«Нос» и другие русские черты

В рамках Московского биеннале современного искусства 30 сентября в "Гараже" откроется выставка "Уильям Кентридж. Пять тем".

Может ли рисунок все еще быть основой для визуального искусства, каким он был для изящных искусств в классическом понимании?

Я понимаю рисунок не как нанесение изображения на бумагу при помощи карандаша или угля, а как открытый процесс, своего рода переговоры между бегло промелькнувшей идеей и тем, что возникает на бумаге в процессе рисования. Основные принципы рисунка — его эскизность и его открытость — кажутся мне универсальной моделью для любых видов искусства, так что даже свою работу в театре я воспринимаю как рисунок в четырех измерениях. Рисунок прежде всего — демонстрация процесса мышления как такового.

Почему вы решили превратить рисунок в род временнóго искусства?
Что побудило вас сделать первый фильм?

Я хотел показать, как происходит появление рисунка на свет, хотел поймать момент, когда энергия рисования, идущая от тела — от плеча к запястью, от запястья к суставам пальцев,— начинает рассеиваться. Рисунок — всегда временнóе занятие. И фильмы были способом показать сам процесс рисования, а не его результат, который мы обычно видим как статичный образ.

Почему вам так важна эта палимпсестоподобная техника постоянного стирания и рисования вновь по стертому?

Несколько рисунков с многократными стираниями вместо тысяч отдельных рисунков для одного фильма — это способ сделать фильм целиком своим, другими словами, сделать фильм, в котором не нужно прятать свои колебания и неуверенность. Традиционная анимация с тысячами рисунков по природе своей — производство, даже если все делает один художник-маньяк. Я разработал технику для сольного исполнения.

Вы часто называете немецкий экспрессионизм и советское агитационное искусство 1920-х в качестве источников вдохновения. Что еще? Рембрандт? Гойя? Домье? И есть ли у них у всех что-то общее?

Конечно, все, кого вы назвали. И вы можете добавить еще Мане, Веласкеса и Филипа Гастона. Я полагаю, современный художник всегда пребывает в диалоге с художниками прошлого, но этот диалог все время меняется, одно дело, когда ты студент, другое — когда тебе тридцать, и совсем другое — когда тебе пятьдесят. Что общего? Я всегда интересовался теми отмелями модернизма, которые позволяли фигуративному искусству держать голову над водой.

Кажется, Россия всегда каким-то образом присутствует в вашем искусстве. Маяковский, Гоголь, Шостакович, советский авангард, большой террор — трудно вспомнить другого западного художника, который бы так интересовался русской культурой и русской историей. Что Россия значит для вас?

Много разного. Например, поразительные ранние черты модернизма и абсурда у Гоголя, подхваченные впоследствии писателями вроде Булгакова... Но важнее даже не это. Когда я начинал как художник, политическая ситуация в Южной Африке была такова, что не позволяла думать ни о чем, кроме нее, и я начал искать художественные модели, которые бы отличались от нью-йоркской абстрактной живописи «цветового поля» и вели бы к политическому фигуративному искусству западного модернизма, и здесь Германия и Россия очень важны. Российский опыт дал ответы — часто неправильные, имевшие чудовищные последствия, но наиболее решительные — на многие вопросы о возможностях и границах освобождения и прогресса, которые задал XIX век.

Как в вашей интерпретации «Носа» соединяются Гоголь, Шостакович и Бухарин?

Процесс Бухарина и прелюдия к нему, протоколы его допросов,— это экстраординарный пример абсурда с его гротескным юмором в действии. Бухарин, выступающий представителем многих жертв сталинизма,— это живой пример языка и логики «с вещами на выход», демонстрация того, насколько на самом деле близки насилие и гротескный комизм.

В «Стереоскопе» вы иногда заменяете виды Йоханнесбурга видами Москвы. Думаете, между Южной Африкой и Россией (или Советским Союзом) есть сходство? Апартеид и большой террор? Или речь о современной политической ситуации?

Когда я делал этот фильм, в новостях мелькали сообщения о жертвах в Конго, о взрывах посольств в Кении и Танзании и о демонстрациях протеста перед банками в Москве. Я просто использовал некоторые картинки из теленовостей в «Стереоскопе». В каких-то моих фильмах один небоскреб в Йоханнесбурге, Эском-Хауз, иногда заменяется огромной бутылкой водки «Столичная». А еще я только сейчас понял, что модернистский дом, где живет в Йоханнесбурге мой персонаж Сохо Экштейн, на самом деле восходит к утопическому дому рабочих из одного фильма Эйзенштейна. Вы правы, у меня больше связей с Россией, чем я думал.

Краеугольным камнем советской эстетической теории — при всех ужасах советской реальности — был гуманистический идеал, уходящий корнями в русскую культуру XIX века. Как вы думаете, идеи гуманизма имеют сегодня — после дегуманизации искусства, медиа и всего прочего — какой-то смысл?

Меня всегда интересовали действия индивидуума перед лицом неумолимого громадного социального Другого, будь то государство, партия, история или семья. При всей его ограниченности, при всех его проблемах, я все еще надеюсь на гуманистический идеал.

Интервью взяла Анна Толстова

CK благодарит Рут Эддисон за помощь в осуществлении проекта