Недочеловек труда

И недавний призер Канна "Елена" Андрея Звягинцева, и выходящая в российский прокат голливудская комедия "Prada и чувства" — об одном и том же: это очередное признание кинематографа в том, что человек труда, пролетарий, утратил позиции не только в обществе, но и на экране

Виктория Белопольская

Пожилой богатый человек в одноместной палате продвинутой больницы включал телевизор. Некий канал из познавательных показывал "научпоп" про нашествие саранчи. Мириады ее угрожающе двигались на пожилого человека на больничной койке... Такой эпизод снял режиссер Звягинцев для своего фильма "Елена". Снял, но в фильм не включил. Считает, это было бы почти вульгарно. Потому что и без подпирающих метафор понятно, что "Елена" — о нашествии саранчи. Саранчи, конечно, социальной — в лице сына героини, жены пожилого героя. Сын, его жена, его дети — существа из социальных низов, которые отказываются жить положенной соцнизам трудовой жизнью, вызывающей сочувствие. Наоборот, они программно бездействуют: покуривая на балконе, пускают вниз струйку слюны и сосредоточенно следят за ее полетом, семейно-слаженно похрумкивают чипсами на кухне, ждут от богатого супруга матери-свекрови решения армейской проблемы ее юного внука, а еще ждут нового отпрыска... И вообще ждут — милости от природы, воплотившейся в богатом родственнике. Решительно ничего не предпринимая.

На самом деле "Елена" не только о всепоглощающей — и всеуничтожающей — материнской любви, она главным образом вот об этом — о конфликте новых российских классов, о богатых, не чующих под собою страны, и о бедных, не помышляющих о честном труде, а надеющихся на популярнейший принцип — "надо делиться".

Не зря "Елена", включенная в каннскую программу в последний момент и не без скрипа, так громко там прозвучала, получив приз во второй по значимости программе фестиваля "Особый взгляд". Впервые за последнюю, может быть, четверть века наше кино озаботилось классовой проблемой и внятно артикулировало: в России она есть. Только несколько не по Марксу, не в зоне взаимоотношений труда и капитала...

Тем временем нигде в мире она уже не по Марксу. Мир утратил человека труда. Он превратился в социального иждивенца в странах "с давно подстригаемыми газонами". А там, где государство не заморачивается функцией помощи гражданам, он просто досадное недоразумение, лишенец, как говорили в пролетарскую старину. Человек труда утратил свой славный чин и гордое имя, пролетариат превратился в невнятных служащих, само слово "пролетарий" почти угодило в синонимы к слову "неудачник". Современные мыслители, скажем Ноам Хомски, охотно объяснят, почему так случилось: виной тому НТР, размывшая межклассовые барьеры, смягчение капиталистических форм производства, торжество принципа социального государства или еще что-то, но факт — пролетарием быть и называться стало стыдно. И кино как искусство, жизненно нуждающееся в отклике зрительских масс, учуяло это первым. Хотя всегда было на стороне угнетенных классов. Оно ведь из искусств младшее, делалось первопроходцами, чье классовое чувство было однозначно — интеллектуал в авангарде, будь он хоть герцог миланский Висконти, неизбежно на стороне масс (отсюда и песнь им, например, в "Земля дрожит"). А потом массы атомизировались, из гордой социальной категории превратились в мелких собственников своей же рабочей силы, и кино заявило уже об этом.

Грызуны против КЗОТа

И заявило, между прочим, в том же Канне, где в 1999-м главный приз получила "Розетта" братьев Дарденн, громыхнувшая почти революционно. Во всяком случае, бельгийцы так явственно продемонстрировали физиологизм существования социальных низов и личностную низость-примитивность своей героини-пролетарки, которой обычно полагалось сочувствовать, что иллюзий не осталось. Эта их 17-летняя Розетта, так стремящаяся вырваться из трейлера с матерью-алкоголичкой, так алчущая любой работы, лишь бы жить "нормально",— существо не благородное, ищущее не честного труда, а лишь улучшения условий своего социального быта. Но тогда еще никто не был готов принять ее такой, как она есть и будет. Даже наоборот: социально озабоченная "Розетта" подвигла на решительные шаги бельгийское правительство — то разработало "План "Розетта"", стратегию трудоустройства несовершеннолетних безработных. Из-за фильма государство взяло на себя повышенные обязательства по предоставлению рабочих мест молодым бельгийцам в срок не более чем полгода после их регистрации на бирже труда! Порыв был прекрасный... и наивный. Хотя его вдохновители, братья-режиссеры, никаких иллюзий насчет своей героини уже не питали, их "маленький человек" ничтожен, он мал духовно. Эта Розетта — противная девчонка, мелкая хищница, социальный грызун.

Но, так или иначе, общество с государством еще считали, что в долгу перед ней. Со временем этот морок начал рассеиваться.

Уже в 2005-м австриец Михаэль Главоггер высказался насчет судеб труда и его носителей в мире куда более прямо. Героями его документальной "Смерти рабочего" (Workingman's Death) были люди труда в самом прямом (и некогда гордом) смысле этого слова — шахтеры из Донецка, индонезийцы, голыми руками разрабатывающие серные месторождения, труженики кровавой варварской бойни в Конго, пакистанцы, вручную разбирающие на лом авианосцы и танкеры. Главоггер живописнейше снимал их адскую работу и глубоко сочувствовал страдальцам. Но самой экзотической живописностью кадра будто подчеркивал: нужны особые изобразительные усилия, чтобы вот это воспеть. И с горечью констатировал: труд простой, очевидный утратил респектабельность. В нем, физическом, ныне все больше проступает стыдновато-физиологическое, потное, телесное. Категорически непоэтическое. О нем теперь не снимешь эпос "Энтузиазм: Симфония Донбасса" (а Вертова Главоггер цитировал в главе про Донецк — для контрапункта). Тут вообще не уместны столь патетические выражения, как "энтузиазм" и "симфония".

Трудогопники

Теперь появились новые выражения, которые характеризуют ситуацию и ее главного героя — среду, некогда благородно-рабочую, а теперь обильно поставляющую скинхедов, малолетних преступников, несовершеннолетних матерей и профессиональных безработных (всю жизнь на пособии), висящих на обществе мертвым грузом. Слышали слово "чавы"? Англоязычное и сугубо британское, оно происходит от цыганенок-попрошайка, но считается теперь аббревиатурой от cheap & vulgar (дешевый и вульгарный). Самый близкий перевод на русский — "гопник". Чавами британцы называют всех, кто прославился, а вышел из пролетарских недр (Дэвид Бекхем). Или прославился, хотя непоправимо вульгарен (Пэрис Хилтон). Или тех, кто не прославился, но носит треники как повседневную одежду... При этом любопытно, что объект неизменно ассоциируется с теми, кому по социальной принадлежности положено работать. И именно они видятся "дешевыми и вульгарными". И им уже не прощают ни жизни на пособие, ни футбольного фанатизма, ни уж тем более расового "активизма".

Это у нас в каких-нибудь "Яйцах судьбы" круг трудящихся представлен как фрик-шапито — балаганно и потому отчасти сочувственно. Это у нас молодой и политически неравнодушный режиссер Павел Бардин пытается найти корни русского фашизма в обездоленности той среды, из которой происходит герой его "России-88". Не иначе говорит в парне "грех народолюбия", атавизм всепрощения и отголоски "теории невменения", оправдывавшей еще Раскольникова (по ней, напоминаю, преступник не виновен в преступлении, виновато несправедливое общественное устройство, его спровоцировавшее). У британцев все жестче. Недавно публицист и социолог Оуэн Джонс выпустил книгу под откровенным названием "Чавы: демонизация рабочего класса" (Chavs: The Demonization of the Working Class), в которой утверждает, что пролетариат утратил сочувствие, утратив сначала доверие: британцу в 1960-е легко было симпатизировать миллиону шахтеров, безусловных тружеников, но куда сложнее — тому же миллиону сотрудников колл-центров или нескольким миллионам занятых в супермаркетах и сфере обслуживания. А именно там — в колл-центрах и универсамах — рабочие места нынешних пролетариев (или "неквалифицированной рабочей силы"). Их труд уже не благороден. И эти "трудогопники" с их рутинной и, кажется, неосмысленной жизнью представляются людьми без содержания... Тут недавно Голливуд даже предположил, что единственное, в чем они могут найти соль бытия и жизненный тонус,— преступление. Эту версию выдвинул очень непритязательный с виду, но симптоматичный фильм "Криминальная фишка от Генри" (Henry's Crime). Его герой (Киану Ривз), посменно скучавший в будке на платной дороге, где он собирал мелочь за проезд, решался на дерзкое и остроумное ограбление банка — в паническом бегстве от бессодержательности существования "нового пролетария".

Панику поселяет принадлежность к этой соцгруппе и в двух милых девушках из уж совсем свежего голливудского кинопродукта "Prada и чувства" (From Prada to Nada). Чувствительная молодежная полукомедия начинается с того, что сестры-чаровницы теряют папу-миллионера. Но оказывается, что такое горе само по себе еще не горе. А настоящая катастрофа — это потеря места в обществе и на Беверли-Хиллз, переезд из белокаменного особняка к тете в беднейший, заселенный сплошь мексиканцами район Лос-Анджелеса. И психоконтузию девушки поначалу переживают не из-за смены протеиновой диеты на углеводную, не из-за необходимости работать и зарабатывать и даже не из-за утраты своих "прад". Подлинный стресс — утрата привилегии не принадлежать к пролетариям. Ничего не знать об этой среде. Потому что жизнь тут низкая, малоэстетичная. В дальнейшем "Prada и чувства" разворачивается как малоубедительная попытка доказать, что и гопники любить умеют, а гламурки могут влиться в честные ряды простых людей. Однако показательно, что этот сладостный коктейль "романа воспитания" и молодежной комедии на самом деле экранизация романа "Разум и чувства" Джейн Остин. Даже классическое произведение романтизма можно, оказывается, приспособить к идее "новой классовости", когда есть бедные и богатые, но это вовсе не означает, что первым надо начинать сочувствовать с порога.