Дело о силовом захвате богадельни

2,5 млн руб. собирались изъять жандармы и полицейские из кассы богадельного дома при московском Рогожском старообрядческом кладбище во время обыска, проходившего в сентябре 1865 года под руководством полковника Кузнецова. Ничего странного здесь не было — храмы, монастыри и богадельни старообрядцев в Российской империи безостановочно подвергались разного рода правительственным гонениям, включая закрытие и изъятие имущества. Поэтому служащие богадельни не только не возмущались происходящим, но даже помогали обыскивающим паковать и опечатывать деньги, акции и облигации. А на следующий день им велели явиться для допроса к генерал-губернатору. Но тут выяснилось, что никакого полковника Кузнецова среди московских жандармов нет.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Дурной переулок

28 августа 1865 года по Москве поползли слухи о странном происшествии, случившемся предыдущей ночью возле старообрядческого Преображенского кладбища. Около полуночи по Дурному переулку к братскому дому на кладбище подъехали три пролетки, в которых сидели жандармские и полицейские офицеры, а также понятые, именовавшиеся в те времена добросовестными свидетелями или просто добросовестными. Ночной сторож братского дома Яков Спиридонов разбудил служителя дома Кузьму Локомкина и сообщил, что во дворе сидит квартальный надзиратель и требует поднять с постели жившего здесь же конторщика братского дома, а то скоро приедет жандармский полковник.

Плохо соображавший спросонья Локомкин решил, что было бы неплохо сначала узнать о цели полночного визита полицейских и жандармов. Однако во дворе никого не оказалось, а ночной сторож Дурного переулка Афанасий Ефимов рассказал ему, что из ворот братского дома вышел какой-то человек, он засвистел, и человек бросился бежать к Таганскому рынку. Вышедший вслед за тем квартальный надзиратель со спутниками спросил о причинах свиста, а узнав, приказал всем догнать убегавшего человека. Так что все приехавшие убежали, а вслед за ними свернули за угол и пролетки.

Странную историю пару дней обсуждали, а потом начали забывать. Однако в ночь на 6 сентября две пролетки с жандармами, полицейскими и "добросовестными" подъехали к богаделенному дому у Рогожского кладбища. Причем это кладбище, как и Преображенское, было старообрядческим.

Собственно, в особом интересе властей к храмам, кладбищам и общинным учреждениям старообрядцев вряд ли наблюдалось нечто странное. Сторонников старой веры со времен раскола подвергали гонениям, которые то несколько затихали, то начинались с новой силой и яростью. В период облегчений, после чумы 1771 года, старообрядцы получили землю под Рогожское и Преображенское кладбища. А в последующие годы, несмотря на ожесточенное сопротивление московских митрополитов, правдами и неправдами выстроили там часовни и богадельные дома. Очередной этап гонений начался в 1854 году, когда властям удалось убедить одного из священников Рогожского кладбища с частью паствы перейти в единоверие, и все кладбище из общинного управления было передано под начало казенного смотрителя, о чем знаток вопроса В. Е. Макаров писал:

"В 1854 г. кладбищенский священник Петр Русанов "страха ради иудейска" и по другим причинам перешел в единоверие. В скором времени за ним последовали некоторые из прихожан кладбища во главе с Сапелкиным, Аласиным и другими. Этим воспользовались враги старообрядчества: "без всякой церемонии" у кладбища насильно отобрали Никольскую часовню, а митрополит Филарет "освятил" ее как единоверческую церковь под тем предлогом, что отступившие от старообрядчества якобы имеют право на часть кладбища, как будто оно представляло их личную собственность как совладельцев, а не было наследием предков, созидавшимся десятки лет. Они делали донос за доносом о том, что на кладбище водворились и тайно служат ненавистные правительству попы "австрийского поставления". По настоянию митрополита Филарета казенный смотритель кладбища своей властью совсем запретил совершать в часовнях богослужение".

Однако дело было не только и не столько в вопросах веры. Старообрядцы всегда отличались состоятельностью, так что их личное и общинное имущество регулярно использовалось для пополнения как государственной казны, так и казны Русской православной церкви. Значительные богатства, как утверждал Макаров, имела и община Рогожского кладбища:

"Рогожское кладбище имеет свой значительный капитал, составившийся путем пожертвований, поступлений по духовным завещаниям, тарелочного сбора, дохода от продажи свеч и т. д. Как говорит молва, может быть, и недостоверная, в цветущие времена кладбищенский капитал доходил до 2,5 миллиона рублей, причем, в случае больших расходов, пополнялся по подписке или даже по раскладке между богатейшими прихожанами".

Кроме громадного наличного капитала кладбище обладало и солидной недвижимостью.

"На Рогожском кладбище,— писал Макаров,— по издавна заведенному обычаю дозволялось строиться и частным лицам. Отсюда большое количество на кладбище частных келий и домов, в которых обыкновенно жили их хозяева или лица по их указанию, а по смерти их эти здания поступали в собственность кладбища, которое или сдавало их внаем за известную периодическую или единовременную плату, или пускало жильцов бесплатно по своему усмотрению, или обращало здание на свои общественные надобности".

Однако на эту часть старообрядческого имущества правительство уже успело наложить лапу:

"Из этих частных домов в 1854 г. 12 лучших были отняты под квартиры единоверческого клира, казенного смотрителя и т. д. В этом же 1854 г. правительство потребовало от всех владельцев частных домов и келий на кладбище документы и планы, и так как таковых ни у кого не оказалось, то 2 января 1857 г. дело окончено было тем, что правительство все строения внутри кладбищенской ограды признало собственностью рогожского богаделенного дома".

О судьбе миллионной наличности широкая публика ничего не знала. Так что не исключалось, что жандармы с полицейскими приехали в богадельный дом за сокровищами старообрядцев.

Мнимый жандарм

"В воскресенье, 5-го сентября, в 11 часу вечера,— говорилось в описании дела,— к рогожскому богаделенному дому подъехали две крытые пролетки. Ворота уже были заперты, почему приехавшие начали стучать и требовать, чтоб их впустили. Стук этот услыхали сторожа при доме: Иван Турусов и Петр Филипов. На вопрос, кто они такие, неизвестные отвечали: увидите и узнаете. Филипов отворил ворота, и пролетки въехали во двор; из них вышли двое офицеров, жандарм и двое людей в русских одеждах. На вторичный вопрос сторожа, что им нужно, один из приехавших, показав на эполеты, спросил, где конторщик и эконом, и велел привести их в контору, а своему жандарму приказал запереть ворота и взять с собою ключи. Турусов побежал к конторщику Ивану Иванову Кручинину, думая, что приехали начальники. В прихожей, перед конторой, спали сторожа: Иван Горбачев, Агап Иванов и Василий Мнев. Конторщик Кручинин спал в это время и, будучи разбужен Турусовым, наскоро оделся и явился в контору, где застал офицера с густыми золотыми эполетами, который назвал себя жандармским полковником Кузнецовым, на двоих указал как на добросовестных, приглашенных к обыску, четвертого назвал помощником надзирателя капитаном Ивановым, а у дверей стоял жандарм. На вопрос Кручинина, что угодно вашей милости, полковник Кузнецов показал ему и велел прочесть предписание московского военного генерал-губернатора, коим Кузнецову поручалось сделать в конторе богадельни обыск, не окажется ли фальшивых билетов и другой какой-либо вредной переписки, и если окажется, то, арестовав Кручинина, доставить его на другой день в 7 ? часов утра. Кручинин представил Кузнецову все бумаги и деньги 600 руб., бывшие в его столе; на требование же открыть денежный сундук Кручинин ответил, что ключи находятся у попечителей; тогда Кузнецов велел добросовестным перевязать ящик веревкой и приложить печать конторы, что и было исполнено Кручининым. После этого Кузнецов приказал капитану Иванову составить постановление о том, чтоб пакет с деньгами и сундук был взят с собой для представления г. генерал-губернатору, а ему, Кручинину, явиться в 2 ? часа пополудни, в чем взята с него и подписка. Во время этого осмотра вошел в контору эконом богадельни мещанин Петр Андреев, и когда его увидал полковник Кузнецов, то стал на него кричать, как он смел войти без спросу, и хотел его арестовать и отправить к генерал-губернатору, для чего записал на бумаге его имя и отчество; когда же Андреев стал извиняться, то Кузнецов записку свою изорвал. После всего этого приехавшие велели снесть ящик в пролетку (в чем помогали добросовестным и сторожа богадельни) и уехали, но куда — неизвестно".

Когда грозная команда отбыла, а служители Рогожского богаделенного дома начали приходить в себя, они наконец-то додумались доложить о происшествии местному полицейскому начальству. Тем, в свою очередь, не составило никакого труда установить, что никакого полковника Кузнецова среди московских жандармов нет. Так что стало очевидным, что Рогожский богадельный дом ограблен самозванцами. А для поиска их имеется одна-единственная улика:

"По объявлению Кручинина об означенном происшествии 6-го сентября был составлен помощником надзирателя Раевским, при добросовестных свидетелях и служащих при конторе, акт, причем найдены 6 кусков записки, писанной рукою полковника Кузнецова, которые и наклеены на особой бумаге".

Вскоре, правда, нашлись и дополнительные вещественные доказательства, которые доставил сельский полицейский — сотский:

"Явился в контору богадельни сотский деревни Жулебина и объявил, что возле деревни Вязовой найден был женщиною Настасьею Тимофеевою разломанный сундук, с остатками печати на веревках конторы богадельни Рогожского кладбища, и возле него две шпаги, одна полусабля, три кепи и до 60 различных ключей".

Теперь уже было абсолютно очевидно, что совершено преступление. Вот только похитители получили далеко не то, что собирались. Как писал Макаров, еще в 1854 году, накануне перехода Рогожского кладбища под правительственный контроль, всю его казну "успели убрать в частные руки". Однако и то, что осталось, по тому времени представляло собой немалые деньги. По словам попечителей Рогожского богадельного дома Досужева и Гагина, в похищенном сундуке хранилось государственных непрерывно-доходных билетов на 12 717 руб., кредитных билетов и серий на 12 000 руб., а также "попечителя Досужева 5% билетов 1-го выкупа на 8000 руб. (один в 5000 и три по 1000) и 22 акции Рязанской железной дороги, в 1000 руб. каждая".

Поскольку сумма оказалась немалая, да к тому же похитители прикрывались званием полицейских и жандармских чинов, следователю Реброву приказали вести дело скоро и без лишних сантиментов:

"Следователь, которому поручено было произвести по настоящему делу следствие, принимая во внимание смелую выходку преступников, показывающую, что действиями их руководил ловкий и опытный мошенник, и припоминая известных ему по разным делам подобных лиц, прямо заподозрил в участии в этом деле московского мещанина Ивана Семенова, судившегося уже за разные преступления и незадолго пред тем освобожденного из тюрьмы".

После судебных реформ, произведенных в Российской империи в 1864 году, следователь не имел права ни на задержание Семенова, ни на проведение у него обыска без серьезных на то оснований. Однако следователь решил, что его подозрений вполне достаточно.

"На этом основании,— говорилось в описании дела,— 10-го сентября был сделан в квартире Семенова внезапный обыск, причем найдено у него 325 руб. кредитными билетами и несколько серебряных монет, а также взяты для сличения почерка некоторые бумаги, писанные рукою Семенова... Иван Семенов во всем заперся и объяснил, что 5-го сентября он был у тещи своей вместе со свояченицей и, возвратясь домой к обеду, до 10-ти часов утра следующего дня никуда не отлучался. Относительно имущества он сначала показал, что ничего не имеет, кроме носильного платья, но потом на вопрос следователя, откуда он взял 325 руб., найденные у него при обыске, объяснил, что эти деньги остались у него от торговли".

Результаты графологической экспертизы однозначного ответа не дали, но следователю казалось, что доказать вину подозреваемого можно, используя показания его кухарки:

"Кухарка Ивана Семенова, дочь губернского секретаря Авдотья Вахирева, под присягою подтвердила, что хозяин ее со своей свояченицей действительно куда-то ездили в воскресенье 5-го сентября и, возвратясь, обедали и ужинали дома, но в 8 часов вечера она ушла на кухню, и, отлучался ли после того Иван Семенов, ей неизвестно; на другой день, вошед в комнаты около 8-ми часов утра, она нашла у хозяина неизвестного ей молодого человека, белокурого, с небольшими усиками, а затем приехали еще какие-то два неизвестных человека, и они все вместе куда-то ушли; провожая их, она, Вахирева, заметила, что калоши ее хозяина были в грязи, а также подол пальто был замаран грязью, который она тогда же и очистила".

Кроме того, в качестве свидетеля привлекли дворника дома:

"Дворник дома г. Сущинского (где жил Семенов), подольский мещанин Иван Евсеев Кокорев, под присягою показал, что ворота были им заперты (5-го числа) в 12 часов ночи, а отворены в 6 часов утра; часов же в 7 утра он заметил возвращавшегося домой Семенова с каким-то молодым человеком, с которым он и вошел в свою квартиру, и что этот же самый человек приходил к Семенову и на другой день, т. е. 7-го сентября".

Однако через некоторое время кухарка изменила показания:

"Свидетельница эта показала совершенно другое: что Семенов вообще никуда не уходил позднее 7-ми часов; что она с вечера каждый день брала платье Семенова, чтоб чистить, что и в ночь с 5-го на 6-е сентября было то же самое; что видела, кажется, 6-го сентября у Семенова какого-то молодого человека, которого привел Семенов, уйдя в этот день рано утром из дому; что Семенов вышел в сухих калошах, но когда воротился, то они были в грязи, и она обтерла только калоши, а платья не чистила, потому что оно было сырое".

Второй свидетель, дворник, не появлялся ни у следователя, ни в суде. А обвиняемый Семенов написал губернскому прокурору, что Ивана Кокорева следователь держал под стражей до тех пор, пока тот не подписал лживых показаний.

В итоге все обвинения против Ивана Семенова стали трещать по швам и разваливаться. Ко всему прочему служащие Рогожского богадельного дома никак не могли признать в Семенове полковника Кузнецова: хотя для пущего сходства его при опознании заставляли кричать фразы, которые использовал мнимый полковник, во внешности обвиняемого они опознали, главным образом, надетый на него полковничий мундир. Потом они, правда, одумались и подписали все бумаги о том, что точно опознали в Семенове главаря банды. Но для суда нового, введенного в 1864 году, с присяжными и адвокатами, все собранные доказательства выглядели весьма неубедительно, и Семенов мог легко быть оправдан.

Надежда оставалась только на тайных осведомителей полиции.

Шаткое обвинение

"Поручено было разным полицейским чинам секретным образом разыскивать следы преступников. Розысками этими было открыто, что рано утром, после ограбления конторы рогожской богадельни, какие-то неизвестные люди приезжали в Устинские бани и что-то между собою делили в особом нумере. Вследствие этого был сделан допрос содержателю означенных бань, Василию Федорову Крюкову, который показал: действительно, 6-го сентября, в понедельник, около 5-ти часов утра, приехали на двух пролетках в Устинские бани пятеро неизвестных людей, потребовали для себя нумер и, взяв три куска мыла, заперлись в нем. Бывший при этом родственник Крюкова, солдат Дмитрий Ульянов, рассказывал, что в щель двери он заметил, как приехавшие что-то разбирали и считали какие-то бумаги; потом они уехали. В числе этих лиц, ему показалось, находился человек, прежде служивший в Замоскворецких банях, имени и фамилии которого он теперь не может вспомнить".

Следователь и полицейские усомнились в правдивости Ульянова и взяли его в оборот. И в ходе суровых допросов он все-таки назвал имя знакомого:

"В числе приехавших был знакомый его, крестьянин Бронницкого уезда, Константин Ракитин, служивший перед Великим постом в банях Мамонтова, что у Москворецкого моста. По выходе из нумера расплатился с ним, Ульяновым, белокурый человек, остриженный по-немецки, без бороды и бакенбардов, с маленькими усиками, в черном пальто и белых брюках".

Вскоре и другие свидетели опознали в Ракитине участника встреч некоей группы в банях. Не найдя его в Москве, полиция отправила офицера в Бронницкий уезд:

"Вследствие указаний был командирован один из квартальных надзирателей московской полиции в Бронниций уезд, где, при содействии местного исправника и станового пристава, был произведен в селении Спасское Вертково внезапный обыск в доме Ракитина, при котором найдено в разных местах 291 руб. кредитными билетами и одежда, похожая на ту, в какую был одет один из мошенников".

Однако и после этого Ракитин не сознавался, и московскому полицейскому вместе с бронницкими коллегами пришло на ум применить не вполне процессуальный, но, как оказалось, вполне эффективный прием — они вызвали к обвиняемому священника:

"После священнического увещевания, в присутствии означенных лиц и уездного стряпчего, Константин Тимофеев Ракитин сознался, что, служа парильщиком при банях у каменного моста, он познакомился с мещанином Иваном Семеновым, по предложению которого, увлеченный обещанием большого вознаграждения, оставил свое место и отдался в полное распоряжение Семенова. По приказанию его он явился 5-го числа в 6-ть часов вечера на Таганский рынок, где нашел Семенова с тремя неизвестными ему товарищами и две приготовленные пролетки, на которых все поехали за Покровскую заставу. Там Семенов и два другие товарища переоделись в военные костюмы; Семенов надел мундир жандармского полковника, другой надел костюм полицейского офицера, а третий переоделся жандармом, и в таком виде все отправились на Рогожское кладбище. О том, как им отворили ворота и как грабители вошли в контору, Ракитин показал согласно с объявлением конторщика и сторожей кладбища. По словам Ракитина, он был в тревожном и почти бессознательном состоянии, потому что только теперь понял, что участвовал в преступлении. Оставив кладбище, они повернули налево и, проехав около полутора верст, остановились. Семенов с одетым в костюм полицейского офицера разбили сундук и, вынув бумаги и деньги, отправились в Устинские бани, где и разделили похищенное. При этом Ракитину досталось 300 руб., с которыми он и возвратился во вторник в свое село. Деньги он спрятал и о них никому не говорил из домашних. Куда Семенов девал костюмы (вероятно, брошены в поле), кто были извозчики и прочие товарищи, он не знает".

Всех остальных участников ограбления помогли установить те же тайные осведомители. С их помощью вычислили и мещанина Михаила Герасимова, переодевавшегося жандармом, и крестьянина Кузьму Счастнева, изображавшего "добросовестного", и извозчиков, участвовавших в выездах. Однако дело все еще продолжало оставаться шатким. Свидетели неуверенно опознавали Герасимова, который на суде рассказывал:

"На предварительном следствии г. Ребров делал мне всякие пристрастия. Когда меня показывали свидетелям, он одел меня в старую изношенную форму, и когда свидетели все-таки не указали меня, он сказал им: смотрите хорошенько, и заставил повертываться и маршировать; те видят, что я по неуменью отличаюсь от других жандармов, и говорят, что похож на того жандарма; после, как стали составлять акт, слышу, они говорят, что совсем меня узнали и что походка та же".

Проблема следствия заключалась не только в том, что не был установлен и найден участник ограбления, переодевавшийся полицейским офицером. Пропавшие деньги, облигации и акции, кроме тех сумм, что были изъяты при первых обысках, так и не были найдены. Лишь в следующем, 1866-м, году часть из них все же всплыла. В обвинительном акте, представленном суду, говорилось:

"Акции рязанской железной дороги, из числа похищенных вместе с денежным сундуком рогожской богадельни, оказались проданными из конторы Морецкого фридрихсгамскому купцу Александру Северинову. Купец Василий Морецкий объяснил, что проданные им купцу Северинову акции рязанской железной дороги куплены им 20-го января 1866 года у минского мещанина Ф. Гальперина, в доказательство чего представил собственноручную его расписку. Файвель Гальперин, подтверждая продажу Морецкому означенных акций, показал, что он купил их в октябре или в ноябре 1865 года, в местечке Шклов у неизвестного человека, которого он с тех пор не встречал и примет его совершенно не помнит".

В итоге еще до суда Северинова признали добросовестным приобретателем и вернули ему акции, а Гальперина привлекли к суду как скупщика краденого.

Если бы судья, обвинение и защита строго следовали букве и духу новых судебных законов, обвиняемых в налете на Рогожскую богадельню могли оправдать. Семенова задержали без всяких оснований, от показаний против него отказались все, включая подельника Ракитина, заявившего в суде, что его заставили оговорить Семенова. Опознания проводились с нарушениями, связать Гальперина с остальными обвиняемыми не удалось, похищенное в полном объеме так и не нашли и даже не получили показаний о том, куда оно исчезло.

Защитники обвиняемых могли бы легко развалить дело и доказать присяжным абсурдность обвинений. Однако обвинитель, ясно понимая всю шаткость своей позиции, сделал гениальный ход. Он начал обвинения с того, что объявил самым сложным и неразрешимым вопросом дела то, является преступление грабежом или мошенничеством. И предположил, что имел место грабеж. Защитники, как и все прочие русские юристы, яро участвовавшие во всех спорах и дискуссиях, сопровождавших судебную реформу, мгновенно вцепились в этот вопрос и начали горячо доказывать, что имело дело мошенничество, за которое полагалось более мягкое наказание. А в результате все они забыли о том, что должны сосредоточиться на недостатках следствия, и вспомнили об этом лишь тогда, когда у присяжных на фоне споров о квалификации преступления сложилось твердое убеждение в том, что обвиняемые виновны. Исправить ничего уже было нельзя, и лишь Константина Ракитина присяжные сочли заслуживающим некоторого снисхождения.