2(15) марта 1917 года в одночасье исполнилась вековая мечта русского общества. Вещие слова "Взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена" сбылись с абсолютной точностью. Как заметил поэт более поздней эпохи, "не изнемог в бою орел двуглавый, а жалко, унизительно издох".
Спустя восемьдесят лет после восхождения звезды пленительного счастья наблюдается удивительный эффект: про столь важное историческое событие никому не хочется говорить. Февраль семнадцатого, определивший историю XX века, как был, так и остается обойденным в историческом сознании русского общества. Этот феномен, так поразивший Солженицына еще в старые советские годы — о нем он писал, например, в 1984 году в статье "Наши плюралисты" — нимало не исчез в годы постсоветские, когда ни о какой недоступности исторических сведений, а равно о несвободе слова говорить уже невозможно.
Есть, конечно, общеизвиняющие обстоятельства. "Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь" и к тому же не где-нибудь, а в советских учебных заведениях. Советская же историография базировалась на "Кратком курсе" и абсолютно телеологической концепции истории, приписывающей Ленину целеустремленно-многодесятилетнюю подготовку величайшего события мировой истории — октябрьского переворота. Февральская революция, о которой Ленин узнал из швейцарских газет, в реальность которой не сразу поверил (первая реакция — "если не врут немцы") и к осуществлению которой большевики никаким боком не имели отношения, никак не стыковалась с телеологическим мифом о Ленине, а потому советская историография буркала про Февраль два слова, тут же переходя к сюжетам неизмеримо более интересным — вроде являвшихся кошмаром для многих студенческих поколений косноязычных "Апрельских тезисов". Вдолбленное в младые годы так в голове и осталось.
Но в куда большей степени отсутствие интереса к данной теме объясняется не крайним незнанием предмета, но напротив, некоторым его знанием. Тема Февраля для всех неудобна, потому что всех уж очень непосредственно касается. Коммунистам в высшей степени некстати признать, что роль их в Великой Октябрьской социалистической революции заключалась по преимуществу в том, чтобы поднять власть, валяющуюся на земле — всю подготовительную работу, необходимую для передачи власти над великой страной кучке фанатиков и уголовников, проделала та самая прогрессивная общественность, которой в качестве благодарности от большевиков и достался первый кнут. Признать эту грубую истину — значит прозрачно указать нынешней прогрессивной общественности и на ее нынешнюю роль, как и восемьдесят лет назад заключающуюся в подготовке к восходу звезды пленительного счастья, и на ее грядущую судьбу, которая также может не сильно отличаться от судьбы кадетов, социалистов и всех прочих, так дружно и успешно свергших некогда ярмо самодержавья.
Прогрессивной общественности упоминание о Феврале будет еще горше. После многолетних разговоров о неописуемом убожестве царской администрации и о том, как все замечательно преобразится, когда ей на смену придет ответственное правительство, составленное из наиболее выдающихся общественных деятелей, это самое правительство, составленное из действительно выдающихся представителей прогрессивной общественности (Милюков, Шингарев, Кокошкин, Набоков, Керенский), сумело в немыслимо краткие сроки разгрохать какие бы то ни было основы государственной жизни. Назначенные царем губернаторы были смещены — без назначения новых. Как пояснял первый председатель Временного правительства, кн. Львов, революционный гений масс на местах лучше справится с задачей самоуправления. Царская полиция была упразднена, равно как и воинская дисциплина в действующей армии. Смертная казнь за воинские преступления (дезертирство, мародерство, открытое неповиновение приказу) была упразднена повсеместно, не выключая и прифронтовой полосы. Те неприятности с финансами, железнодорожным транспортом и хлебным снабжением, за которые было так хорошо обличать бездарный царский режим, показались детской шуткой по сравнению с молниеносным обвалом, происшедшим при ответственном правительстве. "Потруднее сбыть 'керенки', чем Керенского самого", — писал Игорь Северянин.
Потрясшая современников и потрясающая потомков административная бездарность "правительства общественных деятелей" объясняется не только тем, что Бог не дал таланта, а жизнь — практического опыта. Хотя во всяком случае стоило бы призадуматься, каля неистовое обличение царского режима, во что обойдется стране в разгар мировой войны революционная смена государственного строя и стоит ли при таком опыте и талантах затевать столь смелое предприятие.
Но была еще одна причина. Прогрессивные правители изначально исходили из того, что если бремя власти потребует от них неприятных мер (а для победы в войне и прекращения революционного хаоса одних приятных мер не всегда бывает достаточно), то пусть лучше погибнет Россия, но от меня революционный народ не дождется ни единой неприятности. Кн. Львов объяснял свою отставку так: "Для того чтобы спасти положение, надо было бы разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать". Его преемник Керенский называл себя "заложником революции" — в том смысле, что он обязан творить не свою волю, но волю пленившего его революционного народа, что бы тот народ ни вытворял: "Никогда я не употреблю силы, чтобы навязать свое мнение! Когда страна хочет броситься в пропасть, тем, кто находится у власти, остается одно: уйти!". То, что употреблять при необходимости силу для поддержания государственного порядка есть не только право, но и обязанность власти, что в условиях мирового кризиса и перенапряжения всех сил страны власть не может, подобно червонцу, быть приятной всем, прогрессивным общественным деятелям в голову не приходило. Домогаясь власти, о такой мелочи они просто не думали.
При искренней убежденности в своем несомненном праве, заварив чрезмерно крутую кашу, с торжественным видом уйти в сторону и умыть руки — каких еще результатов можно было ждать? Сегодня, в дни революционного юбилея лидер "Яблока" с пародийной точностью воспроизводя пластику, жесты и стилистические интонации душки Керенского (хоть бы имиджмейкеры подсказали избегать столь потрясающего портретного сходства), требует призвать себя к рулю правления государством, сулит всем все — и заранее оговаривает условия своего торжественного ухода от заваренной каши. Один раз прогрессивная общественность России уже получила все ею требуемое и показала, на что она — не в пламенных речах, но в реальности — способна. Теперь та же, ничему не научившаяся, но только сильно ухудшившаяся (ибо по сравнению с нынешними героями Милюков, кн. Львов, да и тот же Керенский — воистину великие государственные мужи) требует в точности того же — и зачем же ей память о Феврале? Чтобы снова домогаться столь желанной роли ученика чародея, требуется как раз полное беспамятство.
Не слишком приятна эта память и самой нынешней власти. При том, что ситуация структурно более чем соответствует началу 1917 года — бездарная и развращенная власть, далеко не соответствующая неимоверной сложности задач, стоящих перед страной, абсолютно безответственная прогрессивная общественность и подымающийся за ее плечами грядущий хам — прямо признать очевидные аналогии значит для власти проявить серьезную и действенную волю к необходимым государственным решениям. Без реального принятия неотложных мер по спасению государства одно простое признание сходства ситуаций было бы каким-то вовсе бессмысленным цинизмом. Имеют ли для нынешней власти уроки Февраля хоть какое-то значение, можно будет понять лишь опытным путем — по первым шагам переформированного кабинета, да по тому, с какой твердостью будет встречено многообещающее 27 марта, потому что отступать власти больше некуда. Чем кончается отступление и отречение, Россия в феврале семнадцатого уже узнала.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ