Владимир Солоухин всегда стоял особняком в российской словесности, причем начиная с самых первых глав своей биографии. Он не был на войне, как многие его сверстники, но зато в эти годы, как кремлевский курсант, охранял Кремль, имея возможность время от времени лицезреть Сталина. В партию Солоухин вступил рано, едва выйдя из комсомольского возраста — в 28 лет. При этом он писал стихи.
Начало его карьеры прозаика тоже неординарно: в 1957 году, в тридцать три, он дебютировал повестью "Владимирские проселки" — и, что называется, проснулся знаменитым. Содержание этой вещи давало все основания отнести его к так называемой деревенской школе (впрочем, термин "деревенщики" вошел в обиход много позже солоухинского дебюта). Через три года он публикует следующую книгу — "Капля росы" и занимает прочное место в ряду авторов, пишущих "о деревне". Но уже тогда было ясно, что Солоухин явно вне ряда Абрамов--Астафьев--Белов--Тендряков.
Эти писатели-"деревенщики" были своего рода диссидентами и несли "мужицкую правду", произносимую ими с пафосом и вопреки официозу. Солоухин же с первых шагов был лириком. Причем его лирическая линия — писал ли он об иконах ("Черные доски") или о собирании и консервировании грибов ("Третья охота") — ставила его в необычное положение. Как говорится, от воронов отстал, к павам не пристал.
Официоз с подозрением относился к солоухинским "хобби", справедливо считая это своего рода эскейпизмом, самоустранением от решений гражданских задач, которые ставила партия перед советским партийным писателем. Но те же претензии могли предъявить ему и соратники по деревенской тематике: вместо того, чтобы нести читателю жгучую правду о нуждах и горестях русской деревни, Солоухин мариновал подосиновики.
Он действительно и жил, и писал наособицу, но особость эта была потаенного свойства. Он не подписывал писем протеста, не занимался политической фрондой, посещал партсобрания и артистично представлялся этаким окающим простоватым мужичком. И в это же самое время собрал одну из лучших в России частных коллекций икон, крестился, писал о природе и много занимался русским языком.
Если говорить о его "деревенскости", то он всегда был не мужиком, но скорее сельским интеллигентом. А если искать среди русских писателей его предтечу, это, конечно же, Пришвин.
О солоухинском независимом нраве можно судить по такой цэдээловской байке. Говорят, что когда вышел пресловутый горбачевский антиалкогольный указ и в ресторане ЦДЛ перестали подавать спиртное, Солоухин, придя обедать и заказав, как обычно, селедочку, грибочки и лапшу, демонстративно вытащил из-за пазухи грелку и налил себе из нее полный фужер водки.
В жизни он был открытым, естественным и невероятно обаятельным человеком. В Вашингтоне его пригласили выступить в русском Пен-клубе. Я помню, как эмигрантские дамы, кругля в деланном ужасе глаза, говорили, что им страшно идти на встречу с этим советским чудовищем, славянофилом, охотнорядцем, антисемитом и т. п. Каково же было мое удивление, когда эти леди вернулись после посиделок совершенно им околдованные. Я помню его одинокую фигуру за столиком нью-йоркского "Самовара" — с борщом и графинчиком. И то, как хитрым глазом он внимательно и иронично поглядывал по сторонам.
В Переделкине невозможно было не узнать его фигуру — он шел по тропинке в снегу в унтах, в овчинном тулупе, а впереди так же вальяжно шел такой же крупный косматый пес.
Мы уж не встретим его теперь. Не хочется говорить дежурных слов, но его уход — действительно огромная потеря. Потеря человека, который был образцом не противостояния, но самостояния незаурядной личности в чудовищном и одновременно прекрасном русском мире. Его нонконформизм, если это слово применимо к Солоухину, никогда не был показным и не алкал награды. Он был настоящим — со всеми своими ошибками, талантами, предрассудками, симпатиями и отторжениями. Думается, он поморщился бы, если б узнал, что его будут отпевать так помпезно. Его память не подразумевает ни шумихи, ни показухи. Он был писателем и человеком, совершенно неподходящим для того, чтобы ловкие люди принялись после его смерти писать с него иконы.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ