь тоже нет домов. В подвалах, где они прячутся от войны, нет хлеба и даже воды.
Эта мысль и не могла возникнуть. Мы все были уверены — Грозный захвачен боевиками. Мирные жители ушли по открытому для них коридору. Идут бои на окраинах. И поэтому самолеты сбрасывают бомбы на этот город, чтобы помочь своей армии. Нам вдалбливали это с утра до вечера по центральным телеканалам. Никто из нас, на той сопке, не мог даже представить, что на самом деле все совсем не так. Я хорошо запомнила то ощущение угрозы, которое исходило от мертвого Грозного, оно чувствовалось даже через бинокль.
На этой сопке мы провели пять дней, хотя летели только на один: густой зимний туман спутал летчикам все карты. В пустой цистерне из-под нефти, пробитой пулями и снарядами, военные устроили столовую, там пели песни под гитару и рассказывали про убитого товарища по прозвищу Матрос. Этого своего Матроса они не хотели никому прощать. Таких Матросов по всей Чечне были тысячи. И их друзья тоже никому ничего не хотели прощать. И Буданов не хотел. Наверное.
В начале 2000-го года мы, несколько российских журналистов, попали в расположение войск генерала Шаманова, так называемую западную группировку. Войска дошли до селения Дуба-Юрт и разворачивали там, в поле, большой лагерь. Каждое утро разведка и саперы в белых маскхалатах уходили вглубь Аргунского ущелья, каждое утро, метр за метром, продвигаясь дальше и дальше. Они завоевывали свою собственную страну и своих собственных граждан — завоевывали, потому что политики не смогли сделать это мирным путем. Ненависть к местному населению, которое сочувствовало боевикам, ощущалась повсюду в этом лагере. Бессмысленно цитировать сейчас высказывания военных, живущих в палатках, месяцами вдали от дома, понимающих, что каждый день может стать для них последним. Потери были колоссальными. Нам не говорили цифр, это было табу, но мы видели, как пили медики в санчасти, и я помню, как один из них сказал, что уже давно превратился из хирурга в паталогоанатома. Да, много раз потери были результатом ударов собственной авиации и артиллерии, но этого не говорили ни солдатам, ни офицерам: ведь нужно было сохранить боевой дух. Многие, кстати, догадывались. Но верить в то, что потери — это результат партизанской войны, которую ведут чеченцы, было легче. С этим даже жить было легче. Но и партизанское движение действительно крепло, во многом за счет того, что простые чеченцы считали российскую армию захватнической. Никто ничего им не объяснял. Никто не извинялся перед ними за то, что у них навсегда отняли. И никто не хотел понимать, что у людей, лишенных дома и очень часто близких, наверное, нет причин любить российскую армию. Но это знали боевики и их командиры, поэтому любая тактическая победа федералов оборачивалась поражением стратегическим — боевики выигрывали симпатии местных жителей. Только на восточном направлении, где командовал генерал Трошев, никто не бомбил и не сжигал села. Трошев брал города без штурма, пытаясь сохранить жизни своих солдат и местного населения. Просто он умел договариваться. Это такая редкость в наши дни. Об этом генерале до сих пор вспоминают на Кавказе с теплотой.
Буданову не повезло — он служил не на востоке, а на западе. Только сейчас до меня дошло, что, возможно, где-то там, рядом с нами в те дни, стоял и полк Буданова. Я не знаю, где находится Танги-Чу, но это Урус-Мартановский район, а значит, недалеко. А значит, все те потери, и все то ощущение ужаса и безысходности, и пьяные медики, и трупы в черном полиэтилене, и ненависть, сжигающая души,— все это там тоже было.
В апреле 2000-го я уехала с военной базы и стала жить в Грозном, и это в корне изменило мои представления о войне. В доме у чеченского омоновца стояла детская кроватка, в которой вместо ребенка лежал автомат. Жена и дети спали на полу: боялись обстрелов. Конечно, не было света, а по дому ходили крысы. Омоновец воевал за Россию — в те дни чеченский лидер Бислан Гантамиров возглавил ополчение, и оно называлось гантамировским ОМОНом. Так что автомат хозяина дома предназначался для боевиков. Но его жена больше боялась артобстрелов со стороны федеральных войск. А его соседи — просто боялись федералов. Кого-то с той улицы увезли люди в камуфляже и не вернули. Кого-то где-то убили и привезли хоронить домой, и вся улица пришла, чтобы молча смотреть на него, растерзанного. Там, уже внутри этого мертвого города, я увидела обратную сторону той ненависти, испытываемой на сопке под Грозным и в лагере под Дуба-Юртом. Там я услышала леденящие кровь истории о пропавших сыновьях и дочерях, о казненных без суда и следствия, по законам военного времени, о безымянных братских могилах, которые раскапывают по всему городу, о трупах со следами пыток, и кто-то даже водил меня к этим братским могилам... И хотя я знала, что не всему можно верить в обществе, пережившем такую войну, я понимала одно: линия ненависти, разделяющая чеченцев и российских военных, рано или поздно дойдет и до центра России. Одна несправедливость всегда рождает другую. Это прописная истина. Не Буданов породил будановщину, а государство, начавшее эту войну так, будто это была война с иноземным нашествием, а не с собственным народом. Эта война стала страшной ошибкой, за которую российское общество будет расплачиваться еще много лет.
***
Я не знаю, что случилось в Танги-Чу и потом, в командирском кунге Буданова. Может быть, у Буданова помутился рассудок. Может быть, он действительно принял тогда Эльзу Кунгаеву за снайпера. Или пытался выбить из нее какие-то признательные показания. И то, что он рассказывал на суде, правда. Но в этом деле вопросов осталось больше, чем ответов.
Я помню, как долго возились с этим делом прокурорские, как долго решали, было изнасилование или нет, как всплывали в деле сразу несколько противоречащих друг другу экспертиз — одна, на которую ссылался отец покойной, утверждала, что изнасилование было, другие — что его не было. Очень быстро в деле появились некие солдаты, которые должны были закопать тело убитой девушки, и один из них над телом надругался, но почему-то почти сразу был отпущен по амнистии и больше о нем ничего не известно. А другой в своих показаниях утверждал, что на него давили, требуя сознаться в изнасиловании. Но в итоге эпизод изнасилования из дела Буданова вообще исчез. Сам он в своем последнем интервью "Комсомольской правде" назвал это обвинение "фальшивкой" и "самой большой гнусностью" адвокатов потерпевшей стороны.
Слушание дела проходило в Ростове-на-Дону. Буданова то называли невменяемым, то наоборот. Каждый раз при появлении той или иной экспертизы психического состояния подсудимого находились высокие чиновники, которые требовали проведения повторной. Эта игра длилась до захвата заложников в "Норд-Осте" — тогда стало ясно, что мнение общества, увидевшего на телеэкране черных шахидок, встало на сторону Буданова. Это тоже объясняло сравнительно мягкий приговор суда.
Уже тогда, в 2003-м, полковник Буданов, наверное, сам того не ведая, разделил общество на два лагеря — тех, кто называл его убийцей, и тех, кто считал героем. В ростовских магазинчиках и даже в какой-то каптерке в аэропорту я видела портреты Буданова, развешанные местными националистами из РНЕ и сочувствующими им людьми. А сочувствующими были и сотрудники спецслужб, и крупные чиновники. Националисты не только считали, что Буданова подставили, но и что поступать по-другому в Чечне было нельзя. В Ростове о войне было так же мало подлинной информации, как в лагере под Дуба-Юртом.
Давно известно, что отсутствие у общества информации по любому резонансному делу становится причиной серьезных проблем. Отсутствие детальной информации по делу Буданова — это еще одна ошибка, ставшая причиной трагедии. Если бы следствие дало ответы на все вопросы, с доказательствами и экспертизами, возможно, сегодня существовала бы только одна версия о его преступлении, а не две или три. Ведь именно эпизод с изнасилованием оказался ключевым для восприятия общественным мнением, особенно кавказским, и именно он — самым невыясненным, несмотря на официальное заключение следствия и суда. Ведь в Чечне абсолютно все уверены в том, что полковник приехал в Танги-Чу за красивой девушкой, изнасиловал и потом убил ее, и эта версия упорно держалась все эти годы, несмотря ни на решение суда, ни на позицию самого Буданова. Почему это оставили без ответа? Почему на какой-нибудь пресс-конференции не огласили все детали этого дела, пусть бы пришлось потратить на это целый день?
Ведь тогда общество, может быть, и не раскололось бы на два лагеря из-за полковника Буданова. Возможно, тогда были бы стерты эти жесткие границы между "убийцей-насильником" и "героем". И, возможно, тогда кому-то не понадобилось бы убивать полковника — ведь в качестве одной из главных версий этого убийства, наряду с кровной местью, рассматривается провокация, совершенная с целью внутрироссийского раскола, дестабилизации, бунтов, стычек националистов и кавказцев.
Но, как известно, история не любит всех этих "если бы". Полковник Буданов стал символом страны, которая не знает, где друг, а где враг; страны, запутавшейся в собственных противоречиях и ошибках.
***
Меня поразила реакция на убийство, случившееся 10 июня на Комсомольском проспекте. В первые же часы после убийства в интернет-СМИ появились сообщения со ссылкой на некие источники в СКП, что в деле присутствует "чеченский след". В это же время выложены были заявления Рамзана Кадырова, сделанные им в 2009 году, когда Буданова освободили из колонии по УДО, и позже. Кадыров недвусмысленно намекал, что лучше Буданова не отпускать, потому что чеченцы ему этого убийства не простят. Человек, находящийся в ранге губернатора, намекал на внесудебную казнь. Конечно, слова Кадырова и стали главной темой для обсуждения в рунете в день убийства Буданова.
"Чеченский след" обозначил и приближенный к Рамзану Кадырову чиновник Демильханов, заявивший "Газете.ру" через несколько часов после смерти полковника Буданова: "Это возмездие". "Чеченский след" быстро прижился — кавказские блогеры писали, что пожали бы убийце Буданова руку, русские — что не простят этого убийства "чеченам" и обязательно отомстят.
Все это, конечно, ни в какие рамки не укладывается. Если чиновники, государственники высказываются так, будто государства нет, будто на дворе средневековье, будто закона не существует и любое убийство, совершенное как акт мести, оправданно, то люди с таким мышлением не имеют права руководить регионами. Потому что они во многом виновны в радикализации и поляризации мнений в обществе, когда кавказская блогосфера воспринимает это убийство как справедливую месть, а русская интернет-среда видит в такой реакции агрессию и оправдание беззакония. Почему вообще убийство кого бы то ни было может быть оправданным? Люди, оправдывающие убийство Буданова, становятся такими же, как те, кто оправдывал убийство Эльзы Кунгаевой. И между ними нет никакой разницы.
И почему, в конце концов, в XXI веке мы должны уповать на кровную месть? Да, в России законы не работают, но есть международные суды, есть общественное мнение, наконец, и на него можно влиять. А может быть, кровную месть как способ решения проблем нам предлагают, потому что она может еще больше расколоть общество?
Как ни странно, но никаких других версий, кроме "чеченской", в день убийства практически не озвучивалось. Ни слова о том, что убийство совершено накануне знаковой даты, когда фанаты и националистически настроенные группировки отмечают день смерти Егора Свиридова, ставшего символом новой, национал-патриотической России. Совершено так, чтобы националистам, уже готовящимся выйти с намеченной акцией, даже не потребовалось бы времени для сбора сторонников. Все это было сказано уже потом, ближе к ночи или на следующий день. Уже потом стало ясно, что убийство, осуществленное с такой математической точностью и холодностью (убийца даже позволил полковнику выкурить последнюю сигарету), не могли осуществить простые кровники (к тому же давно живущие в Норвегии), и что выследить Буданова, снимающего в Москве квартиру, было весьма непросто, и что за рулем Mitsubishi Lancer, в которой приехал и уехал киллер, находился не кавказец, а славянин, и что Буданов просил у правоохранительных органов охрану, а ему ее (почему-то?!) не дали. Все это узнали потом, когда общество накрутили, раскололи и приготовили к войне. Война не началась. Пока. Но ее можно начать в любой момент. В стране, где нет закона и права, где убийство оправданно и становится частью жизни общества, возможно все.