Ректор Высшей школы экономики (НИУ ВШЭ) Ярослав Кузьминов объяснил "Огоньку", почему не следует ждать социального взрыва сейчас, и что надо сделать, чтобы избежать его в будущем
— Сегодня все говорят о надвигающейся второй волне мирового экономического кризиса. В мире антикризисные меры правительства вызывали рост социального и политического напряжения. Стоит ли и в России ожидать такой реакции?
— Не стоит. Есть две особенности нашей страны по сравнению с Западной Европой. В России в кризис возникает ощущение единого лагеря, единой беды. Людям, когда они чувствуют опасность, хочется сплотиться вокруг кого-то, кто несет уверенность. И если этим кем-то выступает государство, они только рады. Если меры принимаются жесткие, но антикризисные, то массового роста недовольства среди населения они не вызовут.
При этом есть разница между антикризисными мерами и непопулярными реформами в спокойной обстановке. Когда людям кажется, что у них что-то отнимают не в кризис, они думают, что это несправедливо, что это перераспределение в пользу кого-то (богатых, коррупционеров, жителей столиц и пр.). Тогда действительно люди готовы протестовать. Когда проводили монетизацию льгот, то не учли, что кроме всего прочего старикам было просто обидно, что они не могут теперь бесплатно ездить на троллейбусе, а это было все, что им Родина оставила.
И вот здесь — вторая особенность России. Вспомните, как власть отреагировала на первые выступления пенсионеров. Не просто скорректировала реформу. Отменила ее, залила все деньгами. Можно было пережить эти выступления пенсионеров? Можно, но предпочли даже не отступить, а отпрыгнуть. Власть в России не будет противостоять популизму, как это бывает в Греции и Испании. Власть в России идет во главе популизма.
Нередко власть, лишенную сильной оппозиции, критики трактуют как власть авторитарную, далекую от народа. На самом деле это не так. Такая власть очень чувствительна к простым людям. Она болезненно ощущает свою от них зависимость — сильнее, чем в обществе, где три партии постоянно сменяют друг друга в политической игре. И для этого есть основания. В отсутствие реальной политической конкуренции недовольство населения канализируется только в одну сторону: против власти.
Власть Путина в России — это власть, полученная демократическим путем. И регулярно демократическим путем подтверждаемая. Никакие добавочные голоса, организованные местными холуями, не перечеркивают этого факта. Это не какой-то исключительный российский феномен — наш случай типичен для переходных обществ, где средний класс не составляет большинства. Посмотрите на историю Мексики, например. Можете называть это долгой властью.
Что характерно для такой власти — это разрыв с элитами. Вот здесь градус напряжения действительно очень высок. Много взаимного отчуждения. Но это совсем другие группы населения — небольшие по масштабу, но влиятельные в публичном пространстве.
— Часто вспоминают о социальном договоре между населением и властью. Пассивность общества объясняют тем, что действует этот социальный контракт: люди не требуют никаких свобод, потому что им хватает материальных благ. Насколько сейчас высока цена этой лояльности, насколько дорог этот социальный контракт для государства? Ведь 10 лет назад люди ждали от государства значительно меньше, чем после тучных нулевых.
— Возможность того, что вы называете социальным контрактом, условия некоего социального равновесия зависят не от абсолютного уровня жизни. Они зависят от того, велико ли расхождение между тем, на что люди претендуют, и тем, что им достается. Недовольство 1990-х годов было достаточно глухим, оно было подавлено тяжестью жизни. По сравнению с 90-ми годами сегодня бедность сократилась в три раза, практически ушли "зоны бедности", когда в больших городах дееспособные и активные люди не могли найти работы или же им не платили зарплату месяцами. По исследованиям ВШЭ, реальные доходы четырех из пяти россиян превышают уровень 1989 года, когда началось падение. И если мы сравним ситуацию начала 2000-х и ситуацию начала следующего десятилетия, где мы с вами находимся, то разница не в том, насколько улучшилась наша жизнь.
— А насколько и как именно она улучшилась?
— Все эти годы у нас происходил процесс, назовем его — "насыщение материальными благами". Не только среднестатистический гражданин России, но и представители низкодоходных слоев населения, включая пенсионеров, сейчас потребляют основных продуктов больше, чем в 1990-м. Обеспеченность бытовой техникой выросла в полтора раза — до уровня развитых стран. Сегодня каждая вторая семья имеет автомобиль. И в основном рост доходов населения, обеспечивший доступ ко всем этим благам, пришелся на 2000-е годы.
Этот процесс насыщения близок к завершению. Он будет продолжаться только в каких-то отдельных секторах — компьютеров, принципиально новых гаджетов. Но большой разницы с Западом уже нет.
А вот где есть разница — это доступность культурных благ. Следующее десятилетие должно стать для российских граждан десятилетием роста сферы услуг. Это включает и современную индустрию отдыха — у нас в стране ее практически нет — и новое качество образования и медицины, и массовые спортивные клубы, и театры, конечно.
Путина можно ругать, но он сделал великое дело — сформировал средний класс. В 1998 году средний класс составлял от 5 до 10 процентов населения — меньше, чем в позднем СССР. Сейчас средний класс по разным оценкам составляет от 20 до 30 процентов населения. Это люди, доходы которых более чем втрое превышают средний заработок 1990 года. Чем средний класс вообще отличается от людей, вышедших за пределы бедности? Он отличается тем, что может выбирать: потратить или сберечь, что ему купить, он может выбирать работу. Средний класс хоть какое-то время может продержаться, у него есть какие-то накопления. И наконец, средний класс — это люди, которые могут выбирать политику. Это не значит, что они хотят, но они могут. У них, как правило, уровень образования такой, что позволяет осознанно относиться к кандидатам, а не "голосовать сердцем". Средний класс начал формулировать свои запросы в разных направлениях.
Где я вижу потенциальный источник общественного напряжения — это трудовая сфера и шире — сфера самореализации человека. На настроения давит огромный потенциал, сформированный образованием.
Мы имеем сейчас совершенно уникальную ситуацию: у нас 57 процентов людей с высшим образованием в когорте 25-35 лет, хотя есть всего 30 процентов рабочих мест для людей с высшим образованием. Похожая ситуация есть еще только в Японии и Южной Корее. У нас огромный нереализованный потенциал, сформированный образованием. Если мы посмотрим на ведущую когорту, люди 15-25 лет, то здесь 87 процентов получают или собираются получать высшее образование. Такого нет вообще нигде. Можно ли себе представить общество, в котором одни инженеры, где никто не подметает, никто не исполняет указания? И у нас количество людей, получающих высшее образование, выросло со 170 тысяч примерно до 620-630.
Последствия этого очень печальны. Мы убили свой квалифицированный рабочий класс. Мы сформировали такую жесткую социальную установку на высшее образование, которую поломать практически невозможно.
И другую установку — выпускники даже не очень хороших вузов, как правило, избегают рабочих профессий. Парадоксальна ситуация в крупнейших городах. В Москве молодежь идет в офисный планктон за 20 тысяч рублей (половина от средней зарплаты по городу), а троллейбусы и маршрутки водят мигранты за 40 тысяч. До сих пор проблему удавалось не замечать, потому что растущая экономика городов поглощала бывших студентов — сначала в офисы, потом в магазины. Но последние годы демонстрируют не то что дефицитность таких мест — их безнадежность. Через высшее образование больше не удается сделать карьеру. Вот здесь я вижу источник опасности.
— Средний класс формирует какой-то общественный политический заказ, но он отложенный. А власть сейчас сталкивается с бедностью. Столкнется ли правительство, государство с проблемой выполнения своих социальных обязательств?
— Не столкнется. Социального дефолта в России не будет. Мы не Греция. У нас есть суверенный печатный станок.
— А если критически упадет цена на нефть? Бездефицитный бюджет обеспечивает уже только цена в 110 долларов за баррель.
— Дефицит будет закрываться за счет двух инструментов. Первый — это заимствования. Россия легко найдет деньги, потому что у нас сейчас кредитная история лучше, чем у большинства стран. Мы можем использовать Резервный фонд. Наконец, мы можем девальвировать рубль.
— Но мы столько лет боролись с инфляцией и продолжаем считать ее главным нашим врагом!
— Мы не побороли инфляцию полностью, а научились ее не замечать. Конечно, бедой станет возвращение двузначной инфляции. Потому что двузначная инфляция означает, что продавцы будут закладывать не 5-10, а 20 процентов, а дальше начнет раскручиваться маховик. Пока этого удается избежать, значительная часть продаж происходит без психологической наценки на будущее. То есть часть продавцов и производителей, кто не уверен в спросе, удерживается и вообще не поднимает цену. В итоге инфляция сдерживается. Но стоит воспринимаемой людьми инфляции вырасти до 9, 10, 12 процентов — конкретная цифра может определяться массой факторов,— барьер рушится. Даже те, кто не уверен в продажах, начинают воспринимать продажу ниже 120 процентов от прошлогоднего как продажу себе в убыток. Если им не платят эти 120 процентов, они отказываются от сделки, сокращают производство. Вот от такой ситуации мы ушли. Но психологически стоим на грани. Мы еще готовы туда вернуться. Так что борьба с инфляцией — это не борьба за цифру. Это борьба за то, чтобы люди не боялись производить и продавать.
Если говорить о катастрофических сценариях (нефть — 20 долларов, хотя она может упасть при каких-то обстоятельствах минимум до 50-60 долларов), то у нас есть средства для того, чтобы существовать от трех месяцев до полугода, пока будут действовать эти обстоятельства. Дольше нефть дешевой не будет. Такой длительной рецессии, когда все упало, не произойдет. Это бы означало, что просто метеорит упал на Землю.
— То есть нам не стоит бояться нового кризиса?
Фото: Олег Харсеев, Коммерсантъ
— Рисков обрушения российской экономики я не вижу. Я не знаю ни одного серьезного экономиста, который видит подобного рода риски. Никто не видит коллапса, который выразился бы в том, что государство не может исполнять социальные обязательства, заявленные правительством. У нас проблема несколько иная, если речь идет о социальных обязательствах,— это крайнее расхождение между словом и делом.
— Что вы имеете в виду: обещаем много, а даем мало?
— Есть перекосы в социальной политике. У нас официально 12 процентов бедных. При этом получатели социальных пособий бедными являются процентов на 30. Все остальные получают, хотя могут прожить и без этой помощи. Есть дотации на жилье, семья с доходом в 50 тысяч рублей получает пособие на ребенка примерно 1000 рублей и не ходят эти деньги получать. В то же самое время бедная семья с тремя детьми реально бедствует. То есть у нас кривая система социальной помощи. Она совершенно несправедлива, она не нацелена на решение задач, которые социальная политика должна решить. То, что мы здесь не можем сдвинуться с места, мне кажется, есть позор для нашего государства. Медицина — все знают, что она у нас бесплатная.
И все знают, что, не заплатив (в большинстве случаев), ты обрекаешь себя на заведомо худшее отношение, заведомо худшее лечение. Бедные фактически оказываются вне нормальных медицинских сервисов.
— Но вы не фиксируете нарастания общественного и социального напряжения? Ведь многие эксперты говорят о том, что появление националистических лозунгов "Россия для русских", "Хватит кормить Кавказ" — все это проявление внутреннего, еще не артикулированного социального напряжения.
— Социальное напряжение растет, но это не имущественное напряжение. Наше имущественное положение и наши доходы выросли огромными темпами. Это можно сравнить с Китаем. И в этом отношении нет почвы для роста социального напряжения классического, когда бедные завидуют богатым. У нас же не богатым завидуют, они чужих не любят.
Это скорее ситуация отсутствия выхода для энергии людей, у которых недостаточно культуры для того, чтобы этот выход найти. Это проблема, которая, на мой взгляд, через пять лет будет выглядеть по-другому. Как она будет выглядеть, очень интересно рассуждать, потому что сейчас социально рискованная молодежь примерно на 70 процентов — это студенты. Почти никто из них не состоит студентом нормального вуза. Им особенно нечем заняться. И у людей нет практически позитивной социальной карьеры.
Это не бунты бедных, это протобунты людей, которые себя не находят в нынешних условиях. Это люди не совсем бедные и не совсем неграмотные. Это люди, которые ощутили, что у них мало перспектив или нет их вообще. Построение нормальной позитивной карьеры — это и есть, на мой взгляд, задача новой социальной политики. Мы социальную проблему с помощью бюджета решить уже не можем, у нас бюджет на 70 процентов и так идет на текущие платежи. Следовательно, мы можем только помогать людям самостоятельно выстраивать свою жизнь — зарабатывать и эффективно размещать свои деньги. Да, собственно, средний класс на другое не претендует. Он не ориентируется на нынешнюю 8-тысячную пенсию — она не сохранит ему даже подобие его образа жизни. Он готов платить за хорошую медицину и за хорошее образование. Он готов был бы и жилье покупать или платить за арендное жилье — будь рыночные условия более приемлемы.
— Когда я вас слушаю, у меня возникает ощущение замкнутого круга. С одной стороны, власть заинтересована в лояльности и поэтому повышает пенсии и не проводит никакой модернизации, но с другой стороны, без модернизации нужно все больше и больше платить, а брать уже неоткуда...
— Ну, в такого рода ситуации может помочь только несчастье. Но оно уже случилась — деньги кончились. Больше добавлять неоткуда. Это побуждает общество к тому, чтобы начать совершенно необходимую реформу.
— Хочу уточнить. Так деньги кончились и нас ждет греческий вариант или не все так плохо и какое-то время мы протянем?
— Лишние деньги кончились. А протянуть мы протянем. Постоянного денежного потока, который растекался по экономике, не будет. Мы достигли потолка, дальше ехать некуда. Но у нас действительно сейчас бюджет будет похож на игру с нулевой суммой. Впервые. Все 12 лет, включая кризис, он не был похож, была игра с положительной суммой. Мы всегда добавляли, и очень легко вести политику в этой ситуации. Мы входим в ситуацию, когда нужна другая экономическая модель.
— В результате модернизации пострадают те же чиновники, которые за модернизацию и отвечают?
— Чиновники и бизнесмены, которые строят бизнес на покупке близости к власти. Конечно, пострадает еще достаточно большая группа населения. Это люди, которые сейчас сидят и в бюджетных учреждениях, и в коммерческих предприятиях, но ничего не делают. Такого рода людей где-то 20 процентов, очень много. У нас масса бюджетных учреждений, которые мы финансируем, вместо того чтобы финансировать социальные услуги. Плохой вуз — это не Большой театр.
— Если говорить о повестке дня в социальной политике на ближайшие поствыборные годы, это что должно быть?
— Я думаю, что есть повестка не на год. Есть повестка на 6 лет и на 12 лет. Повестка на 6 лет — это демонтаж системы страха в нашем бизнесе, это эффективный контракт с профессионалами. Врач, медсестра, учитель школы, профессор университета, гражданский служащий — они должны получать адекватные деньги, с тем чтобы не воровать и выполнять работу в рамках основного контракта. Деньги на это есть. Я уверен, Владимир Путин начнет это реализовывать. Хуже всего положение с врачами. У нас пока нет 3,5 процента ВВП, чтобы добавить и выйти на уровень западных стандартов в медицине. И надо как-то убрать эту коррупционную систему, когда врач привык, что ему доплачивают за все пациенты в карман. И тут надо работать с медицинским сообществом.
Повестка дня на 12 лет. Это срок для того, что я называю транспортной задачей. Это расширение агломерационного радиуса, радиуса доступности, где есть дороги, вода, электричество. У нас это сейчас 20 километров от крупного города, на Западе — 80-100. В результате в Европе на порядок больше доступных для строительства, для хозяйства, для жизни участков, чем в нашей огромной стране. Если мы из 20 километров за эти 12 лет сделаем 40, то это будет здорово. Если это сделает Владимир Владимирович Путин, значит, мы скинемся ему на памятник.