Мой товарищ и ровесник (ну на год старше) Максим однажды сказал, что события 17 августа 1998 года "окончательно сформировали мировоззрение моего поколения": "В тот день мы, нынешние 30-35-летние, узнали, что в говне по уши сидеть будем и мы тоже, что это не удел несчастных пожилых "совков", или несчастных слабосильных "интелей", или несчастных романтичных "демократов". Мы забыли надежду и пошли искать покой",— писал он в своем блоге. И дальше: "Это было последнее, как мне кажется, настоящее массовое разочарование в политике. После этого люди хотели только того, чтобы всю эту политику, а заодно и экономику как-нибудь так взяли да и запретили, что и было осуществлено ко всеобщей радости".
Я хотел ему возразить, но потом увидел пояснение, что он "имеет в виду здоровых людей, а не московских журналистов, у этих детство в жопе никогда не отыграет", обиделся и отвечать не стал — я ведь как раз московский журналист. Но обижаться, конечно, было не на что. О Максиме я знал, что в девяносто восьмом году он торговал дисками в соответствующем магазине и, очевидно, действительно ощутимо пострадал.
А тогда я никаким московским журналистом не был, а был второкурсником морской академии в Калининграде, сам не зарабатывал, жил с родителями, у которых, в свою очередь, основным источником доходов была отцовская (он ходил в море) долларовая зарплата, которая после августовского обвала рубля подорожала в четыре раза, и это было единственное последствие кризиса для нашей семьи. Поэтому, конечно, никаких выводов типа "в говне по уши будем сидеть и мы тоже" я тогда не сделал. И, мысленно споря с Максимом, я вдруг понял, что мой частный случай его теории ни в коем случае не противоречит, более того, полностью ее подтверждает. Ведь, скорее всего, я и стал московским журналистом, у которого "детство никогда не отыграет", как раз потому, что в девяносто восьмом году что-то важное прошло мимо меня, и то, что я сегодня готов всерьез с кем-нибудь спорить о политике, не мечтая, чтобы ее заодно с экономикой кто-нибудь запретил,— это тоже наверняка вызвано именно тем, что я что-то такое пропустил в девяносто восьмом.
Я знал одного журналиста, который в 2004 году писал об украинской революции на несколько порядков более восторженно, чем она того заслуживала, каждый его репортаж с киевского Майдана меня даже не раздражал — бесил. А потом я узнал, что тот журналист весь август 1991 года и еще несколько месяцев до и после августа провел где-то в Италии, и все стало на свои места: пропустив российский август, тот журналист впервые пережил его много лет спустя на Украине, поэтому и воспринимал его настолько не так. Спустя годы он, кстати, признает, что был излишне восторженным, и будет вспоминать о Майдане со злой иронией.
Я примерил эту ситуацию на себя. Может быть, действительно все мое поколение тринадцать лет назад навсегда разочаровалось в чем-то, в чем мне только предстоит разочароваться? Может быть, действительно то упущенное разочарование лишает меня чего-то важного сейчас? И именно поэтому я верю, например, Навальному (а модно не верить), возмущаюсь из-за путинско-медведевской рокировки (а модно не возмущаться, а говорить, что это с самого начала было понятно) и так далее. Может быть, действительно все дело в неотыгравшем детстве, а на самом деле так и надо ко всему происходящему относиться — забыть надежду и найти покой в вечных нулевых?
Наверное, и в самом деле главным итогом девяносто восьмого года стала победа цинизма, а противостоять цинизму может, мне кажется, только инфантилизм. Неотыгравшее в одном месте детство осталось единственным источником надежды на то, что цинизм не навсегда, и эти нулевые когда-нибудь закончатся.