Кульминацией в программе года итальянской культуры в России стала выставка Караваджо, открывшаяся в ГМИИ имени Пушкина. Одиннадцать картин из музеев и церквей Италии — таких гастролей великого реформатора живописи в России не было, и они вряд ли повторятся. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Можно подумать, что между двумя «Иоаннами Крестителями», из Капитолийских музеев и из палаццо Корсини, — целая вечность. Что первый, в обнимку с барашком (то есть, естественно, Агнцем), нагой и прекрасный, как Праксителевы женственные боги, похожий скорее на Амура или на буколического пастушка, кем его долгое время и считали, распластанный смелым зигзагом по холсту и освещенный ослепительным, будто бы электрическим, светом, написан юнцом, полным сил, надежд и оптимизма. А второй, сутулый, грубоватый и одутловатый, совсем не прекрасный, смахивающий на неаполитанского рыбака, босяка, а то и бандита, выхваченный из трагической тьмы мощным софитом, вышел из-под кисти зрелой, скептической и чуть уставшей. Однако между первым и вторым дистанция всего в четыре года: 1602-й — 1606-й. Жить быстро, умереть молодым — Микеланджело Меризи да Караваджо (1571-1610), первый авангардист европейского искусства, был форменный контркультурщик: оборванный, неприкаянный, психопат, грубиян, драчун, дуэлянт, убийца, висельник, раздражитель истеблишмента и любимец интеллектуальной элиты, Джексон Поллок да и только.
В начальном разделе выставки кроме обоих «Иоаннов» есть пара еще более эффектная: «Юноша с корзиной фруктов» из римской галереи Боргезе и «Спящий Амур» из флорентийского палаццо Питти. «Юноша», гибрид портрета с натюрмортом, каковой жанр во многом обязан Караваджо своим появлением на свет, картина непонятного сюжета, аллегория вкуса, осени, любви, суеты сует или же автопортрет, — работа середины 1590-х, одно из первых римских произведений молодого художника. Ломбардца, отправившегося в Рим в надежде на щедрые папские заказы по случаю приближающегося 1600 года, юбилейного, ставшего триумфом контрреформации, по крайней мере в искусстве. В облике «Юноши» можно, наверное, угадать какой-то надлом, предвестие будущих бед и печалей, но музыка, словно бы разлитая по всему холсту, и показная маэстрия гонят эти мысли прочь. Недаром здесь видят намек на известный античный анекдот о художнике Зевксисе, написавшем мальчика с виноградом так, что птицы слетались клевать ягоды: Караваджо сравнялся с легендарным греком — персики и виноград готовы выпасть из корзины к нашим ногам. Другое дело «Амур»: не то спящий, не то умерший, состарившийся ребенок, потасканный, побитый жизнью, как и сам художник, убийца и изгнанник, едва унесший ноги из Рима под угрозой казни, бежавший в Неаполь, оттуда — на Мальту, где угодил в тюрьму, давно по нему плакавшую. «Амур» написан для последнего верного друга и покровителя, командора мальтийских рыцарей, и, возможно, всего лишь символизирует освобождение от чувственности — иоаннитскую добродетель, но невольно напрашивается на автобиографические интерпретации. Написан на Мальте в 1608-м — впереди всего два года, бегство на Сицилию, возвращение в Неаполь и загадочная смерть по пути в Рим. На революцию в искусстве, принесшую тщеславному Караваджо славу антихриста, что пришел убить живопись, и поведшую за ним полки дьяволят, было отпущено каких-то десять лет.