Проверка на бесчеловечность

На вашей последней выставке в галерее White Cube оказались два ваших любимых типа чудовищ — мертвые нацисты и дети с деформированными лицами. Как они связаны? Не хочется показаться занудами, но эти нацисты не совсем мертвые. Пожалуй, правильнее сказать, что они «немертвые», зомби. А дети эти совсем не деформированные. Они просто не люди. И поэтому отличаются от представлений о нормальном, присущих homo sapiens. Но это правда — нас очень интересуют и нацисты, и все остальные проявления нечеловеческого. Наше искусство связано с попытками выйти за наши границы, за то, чем мы являемся. Оно — не про самоидентификацию, а про не-индентификацию, анонимность. То есть наши работы живут отдельно от нас, когда они уже завершены. Нас в них нету. Однако важно, чтобы зрители, столкнувшись с ними, не смогли примириться, воспринять их более спокойно, чем мы имели в виду.

Раньше ваши монстры были зрелищем: посетитель приходил в галерею и видел их. Теперь он оказывается среди них. Значит ли это, что он должен отождествить себя с этими ужасными ценителями искусства? Мы искренно польщены и обрадованы предположением, что посетители нашей выставки начинают идентифицировать себя со зрителями-нацистами. Наверное, это из-за того, что они оказываются так же травмированы непонятностью, дегенеративностью искусства. Получается, наше искусство в каком-то смысле примиряет зрителей с миром бесчеловечного — а значит, заставляет их представить себя немного нацистами. Потом они могут вернуться к своим обычным занятиям и почувствовать себя лучше.

Такой опыт нужен не всем. Люди, которых мы подвергаем ему, люди, над которыми мы издеваемся,— это носители авторитарных взглядов на искусство, те, кто думают, что они знают, что такое красота, имеют право решать, что искусство, а что нет. Но, конечно же, есть люди, которые не заслуживают — в хорошем смысле — нашего искусства. Им не нужно переживать этот шок. Мы не имеем в виду травмировать невинных.

Нарушать границы надо там, где границы есть. И это как раз то, что у нас лучше всего получается. Мы заставляем людей верить, что кто-то перешел границы приемлемого. Потому что, честно говоря, в головах у людей творятся гораздо более кошмарные вещи, чем в наших работах. Просто мы умеем говорить о них смелее.

На детях-нелюдях форма с эмблемой — свастика и девиз «Они ничему нас не учат». Эти слова относятся к самим монстрам или, наоборот, к зрителю? «Они ничему нас не учат» означает, что из опыта чудовищности невозможно ничего извлечь, ужас нельзя использовать, но ужасное и не выправишь просвещением.

В лексиконе нашей культуры одновременно существуют и нацистская символика, и смайлики, и этого уже не исправить. Свастика — это зло, смайлик — счастье, эти смыслы мы считываем не задумываясь. А вот когда они встречаются, значения символов теряют определенность и мы не знаем, как реагировать.

Вы заставили нацистов-зомби прийти на выставку и всерьез рассматривать модернистское «дегенеративное искусство». Это месть искусства, его победа над смертью? Месть дегенеративного искусства — да. Интересно, как ненависть нацистов к модернизму связана с их стремлением к совершенству. Нацисты были реакционерами практически во всем, но одновременно они хотели усовершенствовать человеческую природу — а это, конечно же, авангардный проект. Они, с одной стороны, как бы были сверх-модернистами, а с другой — уничтожали все, имеющее к модернизму отношение.

Но победа над смертью — нет. Мы, скорее, воспринимаем искусство как необходимость повторения: смерть проигрывается снова и снова, такое патологическое вечное возвращение. В культуре существует смертестремительная линия. Это хорошо описали Делёз и Гваттари: «У бессознательного есть свои кошмары, но они не антропоморфны. Это не сон разума порождает чудовищ. Наоборот — бодрствующая, бессонная рациональность».

Интервью взял Игорь Гулин