Год назад закончился первый тур президентских выборов. Перед вторым туром далеко не все было ясно. Новая президентская команда провела грандиозную работу, в результате которой была обеспечена победа Бориса Ельцина. О том, как это было сделано, БОРИС БЕРЕЗОВСКИЙ рассказывает обозревателю еженедельника "Коммерсантъ" НАТАЛИИ Ъ-ГЕВОРКЯН.
— Вы как-то сами определили свою роль в политике, сказав, что занимаетесь спецпроектами. Думаю, без особой натяжки можно начать с президентской кампании прошлого года. С какого именно момента?
— Наверное, с Давоса в феврале 1996 года. Вернее, с выступления Зюганова. Я тогда поймал себя на мысли, что очень хорошо помнил все те слова, которые он произносил. Всю эту околесицу, лишенную смысла, логики. Мне казалось, что все это безвозвратно осталось в прошлом, что всеми жизнями за коммунистический эксперимент уже заплачено. Но самым шокирующим был энтузиазм, с которым ему внимали крупные западные бизнесмены и политики. Они уже сделали свою ставку. исторический опыт им ничего не подсказывал.
— Легенда гласит, что ваши эмоции в Давосе оказались сильнее известной всем вражды с Гусинским?
— Это правда. Я вернулся в свой номер в гостинице Sun Star Park Hotel, снял трубку и позвонил Володе Гусинскому. Надо признаться, он немедленно откликнулся на мое предложение встретиться и поговорить. И вполне разделял те эмоции, которые испытывал и я. Это был тот самый момент, когда жесткая конкуренция, разделявшая нас, отошла на второй план перед той опасностью, которая безусловно нас сплачивала. Нам не пришлось тратить время, чтобы научиться говорить на общем языке. Взаимопонимание было полным: угроза возвращения коммунистов требует единства противодействия. Гусинский был не единственным, с кем я переговорил в Давосе. Столь же остро чувствовали ситуацию Володя Виноградов, Миша Ходорковский, Явлинский, Лужков. Чубайс, жестко прокомментировавший на своей знаменитой пресс-конференции восторги по поводу т. н. обновленного коммунизма, выразил то, о чем все мы думали.
— Первый разговор с Чубайсом также произошел в Давосе?
— Да. Он тогда был практически не у дел, если вы помните. Получил, правда, уже несколько предложений и обдумывал их. И все же мне показалось, что ему с сожалением приходилось обдумывать эти предложения. Я встретился с Чубайсом с глазу на глаз. Потом, наверное, он разговаривал и с другими. Я тогда предложил ему попытаться создать некую группу из нас. Даже не то чтобы группу. Я просил объединить нас.
— Почему именно его?
— Потому что мы все ему доверяли. Я имею в виду финансовую элиту. Мы точно знали, что со всеми нами у него были абсолютно формальные отношения, когда он был на государевой службе. Наверное, это было главным — мы не сомневались в его порядочности. Плюс ум, сила, организаторские способности. Он был единственной и единодушной фигурой. И нужно сказать, у Чубайса действительно есть способности. Может быть, он не лучший генератор идей, но что касается анализа, он это делает точнее и быстрее других.
— Какой была его реакция?
— Он мгновенно воспринял то, о чем мы говорили, сказал, что это потрясающе интересно. Потом спросил: "Вы это серьезно?" Я сказал, что серьезно. Он обещал, что будет над этим думать.
— Какова была все-таки основная мысль вашего разговора с Чубайсом, что конкретно вы ему предлагали?
— Объединить нас всех, чтобы создать, скажем так, интеллектуальный центр, противостоящий оппозиции. Новый интеллектуальный центр. Он начал складываться в Давосе.
— Стоило ли так далеко уезжать, чтобы реально оценить ситуацию в собственной стране?
— Небесполезно. Мы своими глазами увидели реакцию на Зюганова — его встречали уже как победителя. Мы заметили, каким вниманием и поддержкой он пользовался у определенной части российского общества, как его встречали наши официальные власти, наше посольство. У меня был любопытный разговор с господином Джорджем Соросом. Он прямым текстом сказал: "Вы совершаете ошибку, что не уезжаете из России. У меня есть примеры, как отрывали головы людям, которых я знал и которые цеплялись за свои деньги и оставались в странах, где совершались перевороты. Не заблуждайтесь, мы все прекрасно понимаем, что у вашего президента нет шансов". Конечно, нелепо было бы думать, что все мы вот так вдруг прозрели в Давосе. Все видели, что ситуация в российском обществе трагическая, что люди не верят ни в новый курс, ни в действующего президента. Давос просто стал последней каплей. Там все было расставлено на свои места и не оставалось сомнений: нам не на кого рассчитывать, кроме самих себя. И никаких иллюзий относительно того, что "заграница нам поможет". С этими иллюзиями мы тоже окончательно расстались в Давосе. Да, наверное, там очень хотят, чтобы у нас была страна по типу западной демократии, наверное даже они готовы этому помочь, но без ущерба для собственного благополучия и не без собственной выгоды. Но ни о каких жертвах с их стороны не может быть и речи. Как только на политической арене мощно обозначились коммунисты, они обрушили на Зюганова водопад вопросов относительно гарантий западных инвестиций, проектов, контрактов. Они уже начинали с ним свою игру.
— А в это время в Москве...
— В Москве все было, мягко говоря, не очень ладно. Там работал предвыборный штаб Сосковца, который просто напоминал партхозактивы с министрами, никогда особенно не понимавшими, что такое политика, а особенно политика в этот сложный переходный период. Действовали по команде: собрать столько-то голосов в пользу Ельцина на железной дороге, столько-то в металлургическом комплексе, столько-то еще где-то. Привычные аппаратные решения, как будто время за окнами остановилось.
— Вы вернулись из Давоса. И что предприняли?
— По возвращении в Москву я встретился с Юмашевым и Илюшиным. Рассказал о наших впечатлениях и предложениях. Вообще была череда таких переговоров и с участием Чубайса, и без него, но Чубайс был уже полностью заражен идеей. Вместе с Юмашевым мы попросили Илюшина организовать нашу встречу с президентом. Общую — с участием Виноградова, Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Потанина, Чубайса. Это было приблизительно в марте 1996 года.
— Те, кого вы перечислили, — в основном финансовая элита. Она готова была участвовать в предвыборной кампании, наверное, не только интеллектуально...
— И интеллектуально и материально она готова была вкладываться.
— Вы долго ждали ответа?
— Нет, встреча состоялась вскоре после разговора с Илюшиным. И не думаю, что она была самой приятной для президента. Ему пришлось, возможно, впервые выслушать такую жесткую позицию, такой откровенный разговор о тяжести положения, в котором мы все находились. Я склонен считать, что сказывалась все-таки информационная блокада президента его прежним окружением — Коржаковым, Барсуковым. Нам показалось, что Ельцин неверно оценивает ситуацию, хотя очень трудно так о нем говорить. Ему было неприятно слушать то, что мы ему говорили: что у оппозиции есть колоссальные шансы, что популярность президента низка. Он возражал, говорил, что у нас неверные данные и неверные оценки. Можете представить, с какими смешанными чувствами мы уходили. Хотя был все-таки один важный эпизод. Кажется, прощаясь, президент сказал Чубайсу: "Анатолий Борисович, я вам признателен за вашу позицию".
— Это была первая встреча Ельцина с Чубайсом после отставки последнего?
— Да. И эти слова признательности Чубайсу стали для нас знаком того, что наша беседа все же что-то значила для президента.
— Ельцин в тот момент был абсолютно уверен в том, что выиграет выборы?
— Да, он был абсолютно уверен в своих шансах. Кстати, так было и потом, и эта уверенность не покидала его на протяжении всего периода подготовки к выборам. Даже тогда, когда он уже на 100 процентов понимал реалии. Более того, когда мы уже полностью вникли в проблемы и оценили всю тяжесть положения, то очень боялись, как бы не разрушить реальной оценкой происходящего его веру в себя. Было важно ее сохранить. Если бы он не верил в победу, думаю, она бы не состоялась.
— В общем, это была очередная критическая ситуация в его жизни, а он, что подтверждает история, умеет действовать в таких ситуациях.
— Должен сказать, что в тяжелейших ситуациях общаться с президентом было чрезвычайно приятно. Он абсолютно точно знал, чего хочет, и абсолютно точно оценивал ситуацию — в дальнейшем, когда уже получал полный объем информации, когда поверил нам, когда понял, что ему говорят правду, а не рисуют картинки неизвестных авторов. Он тогда включился сам, и очень мощно.
— Так чего же вы добились в результате этой встречи?
— Всего, чего хотели. Уже на следующий день (и это при всей неопределенности, с которой мы вышли от него) Ельцин принял принципиальное решение. Он по существу создал новую структуру, которую возглавил сам — что мы ему и предлагали. Он создал новый предвыборный штаб во главе с самим собой и назначил двух первых помощников: Илюшина и Черномырдина. Чубайс получил место в этом штабе, и ему подчинялась аналитическая группа. Таким образом, мы заняли как бы все интеллектуальное пространство, связанное с выборами президента. И второе: президент получил новый информационный канал, чего мы и добивались.
— Тогда же появилась и идея привлечь к предвыборной работе Татьяну Дьяченко?
— Приблизительно. Может быть, чуть позднее. Это придумал Юмашев. Я помню, он позвонил мне в шесть утра и говорит: "У меня есть совершенно гениальная идея". И произносит только одно имя: "Таня". Я спросонья не вполне понял: "Что — Таня?" Он отвечает: "Таня должна работать с нами в аналитической группе". Я так встрепенулся и говорю: "Валя, вообще-то идея классная..." Но идея действительно была гениальной, я тогда ее недооценил. Это открыло прямой доступ информации к президенту. Он был абсолютно в курсе всех дел. И понятно, что он имел непредвзятую информацию, поскольку трудно заподозрить Татьяну Дьяченко в том, что она имела какие-то иные цели, кроме тех, которые имели мы все.
— Забегая вперед: присутствие дочери президента в вашей группе как-то реально сказалось на событиях?
— Миллион раз. На такой короткой дистанции приходилось принимать решения практически мгновенно. И решения, которые не могли приниматься никем, кроме президента. Поэтому нужна была оперативность и доверие к этому информационному каналу.
— А как отреагировал на все эти нововведения другой штаб — Сосковца?
— Нервно. Сначала они не вполне понимали, что происходит, поскольку довольно резко изменился весь политический расклад вокруг президента. При этом мы не просто не искали конфронтации, но прикладывали огромные усилия к тому, чтобы наладить отношения.
— Собственно отношения между двумя штабами можно приблизительно проследить по отношениям Березовский — Коржаков. Они сначала были, и даже недурные, а потом закончились. Здесь даже не столько важна последовательность событий, сколько суть, если можно.
— После приезда из Давоса, конечно, еще были отношения с Коржаковым. Они были окончательно разрушены этими событиями 17 марта прошлого года.
— Я не в первый раз слышу об этой истории, но так до конца и не поняла, что, собственно, происходило за кулисами. Была репетиция, а спектакль не состоялся?
— Вся эта компания: Коржаков, Сосковец, Барсуков — оказывала сильнейшее давление на президента с тем, чтобы по существу отменить выборы. И путь был выбран самый что ни на есть порочный и опасный. Обсуждался запрет компартии, разгон Думы и перенос выборов на два года. Понятно, что это были задачи совершенно нереализуемые — ни с точки зрения закона, ни с точки зрения возможностей власти. В том, что этого не произошло, одну из ключевых ролей сыграл министр внутренних дел Анатолий Куликов: он сказал президенту, что не сможет обеспечить выполнение такого решения в случае, если оно будет принято. Огромную роль сыграли Черномырдин, Чубайс, вся эта новая команда, которая была создана. Я не знаю, кому конкретно принадлежала эта сумасшедшая идея, но Коржаков и компания очень активно пытались ее провести.
— В то время, когда решался этот вопрос, вы встречались с президентом?
— Нет, в это время я встречался с Гусинским. И когда мы узнали о том, что готовится, мы почувствовали, что наступил тот момент, когда мы должны попытаться через СМИ предупредить эту ситуацию, сделать ее гласной, чтобы ей противостоять. Вспомните, ведь идея начала реализовываться: в Думе якобы была найдена взрывчатка, а потому Думу надо было закрывать... То, что она не реализовалась до конца, было первой крупной победой этой новой группы.
— Президент, видимо, тоже догадывался, что особой любви между двумя столь разными командами в его окружении быть не может. Он как-то регулировал эти отношения?
— Был момент, когда конфронтация резко обострилась. Я пришел к президенту и сказал: "Борис Николаевич, чтобы выиграть, нам нельзя разделяться. И будет плохо, если те люди, которые были с вами и раньше, начнут играть против нас, отвоевывая свое пространство. Давайте разберемся потом, после выборов". Президент спросил, кого конкретно я имел в виду. Я назвал Коржакова и Барсукова. Он тут же соединился с Коржаковым: "Александр Васильевич, вам нужно восстановить отношения с Березовским". Коржаков не сразу, но согласился: "Ну, если это ваше окончательное решение, то я ему подчинюсь". То же самое президент сказал и Барсукову. Я вышел из кабинета Ельцина и пошел к Коржакову. Ему доложили, что я пришел. Я прождал три с половиной часа. У него в приемной было много народу. Все, естественно, понимали, что происходит. Потом я встал и сказал: "У меня нет сомнений, кто в этой стране президент. Это не Борис Николаевич Ельцин". И поехал к Барсукову. Он спросил, зачем я их развожу с президентом. Я ответил, что у меня сложилось ровно противоположное впечатление: это они пытаются отстранить толковых людей от участия в предвыборной кампании президента. Ну, Барсуков никогда не отличался волевыми качествами. Он попытался выяснить, как можно поправить отношения, сказал, что президент с ним очень резко разговаривал. Но все это уже не имело никакого значения. Противоборство стало необратимым. Ни Коржаков, ни Барсуков не подчинились президенту и не захотели выстраивать одну команду.
— А если бы подчинились? Возможно ли единство таких очевидно противоположных команд?
— Конечно, мы понимали, что в случае победы Ельцина, если он останется с этими людьми, то вообще как-то не вполне понятно, чем это все может обернуться. Они действительно имели большое влияние на президента, и, в общем, для себя мы делили ситуацию так: есть красный фашизм — это коммунисты, и есть коричневый фашизм — это Коржаков, Барсуков и Сосковец. И нужно пройти по тонкой грани между этими двумя айсбергами. Это была довольно сложная задача.
— Вы опасались Коржакова?
— Все люди, которые сегодня обсуждаются обществом, в том числе банкиры, политики новой волны — они все переступали через красные флажки. Они стали самостоятельными, испытав на себе огромное давление окружающей среды.
— То есть они не из пугливых, хотите сказать. Но Коржаков сосредоточил в своих руках огромную власть. И мне до сих пор не вполне понятно, каким образом, имея эту власть, он проиграл ситуацию?
— Вы так плавно подводите к делу о коробке с деньгами. Тогда, 17 марта, нам не пришлось задействовать СМИ, не было необходимости. Думаю, что Коржаков и его люди не вполне понимали, какой это может иметь эффект и что могут средства массовой информации, впрямую не зависящие от власти. А вот в истории с коробкой — это было первое публичное выяснение отношений со спецслужбами. Кстати, все решалось вот здесь, где мы сейчас с вами сидим (Дом приемов "ЛогоВАЗа" на Новокузнецкой улице.— Н. Г.). Мы собрались здесь вечером 19 июня 1996 года — между двумя турами выборов. Нам было ясно, что происходит. Коржакову нужно было фактическое подтверждение тезиса, что новые люди вокруг президента воруют деньги. Обдумывая, как поступить, мы впервые для себя сформулировали идею: мы всегда проиграем спецслужбам, если будем действовать тайно. Но как только мы перейдем в плоскость открытого противостояния, то ситуация изменится, на свету они работать не могут. Во всяком случае, те спецслужбы, которые создавались советской властью. А Коржаков все же прямое наследие КГБ.
— Ну, думаю, не только заспанные дикторы телевидения сыграли свою роль в ту ночь, но и возможность прямого выхода на президента. Кстати, а у Чубайса был прямой выход на Ельцина?
— Да, это было одним из его условий работы в команде президента.
— А внутри вашего мозгового центра царило этакое полное единство, или все же возникали споры, обсуждались ошибки?
— Думаю, что было допущено очень много ошибок. А что касается споров, то мы до сих пор иногда выясняем, кто был прав, а кто нет. Очень яркий пример — Невзоров. Вы помните, он в тот период вел передачу "Дикое поле" на первом канале. И тут у нас с Чубайсом были диаметрально противоположные точки зрения. Чубайс считал, что ни в коем случае нельзя привлекать Невзорова к работе на первом канале, поскольку он выражает крайне реакционную точку зрения. Надо признаться, я тоже плохо знал Невзорова, скорее как телезритель. Познакомились мы случайно, разговорились об ОРТ, он высказал свои взгляды. Они меня заинтересовали. Я попросил изложить их письменно. Он прислал бумагу. И я был потрясен, когда ее прочел. Двумя обстоятельствами: фантастическим русским языком и точностью изложения мысли. Мы стали общаться. Потом возникла идея передачи. И я считаю, что она сыграла очень положительную роль в предвыборной кампании президента. То, что мы на первом канале показывали различные точки зрения, повышало доверие к тому, что мы говорили. Даже если передачи Невзорова далеко не всегда были в поддержку Ельцина. Она была не лобовая... Так вот — был Невзоров ошибкой? Я считаю, что нет, Чубайс считает, что был.
— Вы можете попытаться сформулировать основной принцип или принципы, на которых строилась стратегия вашей группы?
— Было очень точное понимание стоящих перед нами целей и способов их достижения. Была совершенно банальная мысль, которую мы сформулировали с самого начала, еще в Давосе, и не отступили от этого в дальнейшем: победят на выборах те, у кого больше воли. Это, кажется, такая философская сентенция, но она совершенно конкретна. Я вообще считаю, что коммунисты главным образом проиграли потому, что они своим основным противником видели не того, кто им оказался. Они видели слабовольных демократов, а столкнулись (помните письмо 13-ти), в общем, с оскалом капитализма. И у них не нашлось достаточно сил, чтобы этому противостоять. Эта волевая идея была очень конструктивна. Надо было дать понять людям, что им нечего бояться коммунистов. Ведь было много таких людей, которые готовы были проголосовать против коммунистов, но элементарно боялись — что они придут к власти, узнают, и тогда... Вот этих людей нужно было освободить от страха, дать им понять, что есть другие люди, которые не боятся. Это было главное, что нам удалось сделать.
— Вы упомянули нашумевшее письмо 13-ти, с которым до сих пор не все до конца понятно. Знал ли о нем заранее президент, на него ли оно было в действительности рассчитано?
— Мы договорились с президентом о широком круге полномочий для нас. То есть он точно знал, что мы не играем против него и поэтому был готов даже к самым неожиданным нашим шагам. Он верил, что мы не только искренни, но и грамотно просчитываем ситуацию. Письмо, конечно, было адресовано обществу. Это была та самая демонстрация решимости и силы. У нас даже между собой была борьба за формулировку в последнем абзаце. В результате она звучала приблизительно так: у нас достаточно воли и сил для того, чтобы не допустить и т. д. Такая жесткая формулировка была неожиданна для общества. Основное, что нужно было сделать,— это показать людям, что есть сила, защищающая их право на свободное волеизъявление. Проще говоря, люди не должны бояться проголосовать по собственной воле, а не под давлением.
— Вы ставили на ту часть общества, которая колебалась, могла от испуга перед будущим приходом коммунистов проголосовать за них, хотя совсем не обязательно разделяла их взгляды...
— Это было совершенно принципиально, чтобы нормальный человек не побоялся занять жесткую позицию. В демократическом обществе очень важен институт изучения общественного мнения, который только-только начал формироваться у нас, потому что в демократическом обществе решения принимаются не наперекор обществу, а только с его согласия. Это предполагает понимание властью того, что хочет общество, а не того, что хочет власть. В тоталитарном обществе в этом нет необходимости, им надо только оценить: если они примут такое-то решение, то выйдет народ с лопатами и ломами или нет. А в демократическом обществе важна обратная связь — от общества к власти. Такой связью и служит институт общественного мнения. И вот во время выборов я впервые ощутил, как это работает. Саша Ослон, основатель фонда "Общественное мнение", создал уникальную возможность для нас с помощью фокус-групп, опросов опробовать те или иные идеи. И мы заранее понимали, какой будет реакция на те или иные решения. Мы верили, что можем победить демократическими методами, а не силовыми, которые пытались навязать Ельцину. И ведь оппозиция признала результаты выборов.
— Думаю, что за кадром нашего разговора останется огромный пласт кулуарных событий: контакты, разговоры, дипломатия, деньги, которые, наверное, тоже представляют собой часть технологии предвыборной борьбы. Но были, на мой взгляд, достаточно рискованные ситуации и с точки зрения интересов Бориса Ельцина. Например, возможный альянс Лебедя и Явлинского.
— Я не считаю, что сам по себе он представлял угрозу в момент выборов. А если и представлял, то только в том смысле, что он не позволял интегрировать в большей степени голоса вокруг Ельцина. А значит, играл на руку коммунистам.
— Вы считаете, что у этого альянса, если бы он состоялся, не было шанса выйти во второй тур?
— По моей оценке, нет.
— Зато альянс Лебедь--Ельцин обеспечивал последнему победу во втором туре. В какой момент появилась идея использовать голоса Лебедя?
— Так формулировать вопрос некорректно. Идея была сформулирована в письме 13-ти: политические лидеры должны найти компромисс, чтобы избежать силовой конфронтации. И с момента появления этого письма мы и начали действовать. Были встречи не только с Лебедем, но и с Зюгановым, и с Федоровым, велись разговоры с Явлинским, с другими, кто имел политическое влияние и баллотировался в президенты.
— И все-таки в союзники пригласили именно Лебедя.
— Мы исходили из возможностей конкретного политика и учитывали его взгляды. Было понятно, что Александр Иванович воспринимается большей частью людей как человек действия, готовый идти вперед. Он и сам говорил, что назад пути нет. Плюс к этому он был харизматическим лидером и по своим взглядам выражал центристскую позицию.
— И все-таки мощная раскрутка Лебедя началась как-то вдруг — у него появились сильные имиджмейкеры, толковые клипы...
— Я как раз не считаю, что у него были сильные имиджмейкеры. Это все же была команда теоретиков. Я повторяюсь, но это действительно важно понять. Коммунистическая оппозиция была очень хорошо готова к борьбе против теоретиков и демократов. За последние пять лет они прекрасно изучили возможности и волевые качества демократических политиков. И поэтому были уверены в своей победе. Эта уверенность отражалась даже в их внешних проявлениях — вспомните, чего стоила только походка Геннадия Андреевича в то время. И конечно, для них было полной неожиданностью появление новой силы. Не буду лицемерить. Эта сила — молодой российский капитал. И он впервые в новейшей российской истории продемонстрировал, что умеет объединяться перед смертельной угрозой своим интересам, что он не глуп, не столь уж зелен, обладает твердой волей и решимостью, не присущей...
— Мягкотелым демократам.
— Привычному образу демократа.
— Этот союз молодого капитала был тактический? Он распался?
— Это, конечно, стратегический союз, потому что это союз интересов. Сегодня он обладает другими очертаниями. Капитал перегруппировался, возникли противоречия внутри этих групп, и очень серьезные. Впрочем, они были и раньше. Происходит колоссальная перегруппировка финансово-промышленных групп. Вы знаете о борьбе между прежними партнерами ОНЭКСИМом и ЛогоВАЗом, между МЕНАТЕПом и Инкомом. Много примеров. Это достаточно естественные процессы. Но если возникнут серьезные общие проблемы, этот капитал снова объединится.
— Этот капитал, как вы говорите, посетил Лебедя в тот предвыборный период. Обаял вас генерал?
— Он произвел двойственное, но сильное впечатление. Двойственное, потому что он почти дословно повторил многое из того, что мы уже слышали о нем и от него, хотя это не всегда были ответы на те вопросы, которые мы формулировали. Он оставлял впечатление устремленного и достаточно самостоятельного политика и человека, который точно ощущает, чего хочет народ. И все это в целом создавало положительный образ, что и было проявлено в итоге не только для этой группы банкиров, но и для огромной части наших сограждан. Я хочу сказать, что банкиры не столь уж оторваны от народа и замкнуты в себе. В общем, выбор Лебедя — это был вначале выбор предпринимателей, а уже потом народа.
— У вас лично, насколько мне известно, сложились вполне доверительные отношения с Лебедем. Был ли момент, когда у вас возникло ощущение, что стоит сделать ставку именно на Лебедя?
— Как на президента? Никогда. Как на человека, чьи стремления очень близки нашим — да. Демократическая Россия с либеральной экономикой. Ощущения, что мы хотим одного и того же было очень долго.
— И после того, как он пришел в Кремль?
— Да, приблизительно в течение месяца после того, как он пришел в Кремль.
— Чем определяется этот срок?
— Лебедь в общем достаточно быстро после того, как стал секретарем СБ, начал вести совершенно самостоятельную партию. При этом я считаю, что если бы он не был элементом власти, то имел бы на это полное право. Но он использовал атрибуты власти против самой власти, а это уже было некорректно.
— Был ли момент, когда интеллектуальный штаб Чубайса помог Лебедю в его раскрутке? Я имею в виду деньги, телевидение и прочее.
— Если бы на месте Лебедя был другой человек — Бабурин, скажем, — и были приложены те же усилия, которые были приложены в помощь Лебедю, эффект был бы совершенно иной. В том, что так сложилось, есть безусловная заслуга прежде всего самого Лебедя, и уже потом того аналитического штаба, той группы, которая работала на Бориса Николаевича.
— Как складывались отношения Ельцина и Лебедя?
— Думаю, вначале Борис Николаевич был искренне расположен к Лебедю, хотя, конечно, как человек с потрясающе развитой интуицией он заметил и ту опасность, которая проявилась позднее. Но вначале он испытывал расположение к этому человеку. И лишь когда Лебедь начал откровенно бороться за президентство на следующий день после того, как Ельцин почувствовал себя хуже, он изменил свое отношение к генералу.
— А как Лебедь относился к Ельцину?
— Мне трудно сказать. В начале нашего знакомства я считал Лебедя человеком очень искренним и открытым. И этим руководствовался, когда мы с ним очень подолгу обсуждали происходящее в России, ее будущее. Постепенно я начал замечать, когда он лицемерит. Но что еще хуже, я увидел, что он человек несамостоятельный. Знаете этот эффект, когда человек имеет ту точку зрения, которую имеет последний, кто с ним общался?
— Может быть, стоило позаботиться о его окружении, если все обстоит так, как вы говорите?
— Но мы же не искали марионеток. Речь шла о союзнике. И именно так рассматривался Лебедь. Он декларировал многие из тех ценностей, которые нам были близки. Только потом мы стали понимать, что это конъюнктура, что это популизм, правда изощренный, как бы аккуратный, поэтому он не так бросается в глаза, как, например, у Лужкова. Я встречался с Лебедем несколько раз уже после его прихода в Кремль, пытался что-то объяснить, но встречал отталкивающий взгляд.
— Когда была поставлена точка в ваших отношениях?
— Да, был такой момент. Он связан с подписанием Хасавюртского соглашения. У меня был разговор с Лебедем, и я ему сказал: удалось остановить войну в Чечне — и это абсолютно значимо, но этот документ создает колоссальные проблемы для России буквально уже на следующий день. Я это в полной мере ощутил, занимаясь уже после Лебедя выстраиванием мирного процесса в Чечне. Действительно, это соглашение было с одной стороны исключительно смелым и правильным шагом. С другой стороны, мы могли бы достичь того же результата без таких тяжелый последствий, которые закладывал этот документ. И эти последствия мы еще будем ощущать очень долго. Я откровенно сказал ему об этом.
Понимаете, можно сколько угодно говорить, какое отношение имел какой-то бизнесмен Березовский к секретарю СБ и какое право он имел вообще вмешиваться в эти дела. С точки зрения обывателя, это логично. Но реалии-то другие. Мы вместе, реально вместе, выстраивали эту победу на выборах. Это означает,что Лебедь точно понимает, что нам небезразлично будущее страны и что мы даем не самые глупые советы. Совсем не обязательно им следовать, но по крайней мере важно их учитывать, просто как точку зрения.
— Лебедь получил карт-бланш на телевидении перед вторым туром?
— Я отвечу так: его появление в таком объеме не было случайностью. Но мне кажется, что это соответствовало и уровню интереса к его фигуре. Мы это ощущали и по реакции на передачи с его участием, и по рейтингам — буквально за три недели он набрал 10 пунктов.
— Но такая раскрутка требует огромных денег?
— Мне не известны источники привлечения денег в избирательную кампании Лебедя. Наша группа его кампанию не финансировала. Но то, что он работал в режиме наибольшего благоприятствования, в том числе и со стороны ОРТ, — это правда. Все права, которыми он обладал на экране как кандидат в президенты, были реализованы на 100 процентов.
— Что обеспечило победу Ельцину?
— Воля народа не возвращаться назад к коммунизму. Это не красивые слова. Когда мы проанализировали результаты того, что произошло, то оказалось, что в результате всех наших усилий дополнительно порядка 10-15 процентов избирателей сформировали свое мнение в пользу продолжения курса реформ. Именно они и оказались решающими. И это изменение произошло в ходе кампании. Люди не захотели назад. И в этом победа Ельцина, как выразителя этой идеи.
— Для вашей молодой группы Ельцин также стратегический партнер.
— Мы этого и не скрывали. На той первой встрече с ним мы так и сказали: наше желание видеть вас президентом имеет чисто рациональную основу, мы считаем, что в России сегодня нет другого человека, способного выиграть президентские выборы и проводить курс реформ. Мы, собственно, сами порождение этого курса. Было важно, чтобы президент понимал, что дело не в личных симпатиях и антипатиях.
— В общем, в окружении Ельцина сегодня тот самый штаб?
— В общем, конечно нет. Важнейшими участниками этого штаба были все-таки не предприниматели, там были такие люди, как Вася Шахновский, Шахрай, который тоже не так близок сегодня к президенту, Илюшин. Многих из штаба нет "в близости". Но дух сегодняшнего окружения Ельцина — это дух того штаба. И это справедливо.