В Концертном зале Мариинского театра с сольной программой из романсов русских композиторов выступила звезда мировой оперы Ольга Бородина. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ с удовольствием убедился в том, что лучшему российскому меццо-сопрано по-прежнему нет равных — ни в национальном репертуаре, ни на отечественной сцене.
Преклонных лет соседка по переполненному партеру с трудом пыталась вспомнить, когда же героиня вечера дебютировала на петербургских подмостках и наотрез отказывалась полагаться на помещенную в программке биографическую справку, указывавшую, что певица начала свою мариинскую карьеру в 1988 году. Поверить в то, что Ольга Бородина действительно принадлежит к самому первому призыву "бойцовского клуба" Валерия Гергиева, с которым он на рубеже 1980-х и 1990-х перековывал Кировский театр в Мариинский, было и впрямь нелегко: в первом за нынешний сезон петербургском ангажементе госпожа Бородина предстала артисткой, очевидно находящейся в возрасте акме. К фирменной безукоризненной технике с годами прибавилось редкостное умение подавать голос в самом выгодном для него свете: распевшись на Римском-Корсакове и огорошив раритетами Цезаря Кюи, прима перевела дух в "Ночи" Мусоргского, чтобы выйти на тихую кульминацию в "Морской царевне" Бородина и поставить эффектное многоточие тремя романсами Балакирева.
В тех нечастых случаях, когда в последние годы Ольга Бородина все же появлялась на родной сцене, ей доводилось выступать в партиях главным образом трагических и драматических: Марфа в "Хованщине", Любаша в "Царской невесте", соло в "Реквиеме" Верди и "Александре Невском" Прокофьева. И репертуар ее был все же ограничен: властный императив, скульптурная стать, преимущественно темные и густые краски — скорее масло, нежели темпера. На этот раз дива предстала в совершенно неожиданном амплуа. Возможно, все дело в акустике нового для певицы концертного зала, в котором она до сих пор выступала лишь однажды и в котором отчетливо слышен каждый нюанс ее изощренного голосоведения. Возможно, виноваты законы восприятия и сама ситуация сольного концерта: в оперных спектаклях Бородиной даже в главных ролях всегда мало, а здесь — полноценный двухчасовой монолог, которому не мешают никакие театральные условности. Но тут ее лирика едва ли не впервые не была отягощена даже малейшим грузом скорби и не отбрасывала даже самой легкой тени, испуская лишь мягкое обаяние и смолянистый бальзам. На глазах у трещащего по швам зала произошло чудо: суровый лик русской оперной иконы замироточил.
Природа феномена расцвета Ольги Бородиной стала во многом понятна к концу вечера. В отличие от многих своих коллег по первому гергиевскому призыву, по-прежнему лучшее отечественное меццо всегда отличало чувство меры. Она никогда не пыталась перепеть весь мировой репертуар и включить в свой послужной список как можно больше оперных сцен, с молодости, впрочем, имея возможность выступать лишь на главных площадках планеты. Она предпочитала скорее разрывать, чем подписывать контракты — даже в тех случаях, когда это были контракты с самыми влиятельными институтами, вроде Венской оперы. И на театральной сцене, и на концертной эстраде она всегда умела оставаться бессуетной и соразмерной масштабу своего таланта. Это исключительное качество позволяет певице, вышедшей на западный рынок еще в самом начале 1990-х, по сей день с легкостью обходить (или скорее не замечать) конкуренток из числа активно вливающихся в межконтинентальную оперную индустрию молодых да ранних: они ярко загораются, но быстро гаснут, сияние же с умом тратящей энергию Ольги Бородиной с годами и не думает тускнеть.