Оглавление лета

Выбор Weekend

Милые слова "летнее чтение" — это вежливый эвфемизм чтения легкого, иногда даже бездумного. Почему-то считается, что летом читаешь исключительно на пляже и в самолете, хотя на пляже читать почти невозможно, а в самолете почти все уже смотрят, упершись в ноутбук, кино. На даче же и даже лежа в гамаке прочесть можно книгу любого уровня серьезности, не говоря уж о том, что совсем немногим счастливчикам удается перелечь в этот гамак надолго.

Так что это, скорее, такая подмена действительного желательным. Потому что и вправду хочется, чтобы летом было в меру жарко и увеселительно — пусть тоже в меру. И какие-то лишние мысли в голове, или наоборот — некоторое вообще мыслей отсутствие. Такому прекрасному состоянию души наш список, признаем, соответствует не полностью. Там есть экономические и филологические исследования, публицистика почти столетней давности и военные воспоминания. Но все же все эти тексты объединяет некоторая легкомысленность. Не писательская, конечно, а читательская. Не обязательная, конечно, а возможная.

Томас Венцлова

"Вильнюс"
Изд. Ивана Лимбаха

Умный, знающий, спокойный человек рассказывает о многослойном, таинственном городе, в котором он знает не только все здания, но "почти каждое окно и колонну". Он не говорит ничего лишнего, не старается поразить или развеселить, но в книге нет ни одного скучного или вялого места. Обычно книги о городах — жанр беззаботный, но рассказ о Вильнюсе, где с 1915 по 1991 власть сменилась 12 раз и "жители которого постоянно переселялись из одного государства в другое, не выходя из дома", не может миновать болезненных вопросов — и Венцлова говорит о них трезво и точно, не боится задеть ничьих национальных чувств и не идет на компромиссы ни с какими мифами — ни правыми, ни левыми.

Виталий Амурский

"Тень маятника и другие тени"
Изд. Ивана Лимбаха

Живущий с 1973 года в Париже журналист собрал в одну книгу сорок интервью с русскими эмигрантами, с теми, кто приезжал из СССР и из России, и с французами: с Бродским и Вознесенским, Зиновьевым и Рытхэу, с Нива и Сеземаном. В Париже, особенно в Париже перестроечного времени, бывали "все" — вот этих "всех" Амурский и расспрашивал. Но интереснее всего здесь даже не сами говорящие, а общее для них время: недавнее прошлое всегда самое забытое и неизвестное, а здесь оно изображено в сорока разных ракурсах.

Саша Соколов

"Триптих"
ОГИ

Новая книга автора "Школы для дураков" составлена из трех вещей, написанных верлибром. Здесь главное — не персонажи, не сюжет, не темы (которые иногда напоминают последние романы Михаила Шишкина — но рядом с "Триптихом" проза Шишкина кажется растянутой слащавой пародией), а голос, слышный на каждой странице. Это голос меньшего диапазона, чем говоривший в романах, и с большей склонностью к изящному и утонченному, даже к таким словам, как "куртуазный", но все равно — это тот же самый голос, превращающий русский синтаксис в естественный ритм собственного звучания и самые шаблонные и самые странные фразы произносящий одинаково непринужденным образом.

Вагрич Бахчанян

"Записные книжки"
НЛО

В "Записных книжках" умершего полтора года назад художника собрано около пяти тысяч каламбуров и афоризмов. Подряд их читать, конечно, невозможно — это идеальная книжка для листания, напоминание о времени, когда в публичном пространстве все было смертельно серьезно, а шутовство было делом частным. Сейчас все стало наоборот, поэтому и у Бахчаняна обращаешь внимание не на язвительно-разоблачительные каламбуры вроде когдатошнего гениального "Всеми правдами и неправдами жить не по лжи", а на отстраненно-спокойные — вроде "Кивнул головой, словно хотел сказать "я киваю головой"".

Василис Алексакис

"По Рождестве Христовом", пер. Леонид Ефимов
Изд. К. Тублина

Роман греческого писателя, больше 40 лет живущего в Париже и пишущего по-французски. Книга написана в традиции французского вольнодумства, это как бы огрубленный применительно к современности Анатоль Франс. Главный герой — пытливый студент, тема — монастыри на Афоне, позиция — резко антиклерикальная. Алексакис проводит простую мысль: византийская и языческие традиции, которые будто бы вместе питают современную греческую культуру, на самом деле несовместимы: либо иконы и молитвы, либо парадоксы Зенона и статуи Праксителя.

Дональд Бартон Джонсон

"Миры и антимиры Владимира Набокова", пер. Т. Стрелкова и Т. Пономарева
Симпозиум

Старая (1985 года) книга, состоящая из 12 очерков, рисует хрестоматийного, почти карикатурного Набокова — любителя анаграмм, ребусов, многоязычных каламбуров, шахматных задач, лабиринтов. Попытки связать комбинаторику и смысловую сторону не очень-то убеждают — например когда Джонсон уподобляет перевод инцесту. Общей идеи у этих очерков нет, это сборник шарад, верно или неверно разгаданных, своего рода "занимательный Набоков".

Геннадий Барабтарло

"Сочинение Набокова"
Изд. Ивана Лимбаха

"Хорошо устроенный роман — прежде всего самоучитель условий существования",— пишет Геннадий Барабтарло, но главной темой набоковских романов в его книге оказываются условия существования посмертного. Самая увлекательная и убедительно доказанная идея книги — то, что вымышленный мир набоковских персонажей так же относится авторскому и читательскому, как наш мир — к миру иному, и, соответственно, книги Набокова "суть сложные эксперименты, поставленные в надежде открыть последнюю истину не только о здешнем мире, но и о нездешнем".

Лесли Дэниелс

"Уборка в доме Набокова", пер. Александра Глебовская
Азбука

По аналогии с "ироническим детективом" эту книгу можно назвать "ироническим женским романом": здесь есть и одиночество, и неверие в свои шансы, и красавец-столяр, и неведомое прежде сексуальное блаженство, но с массой мелких обманных ходов, отвлекающих от прямой розовой линии. Именем Набокова в названии и сюжете своей книги Лесли Дэниелс вполне сознательно обозначила все то, чего в ее книге нет — искусство, простор, неизвестность. Здесь читателя ждут незатейливость, теплота и теснота, но не самозабвенные, а знающие, что бывает и иначе.

Грег Мортенсон, Дэвид Оливер Релин

"Три чашки чая", пер. Татьяна Новикова
Эксмо

История о том, как американский альпинист, проведя несколько дней среди балти (народа, живущего в горах Северного Пакистана), полностью переменил свою жизнь — и начал строить школы для тамошних детей. Плюс книги в том, что это история абсолютно сказочная по сюжету и при этом абсолютно правдивая, другой плюс — что речь о народе, живущем в недоступных местах, где кроме героя книги побывал мало кто из посторонних. Минус, а может, еще один плюс — что текст написан в духе журнала "Ридерз дайджест", то есть верхний предел его сложности — фраза "Мама мыла раму".

Майкл Пэйлин

"Вокруг света за 80 дней", "Гималаи", пер. Александр Романов
"По следам Хемингуэя", пер. Тамара Матц
Слово/Slovo

Майкл Пэйлин, один из участников легендарной комической труппы "Монти Пайтон", в 1980-е годы продолжил свою карьеру на телевидении серией передач про путешествия, где маленький, комичный и очень начитанный англичанин, иронизируя над своей английскостью и начитанностью, колесил по миру, чаще всего с какой-то сверхцелью: повторить маршруты Хемингуэя или героев романа Жюля Верна "Вокруг света за 80 дней", проехать от полюса до полюса или по государствам бывшего соцблока. Все его путешествия отличает прежде всего по-настоящему человечный взгляд: Пэйлин смотрит не на пирамиды, а на арабов, устраивающих шоу у их основания, и самое запоминающееся, например, в путешествии вокруг света за 80 дней — команда индийской лодки, с медитативной медлительностью плывущей из Дубая в Бомбей. Точно так же событиями путешествия становятся, как оно обычно и бывает, его маленькие неурядицы: расстроенный желудок, неприветливые таможенники, прекрасный ужин в местном ресторане и прочие повседневные мелочи, о которых Пэйлин умеет рассказывать с непередаваемым обаянием.

Нина Шнирман

"Счастливая девочка"
АСТ: Астрель: Corpus

Воспоминания о счастливом советском детстве до и во время войны. Главная героиня, девочка Нинуша, от лица которой ведется рассказ, выросла в московско-ленинградской интеллигентной семье: отец, выдающийся ученый, и чудесная мама, играющая Шопена на рояле, две сестры и поющая, а иногда и летающая бабушка. Голод, свердловская эвакуация, обритые от вшей волосы — все это при чтении куда-то опускается. Счастливая девочка из заглавия ни на секунду не становится несчастной и объемлет весь мир умешительно-ласкательными: Мамочка, Бабуся, сестры Эллочка и Анночка, брат Мишенька. После "Подстрочника" любую книгу о чем-то советском и радостном одновременно тянет сравнивать с Лунгиной, и, как у Лунгиной, время действия здесь размывается, не имеет значения, а остается только одна абсолютно счастливая большая семья, которая легко переносится в любые другие условия жизни и времени. Шнирман удивительно удается описать мир ребенка, расширяя его с каждой главой и каждым прожитым годом, вписать в него и заботу о сестрах, и мамину любовь, и какие-то мелкие, легко забывающиеся неприятности.

Синтия Лорд

"Правила. Не снимай штаны в аквариуме", пер. Валентина Летунова
Мир Детства Медиа

"Правила" Синтии Лорд — получившая почетную медаль Ньюбери важная американская книга для детей, как говорится, среднего школьного возраста, то есть еще не окончательно превратившихся в подростков. Младший брат Кэтрин, главной героини — аутист, а ее лучший друг передвигается в инвалидной коляске и не может разговаривать: одному приходится общаться с внешним миром при помощи правил, другому — карточек, а ей остается помогать обоим. Это книга с какими-то невероятно всесторонне позитивными героями, где даже в худшем из людей нет-нет да и пробьется человечность — особенно если сравнивать их со страдающими от собственного несовершенства героями скандинавских подростковых романов. Но главное — что она в доступной форме рассказывает про самые необходимые вещи: хотя жизнь рядом с инвалидами и не сахар, им, поверьте, труднее.

Харуки Мураками

"1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Комплект в 2 книгах. Книга 1. Апрель — июнь", "1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Комплект в 2 книгах. Книга 2. Июль — сентябрь", пер. Дмитрий Коваленин
Эксмо

Первые две книги из трехтомника Харуки Мураками, вышедшего в 2009-2010 годах после документальной книги о газовой атаке в токийском метро "Underground". Верный себе, Мураками и здесь щедро разбрасывает английские названия и европейские культурные аллюзии, но при этом ему удается рассказать пронзительную историю, главные герои которой под звуки "Симфониетты" Яначека оказываются заброшены в такое геймановское Никогде, год тысяча невестьсот восемьдесят четыре, где в небе висят две луны и малосимпатичные Little people куролесят по своим законам. Героями книги Мураками поочередно становятся преподаватель математики Тэнго, тайком пописывающий романы, и инструктор фитнес-клуба Аомамэ, тайком подрабатывающая наемной убийцей. Они борются с набирающей силу новой сектой и, помня детскую любовь, пытаются найти друг друга. В общем, любимая идея Мураками, что "вещи не то, чем они кажутся", разрастается до внушительного opus magnum, где вам и про любовь, и про Оруэлла, и про непрекращающуюся тревогу о состоянии мира.

Йон Айвиде Линдквист

"Человеческая гавань", пер. О. Лозовская
Азбука-классика

Третий роман Йона Айвиде Линдквиста, шведского писателя, чья книга "Впусти меня" стала основой для чрезвычайно успешного фильма сначала в Швеции, а потом и в Америке. Начинается все с зимней прогулки героя с женой и дочерью на маяк на острове Думаре, во время которой шестилетняя девочка исчезает бесследно, а через пару лет возвращается в виде призрака. Далее проклятый остров начинает населяться призраками, они поджигают дома, рубят на куски почтовые ящики, ездят на мотоцикле и разговаривают цитатами из The Smiths. Линдквист умело играет с тем, что мы называем саспенс, сочетая какие-то хичкоковские предметы со вполне себе нечистью, выжимая литературу из историй о призраках и вампирах. Истории его при этом совершенно шведские: рыбаки, хутора, сказки о сговоре жителей таинственного острова с морем. Так, его роман выстраивает причудливую параллель к книге Юхана Теорина "Ночной шторм" — очередному шведскому бестселлеру о проклятом острове с маяком и рыбацкими сказками, только живые здесь гораздо опаснее мертвых.

Патти Смит

"Просто дети", пер. Светлана Силакова
Corpus

"Это было лето, когда умер Джон Колтрейн, лето "Хрустального корабля". Дети цветов выходили на антивоенные демонстрации, а в Китае прошли испытания водородной бомбы. В Монтре Джими Хендрикс зажег свою гитару. Это было лето бунтов в Ньюарке, Милуоки и Детройте. Лето любви. И в его странной будоражащей атмосфере произошла случайная встреча, изменившая все течение моей жизни. Это было лето, когда я встретила Роберта Мэпплторпа". Несмотря на такую заявку на "слепок эпохи", эта книга важна не только для тех, для кого персонально дорог Нью-Йорк 1970-х и все упомянутые Пэтти Смит персонажи — от Сэма Шепарда до Лу Рида. Это история любви, в которой героям — совсем как в "Завтраке у Тиффани" — невозможно сойтись и жить "нормальной" жизнью. И эта несбыточность дает тексту напряженность подлинной литературы.

Лоуренс Макдональд

"Колоссальный крах здравого смысла. История банкротства банка Lehman Brothers глазами инсайдера", пер. М. Оверченко
Юнайтед Пресс

Само название Lehman Brothers стало синонимом мирового финансового зла — "большой лжи, в которую погрузили мир корпорации" и "жадности, загнавшей мир в кризис и выгнавшей из домов множество ни в чем не повинных людей". Его крушение отметило "конец финансового романтизма", оказалось вехой, началом нового отсчета не только экономической, но и вообще реальности.

Все эти определения хоть и кажутся преувеличенными, но при этом стали уже почти каноническими — столько раз их повторяли за последние 3 года. Поэтому рассказ о крахе этого банка оказывается еще и рассказом о крахе цивилизации. Причем в этом случае в достоверности данных можно почти не сомневаться: Лоуренс Макдональд многие годы был вице-президентом Lehman Brothers.

Аркадий Аверченко

"Русское лихолетье глазами "короля смеха""
Посев

Аверченко умудрился быть народным любимцем во все времена. Изданная в советское время "Всемирная история "Сатирикона"" пользовалась таким же ажиотажным спросом, как затертые в буквальном смысле до дыр книжки этого журнала в начале века. Его невитиеватое остроумие оказалось на удивление неустаревающим. И даже если то, что он писал, не было смешным до колик, оно оказывалось актуальным в самые разнообразные эпохи. (Вроде характеристики екатерининских вельмож, делившихся "на две партии: 1) ссылающих и 2) ссылаемых в Сибирь". И дальше: "У самых сильных вельмож чемоданы были постоянно завязаны — на случай неожиданной ссылки",— написано, заметим, в 1911 году).

Сборник не переиздававшейся послереволюционной публицистики Аверченко, скорее, про такое вот верное, а не про смешное. И это даже хорошо — в юморесках наблюдательность и ум Аверченко часто оказывались заслонены забавностью. Здесь же они предъявлены миру во всей своей точности.

Роберт Капа

"Скрытая перспектива", пер. Владимир Шрага
Клаудберри

Лучший военный фотограф всех времен написал свои мемуары почти сразу же после окончания военных действий. Но "Скрытая перспектива" все же больше роман, чем документальная проза. Роман о любви — именно тогда Капа встретил в доме английских друзей "розововолосую" Пинки. Познакомившая их война превратила их отношения в пытку на расстоянии: то высадка в Сицилии, то освобождение Парижа срывали их встречи.

Но вместе с тем это одна из самых душераздирающих книг о войне, не о конкретной — о войне вообще. О странной и страшной — сродни стокгольмскому синдрому — связи, в которую вступают с ней затянутые в этот водоворот люди. Чего стоит хотя бы такое мимолетное воспоминание: когда Роберт Капа увидел в газете заголовок "Война в Европе окончена", он подумал: "Больше незачем по утрам подниматься с постели".