Дело о самозваном полицейском начальнике

550 рублей и солидные рекомендательные письма вручила своему супругу дочь квартального надзирателя московской полиции титулярного советника Осипова для того, чтобы отставной штабс-капитан Богушевский смог выхлопотать себе в Санкт-Петербурге доходное место городничего. Однако чиновники в столице выяснили, что проситель не Богушевский и не офицер. А офицеры спецслужбы, III отделения собственной его императорского величества канцелярии, куда доставили мнимого штабс-капитана, задались вопросом, какую роль в этой истории играл Осипов.

Фальшивый штабс-капитан

"В марте 1851 г.,— говорилось в описании дела,— передана была в военное министерство просьба отставного из самурского пехотного полка штабс-капитана Богушевского — об определении его в должность городничего. При рассмотрении в инспекторском департаменте представленного при просьбе дубликата указа об отставке оказалось в нем некоторое несходство с прохождением службы того Богушевского, который действительно служил в самурском пехотном полку и в 1849 г. уволен был в отставку. Это обстоятельство и сами подписи на дубликате возродили сомнение в подлинности документа. Посему означенный проситель, по вытребовании его дежурным генералом главного штаба Его Императорского Величества, был уличен в подлоге, однако настоящего своего звания не объявил".

Посаженный под караул "Богушевский" молчал, и офицеры Главного штаба, очевидно, терялись в догадках, пытаясь понять, кто перед ними — самозванец или иностранный лазутчик. Для самозванца было чрезвычайной наглостью со сделанными столь небрежно документами явиться в Военное министерство. А для шпиона определяться в городничие, причем неизвестно, в каком городе могла открыться вакансия,— чрезвычайная же глупость. А с учетом все тех же плохо изготовленных документов и вовсе сущий идиотизм. Возникал и еще один вопрос: жив ли настоящий отставной штабс-капитан Богушевский? Ведь отправляться для определения в должность, и, получив ее, начинать службу под именем Богушевского притом, что носитель этого имени был жив и мог появиться в любой момент, было также весьма нелепой затеей.

История выглядела чрезвычайно странной. Но штабным офицерам долго гадать не пришлось. Персону с неизвестным именем и неясным званием задержали в Главном штабе ненадолго. В скором времени "Богушевского" под охраной отправили в русскую секретную службу — III отделение собственной его императорского величества канцелярии, как говорилось в сопроводительном письме, "для надлежащего о нем расследования".

Охранка незамедлительно провела обыск в нанятой "Богушевским" квартире и обнаружила там немало интересного:

"При осмотре квартиры оказалось у него наличных денег 541 р. 8,5 к. сер. и разного рода вещи, как то белье, носильное платье и другие, всего по оценке на 208 р. 62 к., и между прочими: две пряжки, одна в большом виде, а другая в миниатюре, каждая с орденами: св. Владимира 4 ст. с бантом, св. Анны 3 ст. с бантом, знак отличия военного ордена, бронзовая медаль за 1812 год и отдельно орден св. Владимира 4 ст. Кроме того, у него оказалось 7 фальшивых печатей и разные бумаги. Из печатей одна вырезана на олове на имя главного штаба отдельного кавказского корпуса, а прочие шесть на 4-х аспидных кусочках, на имя Могилевского и Самурского пехотных и Украинского егерского полков, Черниговского губернского правления, Конотопской градской думы и Остерского уездного суда".

Найденные печати позволили окончательно доказать, что документы на имя отставного штабс-капитана были поддельными. Оставалось обследовать бумаги, которые могли пролить свет на личность мошенника. О них в описании дела говорилось:

"Бумаги же заключались в следующем: 1) несколько черновых просьб на Высочайшее имя от штабс-капитана Богушевского об определении его на службу, в коих он объяснял между прочим, что был во многих экспедициях на Кавказе, получил раны и находился в плену у горцев; 2) просьба на Высочайшее имя от 2-го мая 1850 года с жалобою на полковницу Богушевскую о неправильном присвоении ею имения, оставшегося по смерти ее мужа, которого здесь он называет отцом своим, а ее, Богушевскую, своею матерью; 3) несколько тетрадей и сочинений, не заключающих в себе ничего противозаконного, и 4) письма жены к нему, в которых, впрочем, ничего относящегося к делу не оказалось, и по содержанию писем предполагать должно, что о настоящем звании его она вовсе не знала".

Из писем жены следовало, что она дочь московского полицейского чина — квартального надзирателя московской полиции титулярного советника Осипова. И судя по всему, именно Осипов настаивал на поездке "Богушевского" в Санкт-Петербург и хлопотах о должности городничего. Это обстоятельство еще более усилило интерес чинов III отделения к истории мнимого штабс-капитана. Действительно ли автор писем — дочь видного полицейского, и зачем Осипов отправил странного типа в столицу к высоким персонам?

В деле начали проглядывать элементы заговора, которые, правда, чины охранки склонны были видеть везде и всюду. А мнимый Богушевский тем временем все молчал, хотя к нему, как следовало из документов, применялись некие методы убеждения. Входили ли в них методы физического воздействия, не уточнялось. Но через некоторое время обвиняемый в подлоге заговорил. Причем показания его оказались таковы, что в тот же день о них доложили императору.

Беглый унтер

В Российской империи, где с петровских времен правящие персоны, правда с разной степенью усердия и успеха, пытались контролировать все и вся, каждый человек был обязан вести себя строго в соответствии со своим происхождением, званием и чином. Крестьянин не мог без правильно оформленного паспорта отъехать дальше тридцати верст от села. Помещик не мог отправиться в поездку по стране без разрешения гражданских властей. И даже высокопоставленные чиновники — губернаторы и вице-губернаторы — не могли покинуть опекаемые губернии, не испросив предварительно разрешения у императора. Вольно перемещались по стране только отставные военные да беглые бабы и мужики. Однако в отношении беглых существовали суровые, пусть и не всегда быстро исполняемые законы.

А правила перехода из сословия в сословие были настолько строгими и многочисленными, что переместиться на высший уровень удавалось только военным, да и то довольно редко, или разбогатевшим на торговле крестьянам, если им удавалось выкупиться из крепостной зависимости и вступить в ряды купечества, что случалось ничуть не чаще. Была еще чиновничья карьера, однако и здесь существовало такое количество препон, к примеру для выхода из мещан или духовного сословия в дворянство, что добиться "повышения" удавалось лишь очень немногим счастливцам.

Во времена Николая I правила эти были уточнены и выверены, а сам император строго следил за тем, чтобы никому даже в голову не приходило нарушать сложившиеся порядки. И вот вдруг ему всеподданнейше докладывают о человеке, который живет, игнорируя его императорские указы и законы.

Рассказанная мнимым Богушевским история жизни выглядела как настоящий авантюрный роман со своеобразной русской спецификой. Назвался он Данилой Луженко, и о его показаниях в описании дела говорилось:

"В показании, данном в III отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, подсудимый Луженко, относя к причинам всех его преступлений несчастное свое происхождение, изложил, что он прижит генералом Че-вым с казачкой Ириной, которая по смерти Че-ва, оставшись без покровителя и не имея родных, вынуждена была выйти замуж за крестьянина, принадлежащего помещику Полтавской губернии статскому советнику Тишевскому, Антона Луженка, и вскоре умерла. Ему, Луженке, было тогда не более 7-ми лет. Семейство Тишевского приняло его под свое покровительство, но в 1831 году Тишевские, кроме двух малолетних детей, один за другим перемерли, и он остался без призрения. В следующем 1832 году, когда ему было уже 13 лет, проезжавший через Полтаву иностранный купец Эдуард Блюм взял его и возил с собою по разным местам западной Европы в продолжение 6-ти лет. Наконец в 1838 году, когда Блюм прибыл с ним в Варшаву, он, Луженко, явился к тамошнему коменданту с тем, чтобы отправил его на родину. Вследствие сего он был отослан в Полтаву, где, приписавшись в сословие малороссийских казаков, поступил к купцу Ворожейкину и занимался у него продажею в лавке. Ворожейкин так полюбил его, что когда он, Луженко, пожелал определиться в военную службу, то он не соглашался отпустить его и по злобе за то, что решился оставить его, стал обвинять его в разных кражах. По поводу сего его, Луженко, предали суду и приговорили к отдаче в солдаты. Первоначально в августе 1839 г. он, Луженко, определен был в херсонский гарнизонный батальон, а в 1840 г. по ходатайству генерал-майора Катаржи переведен в черноморский линейный N 3 батальон, из коего в начале 1841 года по ходатайству командира тенгинского пехотного полка полковника Хлюпина, заметившего его способности, был переведен в сей полк и, по производстве в сентябре 1842 г. в унтер-офицеры, был командирован во вновь сформированный на левом фланге конный и воловий транспорты для письмоводства. Оттуда в 1844 г. он, Луженко, взял отпуск на один месяц в Черноморию для свидания с невестою. На обратном пути при проезде чрез Ставрополь ему сделано было поручение дежурным штаб-офицером подполковником Кусановым: доставить находившемуся в Темир-Хан-Шуре генералу Гурко посылку с деньгами. По прибытии в г. Кизляр, так как ему должно было следовать неприятельскою землею, назначен ему был, для охранения сумм, особый караул из линейных казаков. В укреплении Кази-Юрт он, Луженко, просил тамошнего военного начальника подполковника Ковалевского принять от него означенные суммы, но Ковалевский приказал сложить чемоданы у гауптвахты на плац-форме, под охранением того же караула и под надзором его, Луженки. Полагаясь на часовых, он, Луженко, отлучился по своим надобностям на короткое время. Часовые же казаки, воспользовавшись этим, подрезали один чемодан и вынули значительное количество денег, уничтожив и документы, при коих посылались деньги. По осмотре им, Луженко, чемоданов зло это было обнаружено и деньги от казаков тотчас отобраны. Несмотря на это он, Луженко, вместе с казаками был арестован и доставлен в Темир-Хан-Шуру, а в июле месяце 1844 г. последовало предписание от командующего войсками, чтобы и казаков, и его, Луженко, отправить в г. Кизляр для предания суду. Предвидя, что по этому случаю, если бы даже его оправдали, он должен потерять прежнее к себе доверие и расположение людей, он решился бежать".

Немощный арестант

На этом его военная карьера завершилась, и он решил выбрать себе новое имя и новый статус, чтобы получше устроиться в новой жизни:

"Добравшись посредством составленного им проходного документа до г. Таганрога и предположив, для достижения нового счастья, приписать себе порядочный чин, он нашел там возможность сделать себе документы на чин подпоручика, приписав к этому одну только фамилию: "Душенкевич". Под этим именем в сентябре 1844 года он прибыл в г. Нежин Черниговской губернии и, ознакомившись с обществом, чтобы не остаться вечным странником, решился жениться, так как женитьба, по его мнению, составляет одно из тех средств, которое или устраивает судьбу человека, или соделывает его более несчастным. Он женился на дочери небогатого дворянина Ермошенки, Анастасии, и с нею прижил сына, коему ныне должно быть 5 лет. Во время пребывания своего в Нежине он, Луженко, пользовался общим уважением и, имея на руках своих большие суммы по случаю неоднократного исправления должности письмоводителя в полиции и избрания опекуном над детьми и имением вдовы действительного статского советника Хорошкевичевой, никогда ничем не воспользовался, а это доказывает, что он честен в душе и что его обвиняли в кражах несправедливо. Впрочем, терпя крайние нужды в содержании себя с семейством, он занимался составлением фальшивых документов и по оным получил из некоторых ближайших уездных казначейств в виде пенсиона денежное пособие, всего 3,500 р. сер., которых, однако, по излишней любви к ближнему, не мог сохранить, а почти все раздал нуждавшимся под верные документы в долги. Между тем чрез 9 месяцев после сего преступление это обнаружилось, и он был посажен в черниговский тюремный замок, из коего впоследствии в январе 1849 г. перевели его в полтавский тюремный замок, но оттуда 6 сентября того же года он, Луженко, бежал, пользуясь случаем, предоставленным ему служителем замка Харченко. Он решился на этот побег с намерением добраться в Петербург. Опасаясь преследования, он, Луженко, не пошел по пути к Петербургу, а отправился в Одессу, и, пробыв там не более 20-ти дней, пошел далее по направлению к Москве. Чтобы не сблизиться с Черниговскою и Полтавскою губерниями, он делал большой круг, но по приезде в Курск, мучимый желанием проведать, что сделалось с его злополучным семейством, решился ехать в г. Нежин и, узнав на дороге от двух встретившихся ему нежинских мещан, что жена его умерла, отправился в Тамбов. До этого времени он путешествовал под вымышленною фамилией Жуковского, в звании отставного юнкера. Приближаясь к Москве, почел необходимым увеличить внешние достоинства и, прочитав в "Русском Инвалиде", что Высочайшим приказом 1 декабря 1849 года уволен от службы штабс-капитан Богушевский за болезнью с мундиром, он, Луженко, принял этот чин и фамилию и составил формулярный список, а для свободного проезда билет от командира самурского пехотного полка, который, по составлении здесь в Петербурге указа об отставке, уничтожен. С этим он прибыл 9 марта 1850 года в Москву. Здесь, не имея средств к содержанию себя и будучи уверен, что первая жена его не существует, он, Луженко, вынужден был поправить свое состояние женитьбой как одним из легчайших средств. Добрые люди посодействовали ему в этом, и 2 июля того же 1850 г. он женился на дочери квартального надзирателя московской полиции титулярного советника Осипова, девице Елисавете".

Из всей массы информации, которую обрушил на головы офицеров III отделения Луженко, удалось подтвердить только один факт — что некий унтер-офицер Луженко бежал из-под стражи в 1844 году в Темир-Хан-Шуре. Но являлся ли рассказчик тем самым Луженко или выдавал себя за такового, было еще большим вопросом. Чины охранки, было, собрались все досконально проверить, но Николай I, которому была доложена история арестанта Луженко, категорически запретил это делать. Он понимал, что на отделение истины от выдумок могут уйти годы. А главное, в России такая история станет, как тогда говорилось, обольстительной. И чем больше людей будет знать, что можно без особого труда подделывать документы и свободно гулять по стране, тем больше найдется желающих делать это. А потому император приказал, довольствуясь признанием Луженко, быстро отдать его под суд и быстро вынести приговор.

Император действительно неплохо знал своих подданных. О том, что Луженко сплел в своей истории правду с вымыслом, говорило и то, как он пытался смягчить себе наказание. Сначала он написал императору прочувствованное письмо, в котором говорилось:

"Исповедуя с чистым раскаянием все свои погрешения пред Всевышним и сознаваясь по истине во всех моих преступлениях пред престолом моего Государя, я с сей минуты чувствую гораздо в лучшем расположении моей души, нежели был до настоящего времени. Одно только сердце страдает за будущее положение близкого ко мне семейства. Но уповаю на милосердие Монарха и человеческое великодушие его судей, что, обсуживая горькую мою участь на основании и душевных законов, примут в соображение и причины, возводившие меня от одного к другому преступлению, и доставят мне еще случай по должном наказании начать вновь службу солдатом, именем коего обязуюсь дорожить по гроб".

В патетическом обращении содержалась очередная ложь. К тому времени было установлено, что первая жена Луженко-Душенкевича жива и здорова. Так что ко всему прочему он оказался многоженцем. Но его это вновь открывшееся обстоятельство нисколько не смутило. Одним преступлением больше или меньше, роли уже не играло. Вопрос был лишь в том, насколько суровое телесное наказание будет ему назначено. А потому Луженко вдруг вспомнил о своих многочисленных физических немощах. Он сообщал суду:

"В 1843 году последовал с ним на Кавказе один несчастный случай, именно: в глубокую осень, переезжая реку Терек верхом на лошади, провалился с нею под лед, и это падение, равно нахождение подо льдом более получаса, произвело тягостные болезни: разбитие груди, совершенное расслабление всех нервов, удушье с открывающимся часто кровохарканием, необъяснимый во всем теле припадок, приписываемый по заключению медиков к параличной раздражительности позвоночного столба; с тем вместе болезнь сия обнаруживает во всем теле страшную ломоту и корчи. Кроме того, он, Луженко, от природы и в особенности при настоящем его положении подвержен частому и сильному приливу крови к голове. Ныне все эти болезни развились до высочайшей степени так, что во время хотя и краткого, но довольно сугубого в оковах содержания под стражею с ним, Луженко, последовало три апоплексических удара, противу которых были приняты медицинские пособия доктором Франковским. Левая рука его параличом приведена в бесчувственность, с правого уха он начинает ощущать глухоту, и открывается глазная боль. О действительности существования сих болезней он, Луженко, просил удостовериться посредством медицинского испытания не для того, чтобы он хотел избавиться от заслуженного наказания, которого ожидает безропотно, но, напротив, доказать справедливость жалобы своей на отягощение его означенными болезнями".

Однако назначенные судом врачи никаких смертельных болезней у Луженко не нашли, хотя и не решились признать его совершенно здоровым:

"По освидетельствовании его в госпитале оказалось, что Луженко телосложения не изнуренного, с покрасневшими веками правого глаза; хотя и жаловался на бывшее у него кровохаркание и прилив крови к голове, но в настоящее время после выслушания груди найдено, что легкие везде свободно проницаемы воздухом. Касательно приливов крови к голове, при неимении признаков, подтверждающих таковое страдание, кроме толстой и короткой шеи, полагать нужно, что оно значительного влияния на здоровье его не имеет, а потому заключено, что настоящее состояние здоровья Луженки не препятствует ему перенести умеренное телесное наказание и быть годным к крепостным работам. По прочтении выписки из военно-судного дела подсудимый Луженко объявил, что его свидетельствовали в госпитале весьма поверхностно, тогда как он действительно одержим описанными в показании его болезнями, и просил о вторичном и более аккуратном переосвидетельствовании".

В итоге Луженко приговорили к наказанию чуть менее суровому, чем он заслуживал:

"Луженко лишить унтер-офицерского звания, и как по медицинскому свидетельству оказалось, что он, по состоянию здоровья, может перенести только умеренное наказание, то наказать его шпицрутенами чрез пятьсот человек три раза, исполнив наказание это, на основании особого Высочайшего повеления, при образцовом пехотном полку, и потом отослать его в арестантские роты инженерного ведомства в разряд всегдашних арестантов".

Служил ли он до смерти солдатом или сбежал при первом удобном случае и создал себе новую биографию, осталось неизвестным, как неизвестно окончательно и то, был ли он на самом деле Данилой Луженко. Но вот роль в этой истории полицейского титулярного советника Осипова удалось выяснить досконально. Никакого тайного умысла в его действиях не было. Просто к моменту появления в его доме мнимого штабс-капитана Богушевского Елизавета Осипова пребывала на пятом месяце беременности, и эту проблему требовалось срочно решить. Для спасения дитяти от позора Осипов не только пошел на сделку с совершенно неизвестным ему человеком, но и заставил нескольких людей лжесвидетельствовать в церкви о том, что никаких препятствий к заключению этого брака нет. Именно он совершенно искренне пытался помочь зятю получить доходное место городничего, не понимая, что этим путем ведет его прямо в тюрьму. Вот только в итоге пытавшийся избежать позора Осипов опозорился сверх всякой меры — по делу о многоженстве Луженко состоялось отдельное разбирательство в гражданском суде. Так что вопреки приказу императора огласки избежать не удалось, и у Луженко-Душенкевича-Богушевского в армии появилось немало последователей.

Сладострастный юнкер

Эпопея одного из таких дезертиров — рядового Волгина — оказалась не такой продолжительной, как у Луженко, зато надолго запомнилась тем, кому пришлось с ним столкнуться.

"Николай Волгин (происходящий из дворян),— говорилось в описании его дела,— поступивший в военную службу в 1851 году по приговору правительствующего сената за подложные поступки, без лишения прав состояния, во время служения в модлинском пехотном полку 8-го августа 1857 г. был уволен в отпуск на два месяца, но по прошествии этого срока не явился на службу и составил себе фальшивые документы на имя юнкера генерального штаба Оленко, командированного будто бы начальством в разные губернии для военно-статистических описаний, проживал под этим именем в Воронежской губернии до мая 1858 года".

Пребывая на воле, Волгин использовал все преимущества своего нового положения:

"Обнаружено, что Волгин, проживая в Коротоякском уезде, во время знакомства с помещиком Белозерским убедил старшую дочь его Александру уехать из дома родителей и обвенчаться с ним, на что девица эта, по собственному ее показанию, сама согласилась и приехала к Волгину, который, переночевав с нею в своей квартире, на другой день привез ее обратно к родителям и по требованию их дал письменное обязательство на брак с их дочерью, которая после того вторично уехала с Волгиным и проживала с ним три недели. В продолжение этого времени младшая дочь Белозерского девица Марья, вместе с сестрою своею, также приехала к подсудимому Волгину, который между тем, успев достать данное им обязательство на брак с Александрою Белозерскою, переменил в оном имя Александры на имя сестры ее Марьи и, отослав первую домой, оставил у себя младшую сестру, которая и была взята впоследствии при арестовании Волгина. При этом девица Марья Белозерская, сознаваясь в любовной связи с Волгиным, показала, что она и сестра ее уезжали к нему с согласия на то своих родителей и что она оставалась у Волгина, поверив обещанию его жениться на ней".

При этом Волгин снабжал себя деньгами так, как и полагалось большому столичному начальнику, обирая крестьян:

"Обнаружено, что подсудимый Волгин имел при себе фальшиво-составленные им самим и впоследствии найденные при нем следующие документы: а) предписание от начальника Высочайше утвержденной комиссии генерал-майора Волкова на имя состоящего при той комиссии юнкера генерального штаба Оленко о немедленном отправлении для составления статистических сведений и б) открытый лист за подписью новороссийского и бессарабского генерал-губернатора на имя того же Оленко об исполнении градскими и сельскими полициями всех его законных требований и о содействии ему к успешному выполнению возложенной на него обязанности по составлению статистических сведений в губерниях Херсонской, Полтавской, Харьковской и Воронежской. Действуя по этим документам, Волгин под именем юнкера Оленко подал в Коротоякском уезде рапорт окружному начальнику государственных имуществ, который дал предписание волостным правлениям вверенного ему округа исполнять все законные требования Волгина и командировал к нему для содействия заседателя одного из волостных правлений. После того подсудимый Волгин в марте 1858 г., прибыв в село Старое Уколово, чрез заседателя Расховецкого волостного правления Карамышева потребовал от всех хозяев мукомольных мельниц по 1 руб. 30 коп. ассиг. с каждого; когда же крестьяне не согласились на эту плату и по принуждению заседателя обещали собрать по 20 коп. сереб. с каждого, то подсудимый Волгин, явясь сам к крестьянам, настоятельно требовал собрать назначенную плату, причем нанес крестьянину Петру Валяеву, которому был поручен сбор денег, сильные побои и, велев привязать его к столбу, наказал плетью".

Причем обирал Волгин не только крестьян, но и некоторых помещиков. А в итоге лишился дворянства и отправился на каторжные работы на сибирских заводах на шесть лет. Однако своим примером он доказал, что до тех пор, пока в России будут бояться даже самых мелких начальников, всегда найдутся те, кто будет ими прикидываться с удовольствием и выгодой для себя.

Евгений Жирнов