Восстань, примат!

На этой неделе в российский прокат выходит фильм Руперта Уайатта "Восстание планеты обезьян", дающий саге о временной петле, в которой поменялись местами приматы и люди, статус киномифа.

Когда за экранизацией романа (1963) Пьера Буля "Планета обезьян" Франклином Шеффнером (1968) следуют четыре сиквела за шесть лет — это нормальная продюсерская практика: выжать до капли успешный фильм и забыть.

Когда через 30 лет Тим Бертон заново экранизирует роман — это Бертон играет в любимые игрушки: фантастику, желательно плохую, 1950-1960-х годов, он обожает. И кризис воображения, породивший волну ремейков всего, что только можно, играет здесь второстепенную роль.

Но когда всего через 10 лет выходит не новая экранизация и не сиквел, а приквел, причем — осторожно, здесь можно запутаться — этот приквел апеллирует к третьему сиквелу оригинальной "Планеты", "Завоеванию планеты обезьян" (1972) Джея Ли Томпсона, этого не объяснить ни продюсерским расчетом, ни режиссерской волей. Десять лет — слишком много, чтобы пристроиться к фильму Бертона, и слишком мало, чтобы зрители успели его забыть.

Сюжет, который переосмысливается, переписывается и обстраивается приквелами по мотивам сиквелов,— это уже киномиф. Любой миф потому и миф, что объясняет устройство мира. В новейшее же время вопрос "как устроен мир?" конкретизировался до "кто виноват в том, что мир так устроен?". Желание возносить Творцу хвалу за то, как прекрасен и разумен наш мир, человечество давно утратило. "Планета обезьян" — именно о том, "кто виноват".

Самое забавное, что в массовом сознании — уже на уровне восприятия одного лишь названия — "Планета обезьян" проходит по ведомству если не научной фантастики, то "космической оперы". Ну типа попали люди на такую планету, где живут обезьяны. Забывается, что слова "Планета обезьян" — метафора, и что планета эта — наша Земля. Забывается тем проще, что эта мысль, ради которой городил весь огород Пьер Буль, содержится в самых последних строках романа, как и в самых последних эпизодах его экранизаций. "Восстание планеты обезьян" напоминает об этом: здесь речь не о землянах, прилетевших на обезьянью планету, а обезьянах, ставших хозяевами Земли.

Буль писал, разумеется, не фантастику и даже не антиутопию. В "Планете обезьян", как и в "Мосте через реку Квай", он суммировал свой опыт расчеловечивания: два года, которые провел на индокитайской каторге приговоренный к пожизненному заключению 30-летний агент французского Сопротивления,— отличное пособие по изучению человеческой натуры. В обеих его главных книгах герой — заключенный, в человеческой или обезьяньей тюрьме.

Буль писал просветительскую сатиру, откровенный ремейк повествования Джонатана Свифта о путешествии Гулливера в страну гуигнгнмов. Глядя на разумных лошадей, Гулливер проникся отвращением к людям-йеху. Глядя на разумных обезьян, Улисс Меру, герой романа, осознает, что люди ничем не отличаются от обезьян, и гордиться статусом человека даже неприлично.

У Буля обезьяны делятся на три категории, достойные сказок Салтыкова-Щедрина. Гориллы "дают общие указания", это политики. Орангутанги "с пеной у рта отстаивают любое традиционное старье", это идеологи-охранители. Шимпанзе — так сказать, либеральная интеллигенция. То есть обезьян как таковых у Буля нет. Нет у него и конфликта между людьми и обезьянами, потому что люди и есть обезьяны.

Улисс смотрел на обезьянью биржу и понимал, что она ничем не отличается от человеческой: "Все походили друг на друга, и ни в ком даже не было проблеска мысли. Все были одинаково одеты, и на всех мордах застыла та же маска сумасшествия". Человек считает себя мыслящим существом, но: "Никто больше не читает: даже детективные романчики кажутся произведениями, требующими слишком большого духовного напряжения".

Ну при чем тут обезьяны?

В кино сатира стала сначала антиутопией, а потом и фантастикой. С романом Буля случилось то же самое, что с романами Герберта Уэллса. Не только их экранизации, но и их самих, мы воспринимаем, как фантастику, хотя Уэллс высказал свое метафорическое фи роду людскому и современному обществу.

Ну а обезьяны и люди в кино, конечно же, стали самими собой. Не потому, что проклятый Голливуд вечно все упрощает — хотя, конечно, и не без этого,— а просто в силу природы кино, зримого, телесного, не метафорического искусства. Морализаторский пафос никуда не делся, он просто конкретизировался.

Кино, не имея возможности воплотить суждение о человеческой натуре вообще, предостерегало людей: не пейте из копытца, будете плохо себя вести, обезьянами станете. В зависимости от конъюнктуры эпохи превращение в обезьян воплощало доминирующий страх. В этот ряд не умещается только фильм Бертона, предостерегающий от электромагнитных бурь, неосторожно залетев в эпицентр которых, вы рискуете попасть на планету обезьян. Бертон, вообще, никогда не предостерегает, он забавляется.

В "Планете обезьян" Шеффнера находку полковником Тейлором руин статуи Свободы можно было толковать двояко. Или это руины ядерной войны, которая и низвела людей до уровня обезьян, или просто руины цивилизации. Но уже в 1970 году Тед Пост снял "Под планетой обезьян", где расставил все точки над i.

В подземельях Запрещенной зоны, то есть в бывшем нью-йоркском метро, Тейлор и посланный за ним лейтенант Брент сталкивались с людьми, не просто выжившими и не одичавшими, а обретшими телепатический дар. Сверхлюди поклонялись атомной бомбе, а в шоковом эпизоде снимали лица, оказавшиеся масками, под которыми было изъязвленное мясо мутантов. Но в итоге бомбу взрывали, добивая остатки человеческой расы, не они, а благородный Тейлор, напутствуемый на тот свет презрительными словами мудрой обезьяны: "Вы, люди, умеете только разрушать".

Ну да, человечество еще боится ядерной катастрофы, еще помнит о Карибском кризисе, и Пост использует это.

Удивительно, как время добавляет фильмам анахроничные смыслы. И Тейлор на руинах статуи Свободы, и Брент на руинах подземки и собора Святого Патрика, восклицают: "Они ее взорвали!" В 1968 году "они" — это, даже не столько русские, сколько поджигатели войны и сумасшедшие технократы всего мира. После 11 сентября 2011 года эти эпизоды кажутся снова, хотя и по-иному, современными.

Но уже в тот момент, когда Пост снимает свой фильм, беспокойство перемещается с внешнего ядерного противостояния на внутреннее. Расовые и студенческие беспорядки воспламенили Запад. Бунтари обзывают демократические правительства фашизоидными. То есть, на фашистский манер реагирующими на сильные раздражители. Вот и в "Бегстве с планеты обезьян" (1971) Дона Тейлора и "Завоевании планеты обезьян" действие возвращается из условного космоса — хотя планета обезьян и есть Земля, но попадают на нее в космических кораблях — в современную Америку. Семью разумных обезьян, успевших перед тем, как Тейлор нажал на красную кнопку, добежать до корабля, сначала привечают, а потом — из чистого расизма — всячески мучают и убивают.

Но их кровь не пропала даром. Сыночек разумной обезьяньей пары Цезарь, благо его приняли за обычную цирковую тварь, подрос и сверг господствующий в США рабовладельческий строй, при котором рабы — обезьяны. Понятно, что это произведено Голливудом, а не какой-нибудь коммуной красных кинематографистов. Но мятежные настроения владели тогда основной массой кинозрителей, и Голливуд поступился охранительным пафосом.

И тут начинается самое интересное. Фильм Уайатта перекликается именно с "Завоеванием", в нем тоже речь идет о кровавом восстании обезьян. Ну и кто же у нас теперь обезьяны? Жители городских гетто, антиглобалисты, мусульмане, иммигранты? Гораздо важнее, что на вопрос "кто виноват?" дается новый ответ. Виноват молодой ученый, который хотел облагодетельствовать человечество сывороткой от болезни Альцгеймера, но получилось у него, как всегда в кино получается у ученых: развел грамотных, генно-модифицированных обезьян, вспомнивших о своих правах. То есть человечество боится теперь не столько злой воли правительств или военных, сколько неконтролируемых последствий доброй воли. Впрочем, российскому зрителю вряд ли покажется, что Уайатт влил в сагу о планете обезьян свежую кровь. Фильм, скорее всего, окрестят "Обезьяньим сердцем", припомнив опыты булгаковского профессора Преображенского.

Михаил Трофименков