Имитация свободы

Есть такое чувство, когда интересно, точно интересно, но при этом где-то присутствует ощущение сомнительности происходящего. Фотографии Генриха Боровика интересны не потому, что он хороший фотограф, а потому, что интересный человек. Но в этом интересе есть привкус.

Олег Кашин как-то встречался с Валентином Зориным. "Обсуждать персоналии он отказался, зато сказал, что когда умер журналист Станислав Кондрашов, президент Путин направил его семье соболезнование, в котором назвал покойного представителем "легендарной плеяды журналистов-международников".

— А сейчас — кого можно назвать легендарной плеядой? В 60-70-е все советские политологи вышли из журналистской среды — и Бовин, и Арбатов, и Примаков. Сейчас такое невозможно. Сейчас — кого президент назовет легендарной плеядой?"

Генрих Боровик — это одна из самых ярких звезд этой плеяды. Талант его не вызывает сомнений. В текстах его — о Вьетнаме, Кубе, Чили, Америке — есть движение мысли, есть образ, есть ощущение движения времени. Ему интересны люди, он умеет сочувствовать и умеет выбрать человека, через сочувствие к которому рождается чувство сопричастности времени, понятное далекому от политики человеку. Ему интересен язык и, скажем, языковой образ русского молоканина в Сан-Франциско, который говорит с ним на смеси просторечия с английскими заимствованиями — "молодежь наша молоканская теперь усе на американ перешли",— это классно сделано. Там есть острая гуманистическая позиция, и сострадание к его героям рождается само собой, не навязывается. Да что говорить — первоклассные тексты. И пьесы лихие, правильно выстроенные пьесы. Не то чтобы обязательные вещи, но если любит журналист-международник театр, то отчего же нет? Вполне у него это мастеровито получилось.

Но чувство сомнительности не уходит. При том, что его начинаешь стесняться, потому что чем больше читаешь его вещи, тем меньше удается понять, что же тебя не устраивает.

У Михаила Веллера есть рассказ "Американист" — про того же Валентина Зорина. Фабула там про то, как Зорина ограбили в Нью-Йорке, а он вместо того, чтобы проникнуться солидарностью к грабителю, побежал жаловаться в американскую полицию. И ясно, что все советские американисты — это такие подонки, которые разоблачают капитализм для того, чтобы получать за это деньги и пользоваться всеми благами капитализма. Было такое презрение к этой "легендарной плеяде" советских журналистов-международников, замешанное на зависти, что все у них есть. Достаточно люмпенское чувство — вот Зорина ограбили, так и приятно, потому как у него все — и джинсы, и жвачка, и сколько хочешь. В этом есть элемент подлости, и очень бы не хотелось испытывать такие чувства — Веллер вообще по преимуществу хорош острым чувством брезгливости, которое он к себе вызывает. Но если сомнительность не в этом, не в зависти советского люмпена к американскому пиджаку, тогда что?

Все они — наследники Ильи Эренбурга. И его приемы, его быстрые фразы и назывные предложения, его ирония, его интерес к характеру, мимике, строю мысли и языковому образу собеседника и умение все это передать — это рассыпано по текстам Боровика. Равно как и ощущение себя больше чем журналистом — неформальные переговоры, важные встречи, общественные деятели, дружба с их политиками и нашими начальниками. Генрих Боровик одно время даже возглавлял комитет защиты мира, который когда-то создавал Эренбург. Но вот в Эренбурге же нет и тени сомнительности, это такой человек, что лучше трудно. А в них что не так? Что он верил в то, что делал, а они уже нет? Ну, сомнения были и у Эренбурга, за что мы его и любим. А потом — эти-то, в начале, в 1960-е, точно верили: когда Боровик встречается с вьетнамцами, которых жгут напалмом, то его чувства к Америке такие, что не нуждаются в наигрывании. И потом, уже в Америке, он помнит это без подсказок от КГБ. В коммунизм можно верить или нет, а боль в вере не нуждается, она просто есть. И он ее чувствовал и передавать умел.

Одно смущает. Нет, правда, прямо сильно смущает.

Перенос имени созвездия Плеяд на творческую группу пишущих людей идет еще от александрийских поэтов, но ассоциируется в первую очередь с французским Ренессансом. Поэты Плеяды были группой сплоченной, вместе учились, одно и то же читали, но перепутать аккуратные сонеты дю Белле с яростной лирикой Ронсара довольно трудно. Но вот представьте себе какое-нибудь высказывание Генриха Боровика, которое не мог бы произнести Станислав Кондрашов. Или отравленный в Афганистане Александр Каверзнев. Или Владимир Дунаев.

Они все — образованные, все с языками, все умеют подойти к собеседнику, разговорить его, понять характер, передать образ, все умеют сочувствовать и передать сострадание, и все какие-то на редкость одинаковые. Они все играли на Западе роль свободных интеллектуалов, широко мыслящих людей, искренних гуманистов, и каждый по отдельности такой и был, но как бы не совсем сам таким стал. Такое ощущение, что вот где-то было учебное заведение, которое выпускало людей по специальности "Свободный интеллектуал со знанием иностранных языков", и еще регулярные курсы повышения квалификации, на которых сообщалось, какую линию сегодня должны проводить свободные интеллектуалы. Эренбург был уникален, а здесь — ощущение изделия пусть и очень высокой пробы, но все же полученного каким-то другим путем. Как бы каждый по отдельности — интеллектуал, гуманист, умница и мастер слова, а когда смотришь подряд, то видишь продукты серийного производства. Как бы и интеллектуал, и немного имитационная модель интеллектуала.

И у них там были какие-то все же странности, в этом учебном заведении. Ну вот они мотались по всему свету, встречались, пытались создать образ современника в Америке, на Кубе, в Чили. Но они все время находили там какого-то "простого человека". Простой человек на улицах Сантьяго, простой человек на улицах Лондона, Валентин Зорин даже на Уолл-стрит умудрялся найти простого человека, и так и говорил — давайте спросим простого человека с Уолл-стрит, что он думает. Эренбург как-то все встречался с писателями, философами, поэтами, художниками, а нашей плеяде на это не везло, что ли. Боровик, впрочем, однажды ловил рыбу с Хемингуэем, но это кто ни ловил, ничего интересного не выловил. Некоторые считают, что они профессионально делили мир на простых людей и агентов влияния, и последних предпочитали в своих текстах не палить, но я подозреваю, что агентов и не было. Движения философии, науки, литературы, искусства послевоенного мира затронули их как-то по касательной.

С простыми людьми еще была такая ситуация, что они все время как бы страдали, но не понимали, от чего. Если они что-нибудь понимали, то всегда оказывалось, что эту мысль им кто-то внушил. У них за все про все был один интеллектуал — Генри Киссинджер, человек исключительно глубокого и одномерного мышления, который жестко отсекал все интересное, сводя историю (причем начиная с Древнего мира) к игре спецслужб. И они как-то с ним полемизировали, возмущались, отрицали, вскрывали, но все вокруг его идей. И у них само собой получалось, что демократия, разделение властей, борьба партий, политическое действие, желание блага и нравственности — это все декорации, неважное, несущественное. Философия, искусство, поиски свободы — этого всего не то чтобы нет, но это — финтифлюшки для наивных людей, которые не понимают, как устроен мир. Важно — деньги и власть плюс корпорации, умеющие с этим работать. У вас есть деньги — отлично, у вас есть власть — еще лучше, остальное — детали декорации.

Они замечательно показали, что капитализм и демократия — это не свобода, а имитация свободы, но очень качественно сделанная имитация, и самое главное — она работает. Демократия — это всегда управляемая корпорацией денег и власти демократия, вопрос в эффективности управления. Историк Александр Янов в своей трилогии "Россия и Европа" с присущей ему страстностью обвинил Николая Карамзина в том, что именно тот, эстет и умница, автор "Писем русского путешественника", так хорошо знавший Запад и так чудесно писавший, своей "Историей государства Российского" создал идеологию николаевского режима. Ну, не без натяжек он это доказывает. Но вот в том, что блестящая плеяда журналистов-международников, так хорошо знавшая Запад и так мастерски его описывавшая, создала идеологию другого режима, сомневаться не приходится. В каком-то смысле в 2000-е годы к власти в России пришли верные зрители "Международной панорамы". Кстати, в том же очерке Олега Кашина о Валентине Зорине есть забавное свидетельство. "С год назад он отправил в Кремль книгу своих мемуаров и получил ответ — на листке напечатано несколько официальных строк — спасибо, мол, здоровья, успехов,— а внизу приписка от руки: "Всегда с огромным интересом и удовольствием следил за вашей работой. Практически все и всегда было блестяще и в высшей степени талантливо. Желаю успехов. Путин"".

"Увидеть время", ГМИИ им. А. С. Пушкина, до 22 января