"Я по молодости считал, что так оно и должно быть"

Михаил Сергеевич Смиртюков прожил 95 лет и всегда говорил, что крепким здоровьем обязан предкам и пристрастию к пешим прогулкам. О начале жизненного пути — от церковного служки и самогонщика до студента МГУ и сотрудника аппарата Совнаркома — он рассказывал обозревателю "Власти" Евгению Жирнову.

"Наш уезд называли кулацким"

Так откуда же начался ваш путь в Кремль?

Родился я 13 сентября 1909 года в селе Говоренки Калужской губернии. Потом, правда, наше село во время разных реформ административного устройства страны и изменений границ входило в разные области и в конце концов оказалось в Одоевском районе Тульской области, в который входит и до сего дня. Семья наша была крестьянской. Мать моя Прасковья Павловна никогда в школе не училась и до самой смерти оставалась неграмотной. А вот отец Сергей Иванович окончил четырехлетнюю школу. Образование его в наших местах по тем временам считалось немаленьким, и он смог устроиться лесничим в лесную контору. Вот только проработал он там сравнительно недолго. В бурю упавшее дерево привалило ему ногу, и он так и остался искалеченным на всю жизнь. Он переменил несколько мест, пока наконец в 1916 оду не попал на Дудоровский стекольный завод в Брянской губернии. Благодаря хорошему умению считать и красивому почерку его приняли на работу конторщиком. В конторе работало десять счетоводов, которые, считая на огромных деревянных счетах, вели всю заводскую бухгалтерию. Считали они так быстро, а костяшки на счетах стучали так громко, что,когда они работали, создавалось впечатление, будто строчит пулемет.

Как тогда жил российский служащий?

В заводском поселке было всего несколько зданий, отличавшихся по своему виду от крестьянских изб. В отдельном доме жил хозяин завода, в другом — главный инженер, главный бухгалтер и начальники цехов. А в третьем доме жил священник. Все остальные служащие и рабочие жили в бараках. Наш, например, состоял из трех квартир. В центральной квартире жили мы, а по бокам — машинист с семьей и заведующий хозяйственным магазином завода. Он считался в заводской иерархии уже высоким чином. У нас была прихожая — метров шесть квадратных, дальше шла гостиная метров в двадцать, из которой был вход в спальню. Но главное, в квартире была огромная русская печка. Зимой мы укладывались на ней вчетвером — родители, я и брат Костик, который был на два года младше меня. Хорошо, тепло. Но тараканов на печи было многовато. В печи мать пекла хлеб, варила щи. А летом мы с братом спали на полу. Кровать была только у матери и отца. Мать, как и отец, не отличалась большим здоровьем, и по хозяйству ей помогала девушка.

То есть у вас была прислуга?

Это не от большого богатства. Работала она у нас, насколько я помню, за еду. Воду носили из колодца метров за сто пятьдесят. Был свой погреб, где хранилась картошка и квашеная капуста на зиму. Каждая семья в рабочем поселке имела участок земли, на котором сажали картошку. Я как сейчас помню, что наша семья собирала семь мешков картошки, и на весь год этого вполне хватало. Летом под окном были грядки с луком. С черным хлебом и солью не было ничего вкуснее и полезнее для здоровья. А главной нашей едой всегда были щи и каша.

А как обстояло дело с учебой?

В школу я поступил 1 сентября 1917 года. Тогда еще преподавали Закон Божий, и мы под руководством священника отца Андрея Азбукина на этих уроках хором пели молитвы. Слова за эти годы я, конечно, позабыл, но названия помню назубок: "Отче наш", "Богородица Дева, радуйся", "Верую". Хотя помнить бы должен, ведь тогда я в церкви прислуживал попу. Я приходил в храм, облачался в стихарь, и мы вместе с моим приятелем насыпали в кадило ладан и разжигали его. А на Пасху мы выступали в роли звонарей.

А что запомнилось из революционных событий?

То, что произошла революция, мы поняли по поведению взрослых. Рабочие и служащие завода начали ходить по главной и единственной улице поселка с красными знаменами и петь песни — "Смело, товарищи, в ногу" и "Вихри враждебные веют над нами". Еще они собирались на митинги и много и горячо о чем-то спорили. Но первое время на нашей учебе это никак не отражалось. Занятия шли, как и шли. Из школьной жизни запомнилось еще то, что на большой перемене нас подкармливали чечевичной похлебкой, казавшейся нам очень вкусной. Ее запах я помнил потом несколько десятков лет и в домах отдыха просил приготовить мне что-нибудь с чечевицей. Может быть, эта похлебка казалась мне такой вкусной потому, что жили мы скудно. После революции дела на заводе пошли куда хуже: заказов на стекло становилось все меньше и меньше. При этом, насколько я помню из разговоров родителей, все, что не выращивалось на нашем огороде,— соль, крупа, спички — стало стремительно дорожать. Прокормить нас с Костей на отцовский заработок становилось все труднее. А потом завод полностью встал. Я помню, что еды было так мало, что мать стала печь хлеб с травой повиликой. Намучившись, родители решили отправить меня к деду в Говоренки. Так что дальше я учился в той самой начальной школе, которую когда-то с отличием окончил мой отец.

А там было лучше? Ведь началась Гражданская война с разверстками и прочими реквизициями продуктов у крестьян.

Жизнь у деда по материнской линии Павла Михайловича Лукьянова тоже в то время была нелегкой. Человек он был правильный и работящий. Но полного комплекта скотины у него никогда не было. Всегда была свинья, были куры. Но лошади и коровы одновременно не было никогда. Или та, или другая. Если была корова, то лошадь на посевную и уборочную приходилось просить у родственников. А если дед оказывался с лошадью, приходилось выменивать на что-то молоко.

Почти кулак?

Считался он по тогдашней классификации середняком. Поэтому его в коллективизацию не раскулачили и потом приняли в колхоз. Но все же дед с бабкой жили лучше, чем родители на заводе. Хозяйство было обширное. Амбар с погребом: на зиму туда ставились кадушки с салом, с капустой, картофель там хранился. Позади дедова двора росла конопля. Там у каждого крестьянина был конопляник — вещь в хозяйстве и жизни крайне необходимая. В высоких зарослях, выше человеческого роста, можно было спрятаться в случае опасности. Не меньше была нужна конопля и в хозяйстве, ведь в тех местах подсолнечник не вызревал. А в волости работало несколько пунктов по производству конопляного масла. Это были простые деревянные прессы. Когда масло стекало, пресс разбирали, и на сукне оставался жмых. Для меня он тогда был любимым лакомством. С конопляным маслом ели картошку и делали мурцовку. Готовили ее так: в глубокую глиняную миску бабушка наливала кипяченую воду, крошила хлеб и добавляла несколько ложек конопляного масла. И мы втроем по очереди начинали черпать эту мурцовку. Ложку дед, ложку бабушка, ложку я. Потом бабушка говорила: "Ну все, дед, хватит!" И все, что осталось, подвигала мне. В праздники бабка варила щи с салом. А из ржаной муки пекла очень вкусный хлеб. Главным угощением в эти дни был творог. Его тоже клали в глиняную миску и заливали сметаной. И в эту сметану с творогом макали свежий хлеб и ели.

То есть никаких тягот и лишений войны?

Жизнь в Говоренках в то время несколько отличалась от того, как описывали годы Гражданской войны в книгах. У нас не было банд, никого не убивали и не поджигали. Не было конфликтов и во время хлебозаготовок. Я почему-то не помню, чтобы при этом было какое-то недовольство. Сколько сказано, столько и платили. В неурожайные годы голодали. В детстве мне это казалось нормальным и естественным. И только потом в документах о двадцатых годах я прочитал, что наш уезд называли кулацким. Губернское начальство докладывало в Москву, что во все органы власти Одоевского уезда пролезли кулаки и мешают проведению борьбы с кулачеством. Мне трудно сказать, насколько справедливыми были эти суждения. Но дед считал, что у нас в Говоренках все делается по справедливости.

"Плохино переименовали в Ульяновское"

После окончания Гражданской войны что-то изменилось?

В 1921 году после окончания начальной школы я вернулся к родителям на Дудоровский завод. Встал вопрос о моей дальнейшей учебе. Школа в заводском поселке была только начальной. А ближайшая неполная средняя находилась в двенадцати верстах от поселка в крупном торговом селе Плохино. По местным легендам, называлось оно так потому, что вокруг него были овраги да густые брянские леса, где орудовали разбойники. Перед революцией там проходили большие базары, на которые крестьяне приезжали даже издалека. Главным товаром, которым было известно Плохино, была пенька, шедшая на изготовление канатов. Пенька эта считалась лучшей в мире, и даже в Англии она была известна как "плохинка". Позднее, в середине тридцатых годов, когда умерла сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова, в ее честь Плохино переименовали в Ульяновское. Но я учился еще в Плохинской школе. Каждый понедельник мы шли из рабочего поселка в школу семь верст брянским лесом и пять верст полем. В Плохино родители для нашей компании — трех мальчиков и одной девочки — снимали две комнаты у вдовы дьячка. Поскольку с деньгами было не густо, платили ей очень мало. Но мы приносили с собой продукты, из которых она нам готовила еду и сама питалась. Поздно вечером в субботу также пешком мы всей компанией возвращались домой.

Чем занимались дома?

В воскресенье скучать не приходилось. Я все время был чем-то занят. Ходил на рыбалку, за грибами. У кладбища устроили стадион и играли в футбол. Конечно, на мне лежала и часть хозяйственных забот. У деда я научился косить, и потому заготовка сена для нашей коровы лежала на мне. В школе после занятий жизнь тоже была очень насыщенной. Ставили спектакли и ездили с ними по деревням. Я, помню, играл какого-то кулака. Мы ни от кого ничего не ждали. Считали нужным что-то сделать, сами и делали. В школе смастерили спортивные снаряды и потом выступали на вечерах с гимнастическими упражнениями.

А как обстояло дело с идеологической подготовкой?

У нас в школе, когда я в нее поступил, была скаутская организация. Но потом из скаутов мы стали пионерами. Когда я учился в седьмом классе, политические веяния проникли и в школу. Думаю, что произошло это после смерти Ленина. Я хорошо помню, как мы все стояли на морозе, ожидая сообщений о состоянии его здоровья. Каждый день мы в четыре часа дня приходили к почтовому отделению. Выходил начальник почты и читал бюллетень о здоровье Ленина: температура, давление, пульс и еще какие-нибудь несколько слов. После его кончины, начался ленинский призыв в комсомол. Вот так я и стал комсомольцем.

Организацию создали без затруднений?

Комсомольская организация у нас была благодаря нашему энтузиазму и тому, что учились мы в крупном селе. В глубинке комсомол прививался, откровенно говоря, нелегко. Энтузиазма хватало и там. Из волости или уезда приезжали организаторы, собирали молодежь, и ребята и девушки говорили, что согласны вступать. Но потом дома им устраивали головомойку, и заявлений о приеме в комсомол они уже не подписывали. Но у нас политическая жизнь бурлила. Мы организовали импровизированный суд, в котором я был прокурором. Разыгрывались процессы обо всем злободневном, что происходило в стране. К примеру, о борьбе с самогоноварением, которое в те годы было очень распространено.

В некоторых документах оно называется повальным.

В стране тогда был введен сухой закон, водку не выпускали и не продавали. Так что производство спиртного стало делом подпольным, частным и массовым. Происходило это, правда, не от хорошей жизни. Когда Дудоровский стекольный завод встал, самогон стал единственным способом добыть пропитание. Его у нас в поселке гнали все, включая священника отца Андрея. Частью мужики употребляли его по назначению. Но большая часть шла на продажу. Все от мала до велика знали технологию производства самогона и могли различать его по сортам. Первач был крепостью свыше пятидесяти градусов, и его можно было поджечь. Второй сорт был уже похуже, а в третий приходилось для подъема качества добавлять первача.

И ваша семья?

А как же. Мать наливала самогон в жестяной бидон, в который входило двенадцать бутылок самогона, надевала его на лямках себе на спину, и мы с ней шли пешком в Плохино. Там на базаре она продавала этот самогон. Народ приходил за ним со своей тарой. И потом мы шли, покупали рожь на солод для новой партии самогона, а затем закупали самое необходимое для хозяйства: крупу, муку, соль, сахар, спички. И опять те же двенадцать верст мы тяжело нагруженные шли обратно. Поначалу нас, самогонщиков, власть не трогала. А потом милиция начала борьбу с подпольным винокурением. И мы всем поселком перевели свои производственные мощности в лес. Поработаем, затем прячем самогонный аппарат в специально вырытые ямы и прикрываем их мхом. В таких же ямах прятали и бадьи с бродящей бардой. И вот тут случались накладки. Эти емкости учуивали пасшиеся возле леса коровы, сбивали мох, хлебали барду, и их пригоняли вечером домой с трудом передвигающих ноги, буквально на рогах.

Как долго продолжалось массовое самогоноварение?

До тех пор, пока работа на заводе постепенно не наладилась. Началось строительство в городе и деревне, появился спрос на оконное стекло, и его начали у нас делать. Поселок воспрянул. А когда заработки начали расти, самогон как источник дохода потерял значение. Народ гнал его уже только для себя да как валюту — за бутылку тогда, как и всегда, можно было решить разные проблемы. А в крупных масштабах продолжали производство лишь несколько семей. На базар самогонку уже не возили, милиция гоняла. Но жители окрестных деревень знали эти самогонные точки и к праздникам там запасались. К тому времени мне пришлось из самогонщика переквалифицироваться в борца с самогоноварением.

Это как?

Когда я учился в седьмом классе, мне предложили поработать секретарем сельсовета. И в этом качестве я сопровождал милиционеров на обыски к самогонщикам. А поскольку сам знал это дело до тонкости, всегда находил спрятанную самогонку. Во время одной такой акции мы собрали по заводскому поселку 87 огромных бутылей самогона. Куда их деть на ночь? Милиционеры решили поставить их в местную аптеку, а двери ее опечатать. Утром вызвали всех хозяев бутылей и начали допрос. Спрашивают мужиков: "Ваши бутыли?" Те соглашаются. "Ну,— говорит старший милиционер,— давайте платить штраф". "За что?" — удивляются мужики. "Так ведь вы самогон гнали? Гнали. Значит надо платить". Самогонщики изобразили на лицах удивление: "Какой самогон? Никакого самогона в наших бутылях нету. Не занимаемся мы этим". Милиционеры аж подпрыгнули: "Как нету?!" Открыли бутыли, а там вода. Когда и как мужики подменили содержимое бутылей, я не знаю до сих пор. Но милиционеры после этого на антисамогонные акции в наш поселок ездили без особой радости. Случались у нас и другие курьезы. Помню, как все поразились, когда узнали, что поп отец Андрей расстригся и вскоре вступил в партию. Работая в сельсовете, а потом секретарем правления потребительского общества, я начал самостоятельно зарабатывать. Деньги были пусть и небольшие, но помогали семье выжить.

А как же учеба?

В том-то и загвоздка. После того как я окончил семь классов, встал вопрос, что мне делать дальше. И как бы ни было трудно, родители решили, что мне нужно продолжать учиться. Поблизости школы второй ступени не было. И мать с отцом решили отправить меня в уездный город Одоев. Во-первых, от него было двенадцать верст до Говоренок. А такой путь я мог легко пройти пешком. А во-вторых, в Одоеве жила сестра отца. На том порешили, и я снова поехал к деду и бабушке.

"Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки"

Там тоже жизнь наладилась?

Было это в 1925 году, в самый разгар нэпа. Торговая жизнь в Одоеве била ключом. Ни в чем не было недостатка. На центральной улице находился частный магазин по продаже ситца, а рядом — сукна. Недалеко от них был магазин районной потребкооперации — раймаг — и еще один государственный. Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки, торгующие мануфактурой, галантереей, всякими хозяйственными товарами. И в любой лавочке обслуживали так вежливо, как теперь это трудно представить. В двух частных парикмахерских, куда я в девятом классе раз в неделю начал ходить бриться, соблюдалась исключительная чистота. Они же были своеобразными информационными центрами. Парикмахер, пока обслуживал клиента, успевал обменяться с ним последними новостями. Работали частные портные. Но для нас, школьников, самыми интересными объектами были газетный киоск, в котором мы покупали тетради, карандаши и разные нужные мелочи, и три небольшие булочные, где продавали кренделя и плюшки. Все было очень дешево. Плюшка, к примеру, стоила две копейки. И мы на большой перемене бегали за ними из школы. Но, когда вырваться не было возможности — уроков и общественных дел было по горло,— мы посылали за ними школьного сторожа, и он брал с нас по три копейки за плюшку. Все как-то пытались зарабатывать. Мы, комсомольцы, выписывали на нашу организацию газеты, читали их аккуратно, а потом продавали на завертки в частную лавку. А полученные копейки пускали на финансирование наших мероприятий.

А как жили крестьяне?

Каждую субботу и воскресенье в Одоеве проходили ярмарки, куда окрестные крестьяне привозили мясо, зерно, картошку, яблоки, дрова. Мастера-гончары продавали там свои миски, кружки и горшки. Полно было всяких самодельных игрушек. Но особенно много осенью продавали фруктов. Весов ни у кого не было, поэтому яблоки и груши продавались ведрами, бочонками и возами. Эти ярмарки остались у меня в памяти навсегда. Муж тетки, у которой я жил, маленький тщедушный человечек, был кузнецом. Он славился по всей округе умением подковывать лошадей. Так вот в ярмарочные дни он своим мастерством зарабатывал порядочные по тем временам деньги. Покупал дрова и продукты, а все остальные деньги пропивал. Пил он аккуратно с понедельника по пятницу и без продыху. Но семья все равно жила и питалась прилично. На столе обязательно было первое и второе. И ели не из одной миски, а каждый из своей. Не забывал меня и дед. Каждую неделю он пешком приходил ко мне в Одоев и приносил что-нибудь поесть: сало или еще что-нибудь и буханку хлеба из светлой ржи. Все этот я отдавал тетке на общий стол. Иногда я сам в выходные дни шел в Говоренки, а в понедельник утром приходил в школу. Эти двенадцативерстные прогулки, думаю, помогли сохранить здоровье и прожить много лет и мне, и деду. Я забрал их с бабушкой в Москву, когда им обоим было под восемьдесят лет. Дед прожил до восьмидесяти семи. А бабушка хотя и не была таким заядлым ходоком, но дожила до девяноста трех лет.

А как выглядели школы времен нэпа?

Мы, ученики, жили очень дружно. Никакого расслоения на бывших и нынешних не наблюдалось. Может быть, из-за того, что зарплаты у рабочих и служащих не сильно отличались, никакой разницы тогда не чувствовалось. И взрослые, и дети чувствовали себя равными. Никто не задавался. Даже дети купцов ничем среди прочих учеников не выделялись. Единственными, кто делил нас по происхождению, были учителя старого закала. Учительница литературы, к примеру, относилась ко мне очень холодно потому, что я был секретарем комсомольской организации и членом районного комитета комсомола. Ей нравились девочки из благоустроенных семейств, которым она во всем потакала. Но я ее уважал потому, что она очень хорошо знала свой предмет и знания давала нам — дай Бог каждому! Математике нас учил Борис Васильевич Реутов, который потом преподавал в МГУ, а химии и астрономии — Антонин Иванович Фетисов, он тоже уехал работать в Москву, в университет. Холодность учителей к нам, как я понял потом, была небезосновательной. Мы громко кричали и митинговали, по сути, не очень разбираясь в существе происходящего в стране. Нам говорили, что левый и правый уклон — это плохо, вот мы хором кричали: "Долой левых и правых!" В тот момент нам все это казалось очень интересным, увлекательным и правильным.

Этим общественная работа и ограничивалась?

Нет. В девятом классе райком комсомола выдвинул меня, как тогда говорили, на пост заведующего профпартклубом, который размещался в здании бывшего Дворянского собрания, и заведующего городским театром, находившимся в старинном деревянном здании. Спектакли там ставили мы, школьники, и иногда приезжали из губернии артисты, которые ставили разные, в основном агитационные, спектакли. А в клубе работали разного рода кружки: хоровой, литературный, столярный и т. д.— и проводились собрания. Моей учебе это почти не мешало. По существу, я был только хранителем ключей и начальником над сторожами в этих зданиях. Вечера я проводил на работе с большой пользой для своего образования: в бывшем Дворянском собрании была прекрасная библиотека, и я много читал.

Собирались учиться дальше?

Весной 1927 года я окончил школу. И нужно было решать, что делать дальше. Считалось, что наша школа имеет педагогический уклон. И многие ее выпускники работали учителями в Одоеве и в округе. Но я решил поступать в Педагогический институт имени Ленина в Москве. За заведование клубом и театром мне платили немалые по тому времени и тем ценам деньги. Немного денег присылал мне отец. Так что я мог на скопившиеся деньги осуществить свой план. Из школы, от райкома комсомола я взял рекомендации для поступления в институт и, ни с кем из родных не советуясь, отправился в столицу.

"Поэты и писатели вели себя без малейшего чванства"

Так просто?

Точно. Ни друзей, ни покровителей у меня в столице не было. Весь мой багаж состоял из небольшого баульчика из фанеры, в котором лежали мыло, кусок хлеба и маленький кусочек сала. Приехал я рано утром на Киевский, а тогда Брянский вокзал. Города не знаю, где педагогический институт имени Ленина — тоже. Толпа пассажиров с поезда идет куда-то, и я вслед за ней. Я шел, шел и оказался на Охотном Ряду. Остановился у прекрасного здания, которое, как оказалось потом, было Домом союзов. А напротив был самый настоящий рынок. Прямо на тротуарах на каких-то брезентовых полотнищах лежали большие кучи арбузов, винограда, яблок и всяких других фруктов. Тут же продавали битую птицу. Конечно, удивительно было, что в самом центре Москвы, возле Кремля, торгуют, как на ярмарке в уездном городе. Почему-то я повернул обратно и пошел по Охотному Ряду вниз, к Моховой улице. А в это время как на грех пошел дождь. Я посмотрел, думаю: куда же деваться, где спрятаться? Увидел калитку, а над ней небольшой железный навес. Я туда. Рядом притулился какой-то мужчина. Я по сторонам-то поглядываю. Смотрю, сзади старинное здание с колоннами. Спрашиваю мужчину: "Что это за здание?" Он объяснил, что это старое здание Московского государственного университета. А вот если перейти улицу Герцена, то там будет новое здание Московского университета. Ну я постоял, постоял, думаю, дай-ка я зайду в университет. Заодно спрошу, как дойти до педагогического института. Зашел, поднялся, пошел по коридору. Смотрю, над одной из дверей прикреплен большой лист бумаги размером с вывеску магазина: "Приемная комиссия". Ну я постучал, открыл дверь. За столом сидела девушка, которая что-то писала. Я было хотел ее про пединститут спросить, но тут меня как черт в бок толкнул. Я и говорю: "Что надо сделать, чтобы поступить в университет?" Она отвечает: "Написать заявление. Вот вам лист бумаги, напишите, что вы хотите поступить в университет, свои данные, кто вы и адрес". Я начал выяснять, какие в МГУ есть факультеты. И опять, совершенно не задумываясь, выбрал юридический факультет, отделение советского строительства. Почему, хоть пытайте, ответить не смогу. Сразу решил, и все. Потом сел, написал заявление. Девушка говорит: "Ну вот, теперь идите, мы вам пришлем открытку". А дома в середине августа я получил открытку о том, что экзамен назначен на такое-то число. То, что я так легко стал абитуриентом юридического факультета МГУ, меня тогда не удивило. Я, вообще говоря, по молодости считал, что так оно и должно быть.

А как прошло поступление в МГУ?

Пришел в приемную комиссию и получил маленькую бумажку с направлением в общежитие. Находилось оно на окраине Москвы, и там было много тысяч людей, которые приехали сдавать экзамены. Экзамены шли всего неделю, а затем вывесили списки зачисленных. То, что я принят, я опять же воспринял как само собой разумеющееся и отправился осваиваться в новое общежитие на Ильинку. Условия там были не самыми комфортными: в каждой комнате было по двадцать студентов. Но абсолютно никто не роптал. Мы сразу взялись за учебу и начали налаживать свой быт.

Удалось?

Стипендия у нас была небольшой — девять рублей, и ее едва-едва хватало на обеды. Обед из двух блюд в студенческой столовой на Малой Бронной стоил 27 копеек. Первое — щи или какой-то суп, а на второе были обязательно котлеты и хлеб. Еще за пять копеек добавляли третье блюдо — компот или кисель. Так что стипендии хватало на обеды, если брать третье только через день. Была еще студенческая вегетарианская столовая на улице Огарева. Там обеды были подешевле, но сытости от них никакой. Так что я ходил на Бронную. А ведь деньги еще были нужны на баню. Со второго семестра нас перевели в общежитие на Спиридоньевку. Спиридоньевский переулок кончался перед Тверской улицей банями. И мы все ходили в эти бани. Там было три разряда. Нижний разряд стоил 25 копеек. Я до сих пор помню, как было приятно раз в неделю попариться в этой бане! В месяц за это набегал еще рубль. Но главное, в московских магазинах тогда было настоящее изобилие. Нэп уже начали сворачивать, нэпманов поприжали, но еще не успели добить окончательно. На Тверской был бывший Филипповский магазин, в котором продавался замечательный ситный хлеб. Я такого хлеба с тех пор больше не ел. На него нажмешь, как на подушку, а он снова поднимался кверху. Купишь булку, а на Охотном Ряду у торговцев пяток помидоров, и такой завтрак получается! А какой была культура в торговле! Не товар был дорог, а покупатель. В Елисеевском можно было купить хоть 100 граммов колбасы или сыра, хоть 50. Тончайше нарезали, как листочки все равно, и с улыбкой подавали, не глядя, что ты бедный студент.

Но ведь стипендии явно не хватало.

Такая жизнь и желудки подталкивали нас к поиску заработков. Поскольку знаний мы набраться еще не успели, работали в основном руками — разгружали вагоны и баржи. На месте Дома на набережной, или, как тогда называлось это место, на Болоте, был пустырь, на котором разгружали прибывшие из Астрахани баржи. На них привозили какое-то несметное количество арбузов и дынь. Причем интересно, что на каждой барже были только собственник груза и два нанятых рабочих, которые по ходу дела, пока баржу тянули в Москву, выбрасывали за борт портящиеся арбузы и дыни. Так что прибывал груз в идеальном состоянии. Не могу сказать, сколько человек в итоге занималось снабжением Москвы бахчевыми культурами. Наверное, всего несколько сотен. А когда нэп ликвидировали, в Астрахани был организован целый трест, где только в управленческом аппарате народу было больше, чем до того плавало на баржах.

Но три человека разгрузить баржу не могли. Так что тут нас, студентов, и нанимали. Платили, надо сказать, честно и прилично. А с конца осени до лета мы перебирались на товарные станции на железной дороге, где разгружали вагоны. Почему-то нашей студенческо-разгрузочной бригаде чаще всего приходилось таскать ящики с туалетным мылом. Его запах иногда снится мне до сих пор. Отбить этот запах помогал хороший портвейн, который мы вполне могли себе позволить.

Время на учебу хотя бы оставалось?

Не только на учебу. Большинство из нас приехало из глубинки, и мы впитывали все новое как губки. Студентом я был почти во всех театрах. Даже работая потом в правительстве страны и имея возможность посещать любые спектакли, я ходил в театры куда меньше, чем когда был студентом. Для студентов продавали театральные билеты со скидкой 50, а то и 70 процентов. А иногда организовывали общественные просмотры. Мне запомнилось одно такое мероприятие, которое проходило в бывшей опере Зимина на Большой Дмитровке. Тогда там был филиал Большого театра, а потом Театр оперетты. Там шла комедия из студенческой жизни "Квадратура круга". Перед спектаклем на сцену вышел нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. В течение часа с небольшим он без всякой бумажки говорил об истоках русской культуры, лучших наших писателях, поэтах и артистах. Зал слушал его, просто затаив дыхание. Тишина стояла полная. И когда Луначарский кончил, была настоящая овация. Вообще в России на моей памяти выдающихся ораторов было маловато. Что руководители, что идеологи выступали, не отрываясь от записей, и то умудрялись путаться и ошибаться. Но четырех человек я все-таки выделил бы. Первый, кого я считал хорошим оратором, был Саша Косарев, секретарь ЦК комсомола. Он говорил всегда без бумажки, горячо и эмоционально. Недаром Сталин с ним расправился. Вторым я считал (просто по очереди, а не по значению) Луначарского. Хорошим оратором был и Серго Орджоникидзе. Он казался малорослым. А на деле был человеком нормального роста, но широким и с огромными руками. Когда он их поднимал, раскидывал в стороны, казалось, что он обнимает весь зал. Он как-то говорил с акцентом, не всегда правильно, но умел так зажечь зал, что люди поднимались и шли туда, куда он призывал. Это был настоящий оратор, способный заражать своим энтузиазмом. И конечно, замечательным трибуном был Сергей Миронович Киров. Я слушал его всего два раза и поражался тому, как он сочетает горячность речи с логикой и доказательностью.

А кроме театров?

Кроме театров мы, помню, часто ходили в кино. Тогда кинотеатр, который потом назывался "Художественный", на Арбатской площади казался нам очень большим. А сейчас смотрю: маленькое зданьице какое-то. А прямо в консерватории был кинотеатр Межрабпома — Международной организации помощи рабочим. Она почему-то занималась кино. Там шли хорошие картины, часто менялись, и студенты валили туда валом. Посещали еще и Политехнический музей рядом с Лубянкой. Тогда он был одним из самых заметных центров науки, литературы и искусства. Там организовывались выставки, читались разнообразные лекции. А главное, что мне запомнилось,— это вечера писателей и поэтов. Помню, однажды мы пошли с ребятами (нас было человек двадцать) на вечер Маяковского. Пришли, а в кассе все дешевые билеты проданы. Дорогих осталось немного, но денег у нас на них не хватило. Стоим перед входной дверью и возмущаемся, что не можем пройти. Минут за десять до начала открылась дверь, и с улицы вошел Маяковский. Посмотрел на нас и говорит: "Вы чего шумите?" Ну мы все ему стали кричать, что билетов нет, а мы хотим попасть на вечер. Он улыбнулся и потом махнул рукой, мол, за мной. И мы действительно всей ватагой пошли за ним. На контроле он женщине что-то сказал — та ушла в сторону. Мы вошли. Он сказал: "А теперь по этой лестнице поднимайтесь на балкон и локтями пробивайте себе дорогу". Там действительно было много народу, но мы пробились. И я должен сказать, что этот вечер очень большое впечатление произвел. Правда, там были и такие зрители, которые свистели. Не все поддерживали Маяковского. Но в целом, когда он закончил, его проводили аплодисментами. Второй раз я слушал Маяковского уже в Большом театре, когда он читал поэму "Хорошо!". Зал замер, было тихо. Все чувствовали, насколько он мощный, красивый, интересный человек. И когда он кончил, зал взорвался. Я видел Маяковского и на книжных ярмарках, которые проходили на Никитском бульваре. Весь сквер с обеих сторон был уставлен палатками и киосками. В определенные часы за прилавки становились многие писатели и поэты, продавали книги и тут же давали автографы. Маяковский там появлялся редко. Чаще я видел крестьянского поэта Клюева, Мариенгофа, Асеева. Причем поэты и писатели вели себя без малейшего чванства. Просто и открыто общались с читателями, отвечали на вопросы. Весь бульвар бурлил. Интерес к книгам был такой, что люди толпились там с утра до вечера. Покупали, продавали и до хрипоты обсуждали книги. Помню, попал на такую импровизированную дискуссию по "Цементу" Гладкова. Сначала несколько студентов спорить начали, потом вмешался тот, кто продавал. Я часто туда ходил, но все время сам себя хватал за руку, чтобы не потратить всю стипендию разом. Я все время искал Есенина. Конечно, его объявили тогда упадническим поэтом, но его лирика мне страшно нравилась. Ну и, понятно, покупал своего любимого Маяковского.

"Мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться""

А чем еще занимались в свободное время студенты?

В выходной день мы ездили на трамвае в парк Тимирязевской академии и там гуляли. Или шли поплавать. Берега Москвы-реки не были еще забетонированы, и купаться можно было в любом месте. Зимой по Москве-реке на лыжах катались. Должен признаться, что спорту мы уделяли куда меньше внимания. В Москве тогда были замечательные катки. К примеру, на Малой Бронной на Патриарших прудах зимой работал каток, где давали коньки напрокат. Но мы считали, что нет лучше катка "Динамо" на Петровке, поскольку там был замечательный буфет. Покатаемся, выпьем по маленькой стопке, закусим, согреемся и снова покатаемся. И конечно, мы очень любили гулять по Москве. В нашем тогдашнем представлении она была столицей мира. Мы ходили по Тверской, на Пушкинскую площадь, где светилось огнями здание "Известий". Гуляли по бульварам. Еще, помню, решили посмотреть на Москву с купола храма Христа Спасителя. Там смотровая площадка была. Красотища неописуемая. Воздух чистый был, и вид открывался на многие километры во все стороны. Храм тогда еще был действующим. В другой раз мы попытались пролезть туда на праздничную службу, но ничего не вышло. Внутри и у входа стояла тьма народу. Так на Пасху, чтобы молодежь от службы отвлечь, прямо на стену храма показывали кино. Потом я видел, как его взрывали. Мне почему-то кажется, что вновь построенный храм отличается от того, прежнего. Тот, как мне помнится, был пониже и пошире. Его даже называли купчихой толстозадой.

А политическая составляющая в вашей жизни присутствовала?

Била ключом. В общежитии мы спорили по всем вопросам до полной потери голоса, до темноты, а то и до утра. В нашей комнате жил Борис Рабинович. Он был гораздо старше всех нас и настоящий, убежденный троцкист. Мы там что-то о том, что Троцкий не прав, а он нас — цитатами из Ленина, Троцкого и Сталина. Страницами их работы помнил наизусть. Он ежевечерне доказывал нам, что Ленин — посредственный теоретик. Мы пытались с ним спорить, но он раз за разом клал нас на лопатки. Очень умный и сильный был полемист! Так вот, чтобы он не мутил народ, перед праздниками — годовщиной революции и Первомаем — за ним приезжали с Лубянки и забирали на три-четыре дня. Тогда ведь за разговоры еще не расстреливали. Потом, когда начались репрессии, Борис исчез одним из первых, и я больше никогда и ничего о нем не слышал. А Троцкого я, кстати, видел. Насколько мне помнится, это было 7 ноября в 1927 году. Его то ли не позвали на Мавзолей, то ли он сам не пошел. Наша колонна шла с Красной площади по Моховой, а он стоял на балконе дома на углу Воздвиженки и выкрикивал какие-то лозунги, стараясь перекричать оркестры. Не было слышно ни единого слова, и получалась жалкая такая пантомима.

А как шла учеба?

У вас уже могло сложиться впечатление, что мы только и знали, что ели, разгружали вагоны, бегали по театрам и спорили. Но главным нашим делом была учеба. Просто давалась она нам довольно легко. Наверное, потому, что учились мы с большой охотой. Была и еще одна причина. Государство остро нуждалось в квалифицированных кадрах управленцев, и потому делалось все, чтобы мы получили прочные и солидные знания. К нашим услугам были прекрасные библиотеки. Обычно мы занимались в Библиотеке имени Ленина. Там книг на дом не выдавали, но зато мы могли там заниматься без обычного в общежитии гомона. Если какой-то книги не оказывалось в Ленинке, мы шли в фундаментальную библиотеку университета на Моховой. Не найти нужную книгу было абсолютно невозможно. Если книга была занята в Ленинке и в университетской библиотеке, всегда был запасной вариант — Исторический музей. Там на самом верхнем этаже тоже была библиотека, но пользовались мы ею нечасто, поскольку не всегда появлялась охота подниматься так высоко. Но любые нужные нам книги там всегда были. А если все-таки хотелось позаниматься где-нибудь на природе, надо было идти в библиотеку на площади Ногина. Там книги даже давали домой. К студентам было какое-то особое доверие: покажешь свой студенческий билет, и получай книгу на неделю или на месяц. Также по студенческому билету нас пускали в различные государственные учреждения и наркоматы. Нам тогда все это казалось совершенно естественным. Даже в голову не приходило, что в этом есть что-то важное и необычное. Нам сказали — мы пришли.

А что вы делали в наркоматах?

Дело в том, что занятия в университете вели крупные специалисты-практики, работающие в государственных учреждениях. Времени на консультации и прием зачетов и экзаменов у них вечно не хватало, и они просто говорили нам: "Пожалуйста, как только будете готовы, приходите ко мне в наркомат, там и поговорим". Финансовое право, например, у нас преподавал Григорий Яковлевич Сокольников — старый большевик и бывший нарком финансов РСФСР и СССР. В то время, когда мы учились у него, он был председателем Нефтесиндиката. А после того как он уехал за границу (его назначили полпредом СССР в Англии), лекции по финансовому праву вместо него стал читать нарком финансов Николай Павлович Брюханов, а когда он тоже ушел из Наркомфина — следующий нарком Григорий Федорович Гринько. Ему же я сдавал итоговый экзамен по этому предмету в 1930 году. Экзаменовал он меня прямо в кабинете. Спрашивал меня и одновременно вел прием сотрудников с разнообразными бумагами. Экономику промышленности у нас вели консультанты Совнаркома СССР. И сдавать им экзамены мы ходили в Кремль. А лекции по общим юридическим дисциплинам на младших курсах читал Андрей Януарьевич Вышинский, который был ректором университета. Естественно, тогда и подумать никто не мог, что этот умнейший преподаватель и блестящий лектор превратится в грозного прокурора Союза ССР. Правда, не все лекции были одинаково интересными. Но к лучшим преподавателям студенты валили валом. В Коммунистической аудитории, если мне не изменяет память, было шестьсот мест. Но народ набивался так, что в ней яблоку негде было упасть. Семинары (как мне помнится, их было по два в день) тоже проходили живо и интересно. Преподаватели как-то умели сделать так, что ты отвечал на каждом семинаре. Иногда на семинарах наши дискуссии превращались в бурные споры, но расходились мы всегда мирно.

А практика на производстве тогда была?

В 1929 году, насколько я помню, Вышинский выдвинул лозунг непрерывной производственной практики студентов. Студенты медицинского факультета пошли работать в больницы, причем начиная с нянечек. Ребята-физики работали на заводах. А я в конце 1929 года проработал четыре месяца экономистом-практикантом в Госбанке СССР. Затем еще полгода в том же качестве в Наркомате путей сообщения. А летом 1930 года меня попросили поработать в Центральном комитете комсомола в качестве юриста и экономиста. Так что к концу учебы мы считались ценными и перспективными специалистами. И нас, как это тогда называлось, законтрактовывали на работу различные ведомства. Это означало, что нам платили повышенную стипендию в обмен на обязательство прийти туда работать после окончания университета. Это было очень хорошим подспорьем в жизни. С объявлением коллективизации торговля начала замирать. За два-три года деревню разорили, и с едой в Москве стало туго. Стипендию нам повысили до 27 рублей в месяц, но цены тоже выросли, и этих денег катастрофически не хватало. На старших курсах сочетать учебу с разгрузкой вагонов стало труднее, и потому мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться". Ведь тогда нам платили уже сто рублей, а на эти деньги можно было прожить. Студенческий потребительский кооператив регулярно снабжал нас недорогими продуктами, главное, чтобы были деньги на их покупку. Меня законтрактовал Наркомат путей сообщения СССР, и я знал, что буду работать там в Комитете по перевозкам, причем достаточно скоро. Тогда было модным движение "Пятилетку — в четыре года!". Причем не важно, на производстве или в вузах. Мы все как активные общественники подхватили его, а руководство университета поддержало нас и разрешило сдавать экзамены досрочно. Так что окончиться моя учеба должна была в 1931 году вместо 1932-го. А еще нужно было ездить в Наркомпуть и осваиваться на будущем месте работы. Я уже представлял, где и как я буду работать. Был, правда, и еще один вариант. Во время работы в Центральном комитете комсомола мне поручили руководить бригадой отдела образования и быта ЦК ВЛКСМ по составлению новой культурной пятилетки. А чуть позднее дали другое важное поручение — провести обследование работы крупнейших комсомольских организаций в вузах. Я понимал, что ко мне присматриваются и руководители комсомола. Но поработать в ЦК ВЛКСМ мне не пришлось, жизнь сложилась иначе.

Что произошло?

Примерно за год до завершения моей сокращенной учебы, в 1930 году, было принято решение об обновлении и омоложении правительственного аппарата, и в ЦК комсомола получили распоряжение подобрать молодых образованных комсомольцев для работы в аппарате Совета народных комиссаров СССР. Меня вызвали и дали комсомольскую путевку на работу в правительстве. В Наркомпути, конечно, возражали. Но сделать ничего не смогли. Вот так в октябре 1930 года я и оказался в правительственном аппарате и начал работать, продолжая учебу в университете.