Дмитрий Крымов поставил в "Школе драматического искусства" спектакль "Горки-10". В нем показано, как мы здесь и сейчас воспринимаем советскую литературу
Понятно, что это не Пастернак какой-нибудь, а большей частью такая советская литература, которая у зрителей старшего поколения вызывает приступы тошноты, у тех, кто посередине, — замешательство, а у самых молодых — блаженный смех. Крымов упаковал в два действия несколько драматургических фрагментов и один прозаический. "Кремлевские куранты" Николая Погодина и "Оптимистическая трагедия" Всеволода Вишневского — официозные историко-революционные пьесы, не сходившие со сцен советских театров и прочно забытые ныне. "В поисках радости" Виктора Розова — нравоучительная пьеса эпохи ранней оттепели, с интеллигентским пылом осуждающая мещанство. Одна только повесть Бориса Васильева "А зори здесь тихие...", в 1971 году перенесенная Юрием Любимовым на сцену Таганки, отвечает за "хорошую" советскую литературу. Вдобавок совершенно неузнаваемым образом в ткань спектакля вплетен пушкинский "Борис Годунов". Для контраста, столкновения, а скорее просто так, по творческому капризу, которым Крымов предпочитает обосновывать свои сценические мероприятия.
Формально советская тема появилась в работах лаборатории Дмитрия Крымова в 2007 году, когда был поставлен спектакль "Корова" по рассказу Андрея Платонова. Там над головами зрителей со скрежетом ехал по проволоке игрушечный паровоз, а на сцене его ждала кроткая жертва, вызывавшая столько жалости у мальчика Васи. Спектакль был о вечном — человек, природа, техника, привычный платоновский космос. Решительный прорыв к советскому опыту произошел уже на следующий год в спектакле "Опус N 7". В первом действии пластически воплощалась память о холокосте, во втором — дохлый очкастый Шостакович носился по залу, ведя в туре дьявольской польки гигантскую Родину-мать со сталинскими усами. Оцепенение и ужас этого зрелища были сильнее любых текстов. Да их там почти и не было. Крымов, так сентиментально оформивший еврейскую коллективную память в первом действии, после антракта учинил расправу над иллюзиями, показав обреченность художника, живущего с дозволения власти. Третий же подступ к теме вышел смешным.
Здесь, как и в "Опусе N 7", соединены две намеренно несвязанные части. В каждой из них тоже нет последовательного повествования. Но и ворохом обрывков это назвать нельзя. Первое действие состоит из трех версий одного фрагмента "Кремлевских курантов", где Ленин принимает в своем кабинете инженера Забелина и уговаривает его принять участие в разработке плана ГОЭЛРО. В первой версии охрана приводит избитого по полусмерти инженера Глаголева, чей вид убеждает Забелина в необходимости сотрудничества. Выплевывая зубы, Глаголев что-то силится сказать, но безуспешно. Вскоре Ленину наскучивает беседа с Забелиным, он впадает в бешенство и принимается его избивать. Подоспевшие Дзержинский и Крупская спасают вождя от припадка, вызванного переутомлением на вредной работе. Во второй версии Ленин и Забелин — старые друзья, которых связывают долгие годы, проведенные в Германии. Ленин говорит исключительно по-немецки, а чтобы невежественный зритель не терял нить, ему по-русски отвечает Забелин. Глаголев снова не очень похож на уважаемого эксперта советских строек, хотя у Дзержинского, в отличие от первой версии, более миролюбивый вид. В третьей версии начинается уже крепкая, уверенная фантасмагория. Ленин здесь — гротескный травести, а Дзержинский — кентавр, то и дело накладывающий кучу посереди кабинета. Забелина зовут, но в гневе прогоняют, поскольку зачем он пришел, неизвестно. Венчается первое действие похоронами вождя. Процессия уходит вглубь за сцену, а когда процессия растворяется в глубине, на авансцене остается два толстозадых зайца. Не иначе как уцелевших после той легендарной истории, когда Ленин набил прикладом полную лодку зайцев, спасавшихся от наводнения на лесном островке.
Второе действие начинается историей гибели отряда девушек-новобранцев под командованием старшины Васкова, рассказанная ростовыми куклами и живыми актерами. Деловито похоронив девушек, Васков садится покурить на пригорке в глубине сцены и спустя какое-то время включается в новое действие, разворачивающееся на переднем плане,— это фрагмент пьесы Виктора Розова. Военная форма только помогает Михаилу Уманцу перевоплотиться в пылкого юношу Олега, который по сюжету пьесы крушит красноармейской шашкой мещанскую обстановку, закупленную женой старшего брата. В итоге все заканчивается оглушительной стрельбой и горой трупов, среди которых уже знакомые зайцы и еще несколько непредвиденных персонажей, вторгшихся в действие прямо с улицы, где они расхаживают в качестве живой рекламы. В первом действии еще работал принцип варьирующегося повтора, а во втором уже нет ничего, кроме произвола и случайности. Крымов будто исследует границы зрительского великодушия. Разделит ли публика весь этот произвол, отдастся ли свободному нарушению всех логических связей?
В свое время мир прогрессирующего абсурда лучше всего удавался Даниилу Хармсу. Он умел смеяться ужасу в лицо и учил этому других. В России не нужно сочинять, иногда достаточно посмотреть вокруг, в том числе оглянуться назад и встретиться с зеркалом. К этим процедурам нельзя относиться всерьез, смех — единственное спасение от путаницы, в которую нас ввергла наша собственная история. Крымов с его острой интуицией и тонким чувством актуальности должен был рано или поздно добраться до образа Ленина. Но сам по себе смех над Лениным — музейное явление. Это делал еще в 1970-е годы Веничка Ерофеев, составивший убийственную подборку цитат из полного собрания Ленина и назвавший ее "Моя маленькая Лениниана". Фокус Крымова в другом — соединить уже привычный смех над коммунистической утопией со священными темами войны и оттепели. Прошло время, и теперь уж все равно, все едино. Даже если кто-то и не готов принять такой произвол и переварить такой градус абсурда.
Лет десять назад еще можно было пылко говорить о постмодернизме. Сейчас это тоже прошлое — со своими классиками, ветеранами и забытыми именами. Работа Крымова и его лаборатории — это следующая фаза, которая вовсе не ограничивается отменой здравого смысла, чехардой понятий и всеобщей иронией. Крымов делает спектакли не о конце истории, а о том, что происходит с ее сюжетами после конца. Он зачарованно следит за траекториями случайных связей, которые образуют в его сознании люди, события и тексты. Еще недавно они составляли какой-то порядок, были частями единого языка. Сейчас правят бал множественность и серийность. Связь более непоследовательна, и вместе с рассыпающейся историей все менее ясным делается будущее. Мы мучительно избавляемся от власти последовательных связей и переходим в какой-то другой режим существования — повторений и вариаций. Крымов не только чувствует это, но и не боится реализовать на пространстве консервативного русского театра.
"Мы делаем искусство тревожной близости"
Прямая речь
Дмитрий Крымов — о попытках зарифмовать беспомощность героев советской прозы на постсоветской сцене
— Я со своей компанией придумываю какие-то отсылающие друг к другу сценические истории. Ну, как поэт сочиняет стихи, которые связаны друг с другом. Вот опять мы сочинили еще одно сценическое стихотворение. Оно крутится вокруг да около каких-то беспрестанно беспокоящих меня тем. Это стихотворение есть я. Далеко от себя не уйдешь, да я и не хочу.
"Горки-10" — спектакль о русской литературе. О театральной литературе в первую очередь. Не вся она будет сразу узнаваться. Но зритель, имеющий театральный опыт, узнает и Розова, и Вишневского. Впрочем, скорее всего не узнает Пушкина, хотя он там тоже есть. А Борис Васильев в сочетании со всем этим вызовет много вопросов. Я решил поиграть с тем, что есть в голове у зрителя по поводу той же "Оптимистической трагедии" Вишневского.
Когда-то в Горках умер Ленин, а теперь их много, этих Горок, они разрослись. Стоило умереть значительному человеку, как вокруг началось какое-то странное размножение. Знаете, как по горшку ударили, а он издает такой дребезжащий звук, не сразу замолкающий. Но здесь в процессе резонанса и распространения какой-то волны происходит изменение, мутация, если хотите. Персонажи стареют, кто-то исчезает, кто-то появляется. Мутация неизбежно происходит, когда произведение живет собственной жизнью. И я надеюсь, что в моем спектакле это не страшно, а смешно.
Мне было интересно показать, что события, тем более литературные, не обязательно выстраиваются в однозначном порядке. Но для меня события могут и рифмоваться, а не только быть последовательно связанными. Сначала смерть Ленина, такого несчастного, потом смерть молодых девушек — в другой ситуации, через много лет, но всех очень жалко. Для меня эта беспомощность в очень разных условиях почему-то рифмуется. Это совсем не прямые соответствия. Просто события находятся в тревожной близости друг от друга. Она не совсем ясна, нельзя ответить на вопрос: "Почему?". Но то, что она в моей и вашей голове звучит как близость, дает право считать, что она существует и в ней есть какой-то смысл.
Художник постановки
Визитная карточка
Дмитрий Крымов (род. 1954). Сын режиссера Анатолия Эфроса и театроведа Натальи Крымовой долгие годы занимался оформлением спектаклей отца и работал в театре на Таганке. В 1990-х вовсе ушел в станковую живопись. Но спустя 10 лет вернулся и создал творческую лабораторию, в которой студенты-оформители учатся ставить собственные спектакли, рисовать, сочинять и разыгрывать ни на что не похожий театр, где нет привычных классических пьес, картины оживают, а вещь равноправна человеческому телу.