В Михайловском замке, филиале Государственного Русского музея, открылась выставка "Монотипия". На примере нескольких десятков работ, в основном относящихся к ХХ веку, кураторы попробовали показать специфику этой графической техники. КИРЕ ДОЛИНИНОЙ этот рассказ показался странным: в русском изводе монотипия оказалась совсем не тем, чем казалась, исходя из мирового опыта.
Монотипия — техника несложная, вполне доступная ученикам художественных школ, которые сплошь и рядом развлекаются получением оттиска со своих красочных пассажей, нанесенных на ровную поверхность и прижатых к бумаге. Основной эффект — довольно большая степень неожиданности в эффектах, которые возникнут на листе: разная краска (используются масло, акрил, гуашь), разная степень прижимания, разная поверхность пластины (это может быть стекло, металл или пластик). Основные характеристики — изображение получается немного похожим на акварель, мягким, чуть расплывчатым, чуть смазанным, очевидно рукотворным. Оттиск можно сделать только один, что, собственно, и отражено в названии техники.
Идея выставить листы не тематически, а исходя из графической техники, бесспорна. Отечественный зритель зачастую литографию от офорта не отличает, поэтому любые попытки заострить внимание на технической стороне изобразительного искусства могут только радовать: хороший ликбез никому еще не вредил, да и публику Русского музея, воспитанную на разговоре от сердца к сердцу, апеллировании к высоким чувствам, тонким материям и пламенным порывам, давно пора вернуть на грешную землю. Однако самым интересным сюжетом выставки все равно оказываются не высочайшие профессиональные художественные достижения, а особый путь русского искусства как такового.
В Европе, а точнее — в Италии, монотипия появилась в XVII веке. Ее изобретатель, Джованни Кастильоне, долгое время оставался самым известным ее пользователем. На рубеже XVIII-XIX веков особые прелести монотипии распознал Уильям Блейк, но самым именитым и самым виртуозным ее мастером стал почти веком позже Эдгар Дега. В Россию моду на монотипию привезли Елизавета Кругликова и ее ученики: в парижской мастерской Кругликовой накануне Первой мировой монотипия была едва ли не основной техникой. Следующий взрыв интереса к монотипии придется на тридцатые годы, когда в этой технике станут работать крепкие соцреалисты с формалистским прошлым Александр Шевченко и Ростислав Барто. За ними главными героями истории русской монотипии, написанной Русским музеем, станут нонконформисты Валентин Левитин и Евгений Михнов-Войтенко.
Парижские сцены с петербургским (читай — мирискусническим) акцентом у Кругликовой, московская жизнерадостность Шевченко, сезаннизм Левитина, сериальные абстрактные мистерии Михнова-Войтенко. Все это вполне корректная история русской монотипии, хотя особенности собрания именно ГРМ (явное преобладание ленинградского-петербургского искусства, перекос в сторону некоторых имен, уже увенчанных монографическими выставками в музее), конечно, были неизбежны. Однако история эта не есть история монотипии как техники, но история ухода в графику как во внутреннюю эмиграцию. Отсюда бесконечные вариации одного и того же, интимные не по сюжету, но по мысли и ее муссированию, изобилие абстракции не того героического типа, который вознес на Олимп американский абстрактный экспрессионизм или русский авангард, но абстракции камерной, почеркушечной, чуть ли не маниакальной. Там, где Блейк и Дега выжимали из монотипии все, что было нужно им для решения своих пластических задач, русские их последователи низвели в ранг бытового нонконформизма. История получилась довольно унылой. Что жаль — монотипия вообще-то одна из самых щедрых на свет, цвет и прочие живописные радости графических техник.