При концентрации усилий государства на решении внутренних проблем торговля отдаленными частями Родины может оказаться неизбежной.
Продажа Аляски стала предметом как мрачноватых анекдотов (например: колымские зэки благодарят Александра II за то, что хотя бы на Аляске не будет лагерей, поскольку она продана американцам), так и патриотических сетований. Спустя тридцать лет после продажи Аляски на полуострове нашли золото, а нефтяной кризис 70-х годов нашего века стимулировал разработку богатых месторождений нефти. Тут Александра II скорее нещадно ругали.
Для вынесения исторического суждения надо прояснить два вопроса: как Россия приобрела Аляску, и как она ее лишилась.
Российские поселения в Северной Америке (не только на Аляске, но и в Калифорнии) явились в рамках феномена землепроходчества, берущего свое начало еще от владимиро-суздальской эпохи и необычайно стимулированного последующим усилением центральной власти. В европейских государствах от взаимоупора власти и подданных деться было некуда, ибо подданным было некуда бежать: кругом были либо естественные природные границы (моря, горы, океаны), либо столь же внутренне взаимоупертые соседние державы. Приходилось как-то приноравливаться друг к другу. Русское царство ни с севера, ни с востока не имело подобных границ, поэтому усиление государственного давления вызывало не столько интенсификацию хозяйственной и политической жизни, как то было на Западе, сколько стремление бежать дальше, в еще неосвоенные властью пределы, ибо в этих новых пределах можно было до поры до времени сохранять прежний экстенсивный уклад жизни и хозяйства. Так шло освоение Сибири вплоть до Великого океана, так явились и русские поселения в Северной Америке — как попытка воплотить вековечную мечту об Опоньском царстве, стране Инонии, граде Китеже, т. е. патриархальную утопию с ненарушаемой чистотой прадедами заповеданного быта.
В известном смысле утопия воплотилась — по безмерной дальности расстояний и слабости административного аппарата центральная власть распространялась на эти грады китежи лишь номинально, в основном в виде диковинных причуд. Так, в 1730 году была снаряжена экспедиция на Камчатку с целью доставить на коронацию Анны Иоанновны пригожих камчатских девиц. Оказалось, что правители империи весьма туманно представляют себе ее размеры: коронация давным-давно прошла, а пригожие камчадалки были доставлены в Петербург лишь спустя три с половиной года, причем не вполне девицами — за время пути они успели и забеременеть, и родить.
Идиллия стала нарушаться с вторжением извечного хищника — капитализма, — несшего с собой интенсификацию хозяйства, разрушение идиотизма деревенской жизни и прочие проблемы, столь красочно описанные в "Манифесте коммунистической партии". Патриархальное бытие вполне может регулироваться обычным правом и не нуждаться в зримом присутствии какого бы то ни было государства, довольствуясь лишь формальной принадлежностью к какой-то короне. Бытие товарно-денежное с неизбежностью означает вторжение государства: в виде призванных обеспечивать товарно-денежные отношения полиции, судов, тюрем, а следственно и налогов, на которые эти учреждения содержатся. Коль скоро хозяйство начинает интенсифицироваться, вторжение государства оказывается неизбежным, причем того государства, которое физически в состоянии организовать минимальный административно-полицейский порядок — прежние номинальные владетельные права тут особой роли не играют. При том что Североамериканские Соединенные Штаты в 60-е годы прошлого века сами отнюдь не являлись воплощением могучей государственности, Россия по отношению к своим американским владениям могла воплощать ее в еще меньшей степени. Для этого нужно было как минимум обладать обеспеченными коммуникациями если не со столицей, то хотя бы с какими-то важными административными центрами империи — между тем самым восточным из этих центров был Иркутск, далее на российской земле были лишь маленькие пограничные форты. Америка соединила железной дорогой Атлантический и Тихий океаны еще в 60-е годы — у России обеспечивавшая выход к Тихому океану Транссибирская магистраль явилась лишь тридцать с лишним лет спустя. При невозможности наладить эффективные административные сношения с центром утрата Аляски стала лишь вопросом времени.
Теоретически рассуждая, Россия, конечно, могла ценой безмерного напряжения сил бросить большую часть ресурсов империи на дальневосточное направление, создать могучий Тихоокеанский флот и, утвердив свое господство на Великом океане, отстоять свои североамериканские владения и от Дяди Сэма, и от Джона Буля. Такой прорыв на Восток был бы не менее тяжел для страны, чем петровский прорыв на Запад (за время Северной войны население России сократилось на 20%) — но, положим, Петербург пошел бы и на это.
В результате Россия потерпела бы полную катастрофу как европейская держава. Введение Аляски в ряд державных приоритетов означало бы выведение из этого ряда всех тех назревших и перезревших реформ, которыми тогда занималась Россия — крестьянской, судебной, военной, административной. Их пришлось бы оставить ради броска на Восток. Русско-турецкая война 1877-1878 годов, требовавшая неизмеримо меньшего напряжения сил и проводимая в момент, когда самый тяжелый этап реформ был уже позади, тем не менее привела русские финансы в полное расстройство, реформы — к сворачиванию, а "Народную волю" — к окончательному цареубийственному беснованию. Вдесятеро большая нагрузка, обрушившаяся на страну десятью годами раньше, просто переломила бы ей хребет.
Если бы и этого показалось мало, были еще и неурядицы внешние. После поражения в Крымской войне, после благосклонно встреченного Европой польского восстания 1863 года, при стремительно набиравшей силу бисмарковской Пруссии и традиционно натянутых отношениях с владычицей морей переориентация всех сил на тихоокеанское направление означала бы добровольный выход России из европейского концерта и превращение ее в Московию. Более чем трудное дипломатическое положение России после Парижского мира 1856 года диктовало принцип максимальной концентрации сил на жизненно важных направлениях внешней и внутренней политики — хотя бы и в ущерб менее значительным, что и было выражено в знаменитой циркулярной депеше канцлера князя Горчакова от 21 августа 1856 года: "Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится. Россия сосредотачивается".
Ценой такого сосредоточения наряду с прочим была и продажа Аляски САСШ за $7 млн. "Часть прав своих в пучину я бросаю, но свой корабль от гибели спасаю".
Существенно заметить, что горчаковская доктрина была воспринята великими державами очень серьезно — с большой озабоченностью. Интересам соперников России куда более отвечала бы дальнейшая растрата ее сил в неподъемных потугах. "Россия сосредотачивается" означало обещание — в общем и целом вскоре исполненное — пожертвовать частным ради главного: возвращения себе достойной роли в европейском концерте. Сегодня, когда по русским зарубежным миссиям впору рассылать сходную депешу, мы видим несколько иную картину дорогостоящего братания с белорусским Лукой Мудищевым, служащую изрядной иллюстрацией различия между канцлером Горчаковым и канцлером Примаковым.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ