Дело о деревенском инцесте имперского масштаба

150 лет назад, в 1861 году, началось долгое и странное расследование обстоятельств дела о кровосмешении, происшедшего в Бузулукском уезде Самарской губернии. Можно было ожидать, что, как это уже бывало в таких случаях, виновный в совращении дочери государственный крестьянин Усков подвергнется самому суровому наказанию. Однако уездные и губернские судебные власти долго не могли вынести приговора, и потому дело дошло до высшей судебной инстанции — Сената. А окончательное решение по нему принимал император Александр II.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Блудный отец

История, случившая в селе Васильевке Бузулукского уезда Самарской губернии, для своего времени была обыкновенной и необыкновенной одновременно. Вечером 4 марта 1861 года крестьянка Прасковья Ускова прибежала к соседям с криком и плачем и рассказала о том, что ее муж Тимофей Усков занимается кровосмесительным блудом с собственной дочерью. Мужики вслед за нею бросились в хлев Усковых, где и застали Тимофея на месте и во время преступления. Его тут же схватили и посадили под арест. Вот только в деле, где все выглядело кристально ясным, сразу же начались разного рода странности.

Первая странность заключалась в том, что о противозаконной и наказуемой кровосмесительной связи дали знать властям только шесть дней спустя — 10 марта. Но странностью это было лишь на первый взгляд. По всей видимости, мужики судили и рядили о том, во что может вылиться для них обычная следственная процедура того времени — "повальный обыск", или, говоря современным языком, допрос с пристрастием всех жителей села об известных им обстоятельствах дела. Временами подобные допросы сопровождались пастырским увещеванием, т. е. проводились в присутствии священника, обещавшего наложить на виновного различные кары в случае сокрытия правды. И кто знал, будет ли, как тогда говорилось, "одобрено поведение" — признаны правдивыми показания каждого, и не будет ли он привлечен к суду за выявленные в ходе "обыска" прегрешения. Ведь в делах подобного рода, как свидетельствовали фольклор, мемуаристы и сохранившиеся судебные решения, в редкой деревне обходилось без греха.

Со времен принятия христианства на Руси православная церковь всячески боролась с половыми контактами между людьми, состоящими в кровном или духовном родстве. К примеру, страшным и едва ли не смертным грехом считался блуд между кумом и кумой. Ведь перед Богом они были родителями крещенного ими младенца. Однако с тем же упорством, с каким духовные пастыри насаждали запреты, народ нарушал их при любой возможности. Об этом, к примеру, свидетельствовало народное присловье "Не та кума, что под кумом не была".

Особенное же распространение получило на селе "снохачество" (блуд отца семейства с женой сына), также относившееся к числу наказуемых грехов. С этим явлением боролись и власти, и церковь. К примеру, императорскими и сенатскими указами запрещалось женить малолетних мальчиков на взрослых девках. Однако, судя по тому, что эти указы периодически повторялись, проку от них оказывалось чрезвычайно мало.

Другим распространенным в некоторых частях Российской империи видом предосудительного секса в крестьянских семьях были кровосмесительные связи между старшим из братьев и его сестрами. Исследователи сельского быта указывали, что происходят подобные безобразия в бедных деревнях от того, что все дети, вплоть до юношеского возраста, спят вповалку на печах в одних рубахах, где от скуки и темноты своей творят бог знает что. В подтверждение истинности этой версии обычно приводились описания народных обрядов. В тех местностях, где кровосмесительные связи братьев с сестрами считались чем-то обыденным и само собой разумеющимся, во время свадьбы жених символически выкупал невесту не у родителей, а у старшего брата. И именно он соглашался отдать сестру ее будущему мужу.

Однако блуд отца с дочерью даже в местностях, где не очень-то ревностно следовали наставлениям церкви, считался страшным грехом. И, видимо, потому, взвесив все за и против, мужики из Васильевки решили выдать Тимофея Ускова властям.

В описании дела говорилось:

"Государственные крестьяне села Васильевки, Бузулукского уезда, 10 марта 1861 года объявили местному волостному правлению, что односелец их Тимофей Усков 4 марта пойман ими на кровосмешении с дочерью своей Агафьею, которая сказала им тогда, что она: "грех творит по сильным от отца побоям"".

Во время следствия, как рассказывалось в том же описании, потерпевшая дала следующие показания:

"При следствии Агафья Ускова объяснила, что ее отец все лето 1860 года угрозами и побоями принуждал ее к преступной связи с собою, и как она не соглашалась на это, то осенью 1860 года растлил ее насильственно. После этого он имел с нею уже постоянно блудную связь, отчего она и забеременела; за сознание ее в беременности он привязал ее к столбу в землянке, где они живут, и высек ее розгами в присутствии матери и братьев. Наконец, чтобы избавиться от этой связи, она решилась, с согласия матери, обнаружить поступок отца перед народом. На Масленице в субботу вечером отец, возвратившись домой, стал требовать от нее совокупления с ним, но она на это не соглашалась и убежала на двор; отец же, поймав ее, повел в хлев; это увидала ее мать, которая, созвав соседей, тотчас пришла к ним и застала их на самом совершении преступления".

У следователей возник естественный для того времени вопрос: как преступление могло так долго скрываться и почему девушка ничего не рассказала священнику на исповеди? Ответ оказался весьма незамысловатым:

"Агафья объяснила, что она крещена по обрядам православия, но воспитывалась в расколе поповщинской секты, а потому в церковь никогда не ходила и на исповеди не бывала".

Показания Агафьи подтвердили и ее родные:

"Согласно с Агафьей показали: мать ее, крестьянка Прасковья Ускова, и, в отношении нанесения ей отцом побоев, брат ее Минай; оба они объяснили, что не говорили никому о поступках отца из боязни".

Вот только отец семейства ни в чем не признавался:

"Тимофей Усков, не признаваясь в кровосмешении с дочерью и в принуждении ее к тому угрозами и побоями, показал, что если он раз и побил ее, то собственно за то, что она забеременела; 4-го же марта он, гуляя с односельцами своими, напился так пьян, что не помнит, как возвратился домой и лег (будто бы) с дочерью своею Агафьею в хлеве; он очувствовался уже тогда, как находился под арестом, скованным в железах".

Его слова опровергали соседи, которые застали его при кровосмешении и отправили под арест:

"Созванные Прасковьею Усковою крестьяне под присягою удостоверили, что 4 марта перед вечером они были приглашены ею для поимки мужа ее, Ускова, в блудной связи с дочерью и застали их на месте преступления".

Казалось бы, в деле все абсолютно ясно: Тимофей Усков изобличен и должен предстать перед судом, в итоге которого его ожидал максимально суровый приговор. В прежние годы за подобные деяния виновные подвергались смертной казни. Так, например, было принято во времена Анны Иоанновны, когда в 1736 году высшая судебная инстанция страны — Сенат вынес следующий приговор:

"Правительствующей Сенат по доношению Юстиц-Коллегии и по приложенному при том экстракту Приказали: Адмиралтейского ведомства резчику Григорию Лебядинцову за насильное растление малолетних падчериц своих, девок Катерины да Прасковьи, в чем, как в расспросе, так и с розыска винился, учинить смертную казнь, отсечь голову".

Агафья Ускова из малолетства уже вышла, но насилие и кровосмешение имели место, так что ее родителя ожидали как минимум каторжные работы в Сибири на длительный срок.

Но тут возникла новая странность. Расследование на долгое время затихло, а два с лишним года спустя пошло по новому направлению. В июне 1863 года следователи вдруг решили выяснить вопрос о вероисповедании потерпевшей:

"Относительно уклонения Агафьи Усковой в раскол мать ее Прасковья Ускова объяснила, что хотя Агафья и крещена по православию, но с самого младенчества воспитывалась в духе поповщинской секты. То же объяснила и сама Агафья".

Полностью подтвердили показания крестьянок Усковых и их односельчане:

"Односельцы Усковой показали (16 июня 1863 г.), что родители ее оставили православие и перешли в раскол лет 20 тому назад и что она воспитывалась в духе раскола".

Однако, когда всех вызвали в суд, возникла новая, шокировавшая всех присутствовавших странность: Агафья Ускова из потерпевшей превратилась в обвиняемую и судили именно ее.

Проданная дворянка

Подобное превращение вполне могло бы объясняться извечной коррумпированностью отечественной судебной системы. Однако из обстоятельств дела видно, что крестьянин Тимофей Усков, не имевший даже собственного дома и живший с семьей в землянке, вряд ли мог собрать сколько-нибудь значительные средства для подкупа судейских чиновников. Хотя, с другой стороны, Бузулукский уезд тогда считался одним из беднейших и неблагополучных в империи. Тамошние уездные чиновники, как рассказывалось в мемуарах, порой не имели не только денег, но и мяса с хлебом. Так что любую взятку они приняли бы с особой признательностью.

Благо для того, чтобы взглянуть на дело с иной стороны, существовали древние традиции отечественного правосудия, позволявшего отцам делать со своими детьми все, что им заблагорассудится. К примеру, отцеубийство по старорусским канонам каралось смертной казнью. А за убийство собственного ребенка, малого или взрослого, родителя приговаривали к двухмесячному покаянию в монастыре.

Времена эти давно канули в Лету, однако судебная практика предшествовавших истории в Васильевке десятилетий показывала, что древние традиции Руси продолжали здравствовать и в Российской империи, где в строгом соответствии с законодательством родители имели неограниченную власть и могли наказывать детей своих за непотребное поведение.

При этом наказания временами могли принимать весьма экзотические формы.

Так, например, в 1806 году в Киеве случилась история, которая стала предметом рассмотрения в судах и Сенате и привлекла внимание императора Александра I. Началом ее послужили семейные дрязги в семье штаб-лекаря Киевского повета коллежского асессора Семена Розлачева, которому изменила его жена Ксения. Минутное увлечение штаб-лекарши, возможно, осталось бы незамеченным мужем, но их дочь Мария донесла обо всем отцу.

Мать не простила подобного поведения дочери, которая сама не отличалась высокой нравственностью, и для "исправления" дочери стала применять свои не ограниченные законом права. Например, она дважды отправляла дочь в самом нищенском одеянии на работы в Козелецкий девичий монастырь. Однако сочла, что наказание так и не исправило ее. Затем Ксения Розлачева несколько раз отдавала дочь в различные мещанские дома в качестве служанки и, наконец, в 1806 году решила продать ее в крепостные.

Для этого штаб-лекарша нашла посредника — казака Фершалова, которому выдала доверенность, позволявшую Фершалову продать дворовую девку Марью Федорову Розлачеву. Причем доверенность эту мать засвидетельствовала в суде. Вслед за тем отдала казаку дочь и получила с него 90 руб. Все закончилось бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство. Казак похвастался удачной покупкой своему знакомому — титулярному советнику Ессенкову. А тот, будучи знакомым с Розлачевыми, рассказал казаку Фершалову, что на самом деле девушку зовут не Марьей Федоровной, а Марией Семеновной, и она дворянка, а не крепостная. И кроме того, донес обо всем в полицию.

Фершалов вместе с "покупкой" тут же бросился к Розлачевым, и хозяйка дома вернула ему деньги и уничтожила доверенность. А на следствии рассказывала, что таким образом только хотела напугать дочь тем, что та когда-нибудь оставит дом раз и навсегда и станет чьей-то дворовой девкой. Мол, надеялась хотя бы таким способом исправить ее дурное поведение. Дело дошло до суда, но Киевский поветовый суд на основании местных и имперских законов, не ограничивающих права родителей в выборе способа воспитания детей, и вынес приговор: "Розлачеву оставить от всякого взыскания свободною".

Суд следующей инстанции, Киевский главный, утвердил приговор, хотя и нашел основания для легкого ужесточения наказания:

"1-й Департамент Киевского Главного Суда, по содержанию Уложения главы 22, статей 3 и 6-й, Воинского Устава 163 артикула, Воинских Процессов части 2, главы 2, пункта 2, отделения 3, и Литовского Статута раздела 8, артикула 7 и раздела 11, артикула 7-го, мнение утвердил, с тем только, что как в законах нет точного постановления, дабы родители могли продавать детей своих за их преступления; то хотя Розлачева и показываете, что она дочь свою намерена была не продать, а только постращать к исправлению распутного ее поведения; но, за всем однако ж тем, сделать ей, Розлачевой, выговор и строго подтвердить с подпискою, дабы впредь на то не отваживалась, а в исправление дочери своей, ежели подлинно она распутного поведения, поступала бы по согласию со своим мужем и по правилам, на таковые случаи начертанным Высочайшего о Губерниях Учреждения в 391 Статье".

После вынесения приговора его утвердил киевский гражданский губернатор Панкратьев. Так что дело могло считаться завершенным, если бы не одно обстоятельство: продажа дворян даже в воспитательных целях прямо противоречила букве и духу Жалованной грамоты дворянству, где определялись все права и обязанности высшего сословия империи. Поэтому после ознакомления с докладом о скандальном деле император Александр I повелел начать новое расследование.

Как оказалось, в 1808 году мать снова избавилась от Марии. Она отдала ее под ее настоящим именем проезжавшей через Киев жене казачьего офицера. Формально — на воспитание, по сути — в услужение. Теперь, когда она сама доказала, что не пугала дочь, а собиралась от нее избавиться, Ксения Розлачева уже не могла избежать наказания.

Дело рассматривалось в Сенате, который постановил:

"За таковые лживые поступки, яко разрушающие дворянское достоинство, на основании указа 1775 года Апреля 28 дня и по силе Воинского 201 Артикула и Высочайше жалованной дворянству Грамоты 6-й статьи, лишив ее Ксению дворянства и носимого по мужу звания, сослать в Сибирь на поселение".

Сенат приговорил к наказанию и киевских судейских чиновников, не обративших внимание на дворянство Марии Розлачевой:

"Поелику же Киевский Поветовый Суд и Главного Суда 1 Департамент оправдали Розлачеву в вышеозначенном поступке по таким законам, коими дана неограниченная власть родителям над своими детьми токмо в наказаниях за их неповиновение и дерзости противу родителей, но как сии законы отнюдь не приличны к разрешению настоящего случая о продаже дворянкою своей дочери, чего законы не позволяют, то за таковое несообразное с существом дела суждение Присутствующих и Секретарей в то время в оных Судах бывших и подписавших решения по сему делу оштрафовать в пользу Государственных доходов Поветового Суда 100, а Главного Суда 1 Департамента 500 рублями, и подтвердить тем Судам, дабы впредь в положении по делам решений, согласных с обстоятельствами и силою законов, прилагали большее внимание".

Сенат определил и то, как следует поступить с Марией Розлачевой:

"Киевский Вице-Губернатор донес, что дочь Розлачева не находится в Киеве другой уже год, а по обоюдному Розлачевой со своим мужем согласию отдана на Дон, по словам одних, приезжавшей в Киев Оксайской станицы Офицерской жене Ирине Петровой, дочери Ворониной, а по уверению других, живущей в Черкасске в предместье оного на Болотах Софье Ивановой; почему Войска Донского Войсковой Канцелярии предписать указом, чтобы немедленно учинила выправку о месте пребывания оной Марьи Розлачевой, у кого именно, по какому письменному виду и в каковом положении она живеть? И буде окажется она в бедном состоянии и пожелает возвратиться в дом своего отца, то доставить ее к нему за счет его в Киев, препроводив ее пристойным званию ее образом для вручения отцу, в Киевское Губернское Правление; а сему, по получении и отдаче ее отцу, обязать его подпискою, чтобы доставлял ей пристойное по званию его и по возможности содержание имел бы попечение о ее участи; а если она Марья вышла уже в замужство или другим каким позволенным законами образом основала где-либо свое жительство и возвратиться к отцу своему не захочет, в таком случае предоставить сие ее воле, о последующем же Войсковая Канцелярия донесла бы Правительствующему Сенату".

Сенат распорядился наказать и отца девушки — Семена Розлачева, и всех, кто имел прямое или косвенное отношение к ее продаже.

Подобное решение, наверное, могло бы послужить прецедентом и для разрешения дела Усковых, то есть власти могли бы прийти к выводу, что предпринятые Тимофеем Усковым попытки превратить историю с кровосмешением в дело о наказании нерадивой и блудливой дочери не имеют ничего общего с родительскими правами. Однако Агафья Ускова была крестьянкой, а не дворянкой, а потому дело о кровосмесительном прелюбодеянии развивалось в заданном бузулукскими судебными чиновниками направлении.

Высокий суд

Проблема заключалась лишь в том, что прийти к однозначному решению в уездном и губернском судах не удалось. И после нескольких лет скитаний дело оказалось в Сенате. Но и здесь, ни в первом отделении шестого департамента Сената, ни в Московском общем собрании Сената прийти к единому мнению не удалось. Часть сенаторов склонялась к следующему приговору:

"Подсудимая, государственная крестьянка Агафья Ускова (ныне по мужу Козлова), обвиняется в кровосмешении с отцом и в уклонении из православия в раскол. В кровосмешении с отцом она созналась, и действительность этого преступления вполне подтверждена присяжными свидетелями, заставшими Ускову при самом его совершении. Ускова объясняет, что была вынуждена на кровосмешение настоящими угрозами и даже побоями отца. Мать ее и брат Минай подтверждают, что однажды отец привязал Ускову к столбу в землянке, где они жили, и жестоко высек розгами. Мать удостоверяет при этом, что отец наказал Ускову за обнаружение беременности от него. И мать и брат Усковой знали о связи Усковой с отцом, но не доносили о ней, по их словам, из боязни самого Ускова. Такое показание о причинах недонесения заслуживает полного вероятия. Было бы неестественно предположить, что мать и брат подсудимой смотрели совершенно безразлично на такой в высшей степени безнравственный поступок самого близкого своего родственника противу их дочери и сестры и только поэтому его не оглашали. Вследствие той же самой боязни могла не объявлять о нем и Агафья, которой отец имел полную возможность отмстить при обнаружении ее намерения. Начатие и продолжение Агафьею Усковою связи с отцом противу ее воли доказывается и тем, что она сама же заявила об этом преступлении и уличила в нем отца. Наконец на повальном обыске подсудимая в поведении одобрена, и, следовательно, нет никакого повода считать ее развращенною до той степени, чтобы она могла решиться на связь с отцом по собственному желанию. При этих обстоятельствах Агафью Ускову нельзя не признать совершившею преступление под влиянием такого принуждения со стороны отца, преодолеть которое ей не предстояло никакой возможности и которое поэтому... должно уничтожать для нее всякую вменяемость. Обращаясь затем ко второму предмету обвинения Агафьи Усковой — уклонение ее в раскол, оказывается, что Ускова, как видно из показания ее матери и ее собственного, крещена была по обрядам православия, но вскоре после крещения Усковой родители ее перешли в раскол, а поэтому и она с малолетства воспитывалась по расколу, в единоверческую церковь никогда не ходила и на исповеди не бывала. Односельцы подсудимой под присягою подтвердили, что она воспитывалась в духе содержимого родителями ее раскола в продолжение 20 лет, т. е. с первых лет ее младенчества (около 4-х лет), когда еще правила православной церкви ей не могли быть известны. Посему Агафью Ускову следует признать не уклонившеюся из православия, а раскольницею с малолетства и... оставить по сему предмету без всякого преследования".

Однако другая часть сенаторов настаивала на необходимости наказания Агафьи Усковой. Их мнение гласило:

"Соглашаясь вполне, что крестьянка Ускова, как раскольница с малолетства, не может быть признана уклонившеюся от православия,— относительно ответственности ее за кровосмешение следует заметить, что на точном основании 5 п. 104 и 112 ст. кн. 1 XV. т. преступление, учиненное вследствие непреодолимого к тому принуждения от превосходящей силы, не вменяется преступнику в вину только в том случае, если оно совершено для отвращения опасности, грозившей жизни и неотвратимой в самый момент совершения преступления. Законы эти не могут быть применены к Усковой, ибо из показаний ее видно, что после угроз и побоев, которыми отец ее сопровождал свои уговоры на преступление, он в октябре 1860 года ее изнасиловал и затем продолжал с нею кровосмесительную связь почти каждую ночь до марта 1861 года, когда был уличен в преступлении; между тем Ускова о связи своей с отцом около пяти месяцев не заявляла начальству. С другой стороны, в деле нет никаких доказательств на то, чтобы домашнее положение Усковой и насильственные против нее действия отца препятствовали ей в течение столь продолжительного времени изыскать средства заявить о преступлении. Напротив того, объявление Усковой окружному начальству о связи своей с отцом и о побоях, от него претерпеваемых, чрез пять месяцев после начала связи показывает, что подсудимая не лишена была возможности к такому заявлению. Но вместе с тем Ускову нельзя признать и совершившею преступление при обыкновенных условиях вменяемости: во-первых, за донесение о преступлении подсудимая могла опасаться мщения отца и ожидать от него новых преследований, в случае если бы донесение не оправдалось. Возможность присутствия в Усковой такого страха подтверждается молчанием брата и матери ее, знавших о преступлении и не обнаруживших его, как они объясняют, вследствие боязни отца, а также жестокостью последнего, который незадолго до начала дела наказал Ускову за обнаружение беременности. Во-вторых, Ускова впоследствии сама заявляла о преступлении и тем самым показала, что она совершила его не по собственному желанию. Притом, в-третьих, поведение ее одобрили, а потому, и по молодости ее лет, нет никакого повода считать ее развращенною до возможности совершать столь противоестественное преступление по собственной воле без вынуждения к сему отца. При таких условиях, хотя вполне и не препятствовавших Усковой избегнуть продолжения преступной связи с отцом своевременным заявлением о сем начальству, но тем не менее поставлявших ее в сем случае в положение весьма трудное, следует... ходатайствовать пред Его Императорским Величеством о смягчении Усковой следующего ей по закону за кровосмесительную связь наказания... заключением ее на год в монастырь, где она может принести должное раскаяние в своем поступке и где, кроме того, ей, как раскольнице, могут быть сделаны увещания и вразумления о правилах православия".

Как обычно и случалось в подобных ситуациях, когда сенаторы не достигали согласия, дело отправлялось на заключение к императору, который выбрал второй вариант приговора. Конечно, можно считать это решение совершенно несправедливым, однако оно было скорее обычным: в других делах подобного рода выносилось похожее наказание. К примеру, в деле генерала Измайлова, который прелюбодействовал не только со своими дочерьми от крепостных крестьянок, но и с законной дочерью (см. "Дело насильника-рекордсмена", "Деньги", N25, 2011 г.), генерал, по сути, почти не пострадал, а всех его жертв приговорили к церковному наказанию. Понятно, что такая судебная практика способствовала вовсе не обнаружению и пресечению, а распространению обычных и необычных случаев инцеста.