Биеннале современного искусства вот уже сто с лишним лет пытается оживить Венецию. Тем не менее всегда найдется художник, говорящий, что самая актуальная венецианская тема — смерть. На этот раз нашлось двое: американец Барри Икс Болл и бельгиец Ян Фабр.
Венецианская биеннале, выплескиваясь за границы некогда отведенной ей территории в Джардини-Пуббличи, расползается по городу, как чума, влезает в заплесневевшие дворцы и отсыревшие аббатства, и это еще вопрос, что к чему тут служит комментарием: современность к старине или старина к современности. Как бы ни пытались бравые художники игнорировать контекст драных шелков и осыпавшейся лепнины, контекст берет свое, и биеннале всякий раз невольно превращается в фестиваль site-specific art. Впрочем, некоторые из мастеров художественных вторжений в чужие стены давно поняли, что самое актуальное искусство в Венеции — это искусство умирать.
Ка Реццонико первым среди прочих может претендовать на титул музея венецианского чувства смерти. Один из самых больших дворцов на Большом канале, возводившийся почти столетие, пока архитекторы умирали, а заказчики разорялись, достроенный лишь к середине XVIII века, расписанный последним великим венецианцем Джамбаттистой Тьеполо, переходивший из рук в руки, бывший иезуитским колледжем и богемной гостиницей, где нашли приют Роберт Браунинг и Джон Сингер Сарджент, в 1935-м Ка Реццонико был превращен в музей венецианского сеттеченто. XVIII века, конца республики и заката венецианской школы, которая представлена здесь как ни в каком другом месте: Пьетро Лонги с бессмертным «Носорогом», оба Тьеполо, отец и сын, и, конечно, целая армия ведутистов, спешивших, словно на прощание, запечатлеть открыточные красоты дряхлеющей царицы Адриатики. Среди этой декадентской роскоши и выставлены «Портреты и шедевры» нью-йоркского маньериста наших дней Барри Икс Болла.
Барри Икс Болл
«Шедевры» нетрудно спутать со скульптурой из собственной коллекции Ка Реццонико. «Зависть» действительно является улучшенной копией с одноименной аллегории Джусто Ле Корте, «Чистота» в разных вариантах повторяет «Даму под покрывалом» Антонио Коррадини, только вместо белого каррарского мрамора использованы нетрадиционные для ваяния, подчас полупрозрачные породы, какой-нибудь мексиканский оникс или золотисто-медовый кальцит. Ну а «Спящий Гермафродит» восходит к луврскому «Гермафродиту Боргезе», только он из бельгийского черного мрамора и заботливо уложен на каменный мис-ван-дер-роэвский диванчик. «Портреты» — реальные портреты героев нью-йоркского арт-мира, галеристов, коллекционеров и художников, в том числе Мэтью Барни,— имеют столь же антикварный вид: головки и бюсты, изваянные из благородных и редких камней, напоминают разом римских императоров, невинных младенцев Медардо Россо и гримасничающих чудаков Франца Ксавера Мессершмидта. Иногда эти головки, правда, раздваиваются, будто уродцы из кунсткамеры, или покрываются татуировками рокайльных узоров.
Но как бы ни были похожи на творения барочных мастеров эти странные гости, разбредшиеся по всем трем этажам палаццо, все равно они выглядят пришельцами из будущего, этакими андроидами, смоделированными на компьютерах и синтезированными в пробирках. Ощущение искусственности дают не столько экзотические камни, кажущиеся каким-то синтетическим материалом, сколько высокотехнологический процесс изготовления скульптуры, хоть последние штрихи и наносятся по старинке вручную. Вместо гипсового слепка в ее основе — полученная с помощью лазерного сканера виртуальная модель, которая закладывается в машину, вырезающую статую из камня, как токарный станок с числовым программным управлением. И эта мертворожденная пластика кажется самым выразительным надгробием классическому искусству.
О похоронах идет речь и в проекте с латинским названием «Pietas» (набожность, благочестие) современного антверпенского маньериста Яна Фабра. Нуова Скуола Гранде ди Санта-Мария делла Мизерикордия в Каннареджо, которую, как считается, построил Якопо Сансовино и которую расписали фресками ученики Веронезе, в XX веке была отдана клубу Reyer Venezia, превратившему колоссальный трехнефный зал первого этажа в баскетбольную площадку. Благочестивый Фабр возвращает в скуолу дух набожности, выступая в своем обычном скандально-провокационном репертуаре.
Ян Фабр
Скульптурная инсталляция, занимающая центральный неф, срежиссирована как театральное представление: надо надеть музейные войлочные тапочки, взойти на покрытый сусальным золотом подиум и медленно переходить от одного беломраморного изваяния к другому. Четыре колоссальных мозга, прорастающие распятиями или оливковыми деревьями, все в черепашках, улитках, жучках и прочих тараканах, подводят зрителя к главной статуе, парафразу микеланджеловой «Пьеты» из ватиканского собора святого Петра. Фабровская Богоматерь, однако, превратилась в скелет, а покрытый с головы до ног паучками и бабочками оплакиваемый наделен автопортретными чертами и одет как денди. В руке усопший сжимает мозг: автор, ссылаясь на неких нобелевских лауреатов, утверждает, что по последним данным науки сострадание рождается не в сердце, а в мозгах человека. Впрочем, его «Pietas» убеждает, что в современных мозгах рождается что-то другое, а красота старого искусства, если и может воскреснуть сегодня, так только в виде махрового китча.