Сирия: воюют все

Пока мир спорит о том, кто прав и кто не прав в этом противостоянии, остановить его становится все трудней. Корреспондентам "Огонька" хватило недели по разные стороны баррикад в Сирии, чтобы убедиться: война за Асада или война против Асада прямо на глазах становится личным делом буквально для каждого, разрывая города, кварталы, общины, семьи

Егор Путилов, Дамаск — Дераа — Москва

Модные кофейни в старом Дамаске заполнены хипстерской молодежью. Здесь обсуждают и планируют мгновенные демонстрации-флэшмобы, которые каждый день проводятся в разных районах города. Дым от кальянов, увлеченные люди с тонкими европейскими чертами, стильные шутки и хороший английский — таково лицо сирийского сопротивления здесь, в столице. Иногда даже кажется, что революция — это всего лишь предлог собраться и поговорить, а арест — безобидное приключение.

Фераз, маркетолог с изящными пальцами,— типичный представитель такой оппозиции. Ему 25, в его одежде пустят в лучшие московские клубы, и он заразительно смеется. Мы едем в пригород Берзе на одну из флэш-демонстраций — мой первый опыт сирийской революции и первый арест. Прибываем за пару минут до начала, как и большинство из участников. Начинается, впрочем, все неожиданно: группки молодежи, слоняющиеся по улице, вдруг объединяются в толпу и бегут, скандируя антиасадовские лозунги и разбрасывая листовки. Полиция может отреагировать очень быстро, поэтому все завершается всего за минуту.

Я успеваю сделать несколько кадров, как сзади кто-то шепчет Феразу: "Бегите, бегите!" Мы ускоряем шаг, чтобы оторваться от толпы, но поздно: из магазина сбоку выскакивают три краснолицых мужика — нас хватают одновременно. Подлетает машина, нас пытаются в нее запихнуть. Я не сопротивляюсь: это бесполезно, да и не нужно — в Сирии я по официальной журналистской визе, а камера мне еще пригодится. А вот у Фераза все по-другому: он уже был арестован на 22 дня по подозрению в участии в демонстрации, поэтому второй арест грозит ему пытками и еще более длительным заключением. Уже из машины вижу, как его хватают и бьют головой о капот. Впечатление настолько сильное, что я выскакиваю из машины, громко кричу и размахиваю журналистским удостоверением. Секундного замешательства оказывается достаточно, чтобы Фераз вывернулся и убежал.

Меня же ногами заталкивают обратно в машину и везут в местное отделение полиции и мухабарата (так в арабских странах называют политическую полицию и спецслужбы). По дороге я названиваю то в Министерство информации Сирии, то в посольство России, но в общем только для того, чтобы понять очевидное: в таких ситуациях все решает начальник того отделения, куда меня привезут. Так и выходит: в отделении у меня переписывают все контакты с телефона, просматривают кадры на камере и требуют назвать всех, с кем я общался в Сирии. Допрос кажется бесконечным: я пытаюсь отвечать на вопросы, не отвечая. Мне, разумеется, не верят, и все повторяется заново. Но часа через два все вдруг кончается: мне возвращают вещи и отпускают.

Вечером мы сидим большой компанией в том же кафе, пьем чай, курим кальян и обсуждаем, как удачно отделался Фераз. Все уже не кажется таким страшным, но когда мимо проходят мордатые мужики, ловишь себя на мысли, что мухабарат не спускает с тебя глаз. "У меня, кажется, начинается паранойя",— признаюсь я. Аиша, учительница английского, пожимает плечами: "Мы так живем уже 40 лет..."

Врачи и убийцы

На следующий день Министерство информации Сирии везет иностранных журналистов в Дераа, город, откуда и начались беспорядки в марте 2011-го. На месте нас ждут: недавно назначенный губернатор провинции зачитывает обращение, в котором во всем происходящем в стране и в провинции обвиняются террористы из Иордании и Ливии. Читает он по бумажке, отвечать на вопросы у него получается плохо, а просьбу представить доказательства в виде, например, иностранных паспортов диверсантов, он пытается отвергнуть с порога: "Мы все отсылаем в Дамаск". В конце концов губернатор все же соглашается показать нам оружие, контрабандой ввезенное из-за границы и разрешает посетить центральную больницу.

Мы едем в военный клуб, где уже разложили конфискованное оружие. В основном старые берданки, есть винтовка времен Первой мировой со штыком и несколько ржавых автоматов, на одном из которых сопровождающий призывает разглядеть гравировку: "Видите, он сделан в Израиле!" В ответ один из журналистов, в прошлом военный эксперт, не удерживается: "Вы из музея, что ли, все это свезли? Это оружие не стреляет!" По категории привезенного из-за границы оружия проходят даже самодельные "коктейли Молотова".

В центральной больнице Дераа нет, как и обещал губернатор, никого, кроме испуганного медперсонала. На все вопросы они показывают на рот и качают головой. Только отколовшись от основной группы, которую сопровождает полиция, удается разговорить одного из врачей, который учился в России и говорит по-русски. Через пустые больничные коридоры он затаскивает меня в пустую палату и закрывает дверь: "Никаких имен, нас тут же посадят!"

Постепенно подтягиваются другие врачи: перебивая друг друга, спешат поделиться своими историями. Из этого разговора взахлеб постепенно становится ясно, что добрая половина из них отсидела в тюрьме месяц-другой за то, что во время волнений оказывала помощь раненым демонстрантам. Куда подевались раненые? "Всех увозят в Дамаск, в военный госпиталь — и живых, и мертвых. А люди с огнестрельными ранениями за медицинской помощью сами не обращаются". Поэтому врачи, рискуя быть арестованными, оказывали помощь раненым на дому. Террористы? "Да какие тут террористы! У кого-то родственника убила полиция, кого-то покалечили, вот люди и выходят мстить по ночам, нападают на блокпосты". В этих краях много бедуинов, у них есть оружие — как раз берданки того типа, что нам показывали. Еще мне обещают передать диск с записями того, что здесь было, предупреждают, как опасно его везти... На этом все — со двора в наш разговор врывается громкоговоритель: от меня требуют немедленно выйти к автобусу. На выходе такое плотное кольцо солдат и полиции, что об идее взять диск перестаешь и думать...

Встретиться с человеком, который готов объяснить, что страшного в военных госпиталях, мне помогают вечером после возвращения из Дераа, уже в Дамаске. Мы дома у Абубакира, который 30 декабря 2011-го принял участие в демонстрации в мечети во время пятничной молитвы. Полиция и так называемая шабиха блокировали все выходы из мечети. Шабиха, или помощники полиции,— полувоенное ополчение. Вооруженная палками и ножами, она помогает разгонять митинги и выполняет грязную работу. Зарплата в шабихе — под 300 евро в месяц, почти в два раза выше среднесирийского уровня.

Абубакир рассказывает, что в ту пятницу он попробовал отделиться от демонстрации: перепрыгнул через забор у мечети и сделал вид, что спокойно проходит мимо, однако его остановили и сразу же начали избивать несколько членов шабихи. Кто-то достал нож и ударил: Абубакир показывает огромный шрам через весь живот.

Вместе с другими его кинули в кузов грузовика и повезли в штаб-квартиру военной разведки в центре Дамаска. Помещения для задержанных там на 6-м этаже. Арестованные проходят своего рода ритуал встречи — поднимаются пешком по ступенькам, на каждой из которых стоит один из шабихи, который должен ударить заключенного. Абубакир потерял сознание через пару ступеней. Очнулся в военном госпитале (официально — в/ч N 205), где провел восемь страшных дней: охранники ежедневно мучили его и сокамерника — парня 16 лет с огнестрельным ранением.

Не страшно ли ему ходить на демонстрации после всего этого? Абубакир отвечает: "Я хочу, чтобы ко мне относились как к человеку, а не как к скоту". Что он сделает с алавитами, если власть переменится (большую часть шабихи составляют именно алавиты, религиозное меньшинство, к которому принадлежит и клан Асада)? В ответ повисает пауза, и слышно, как кто-то роняет: "Убить всех!" Но его тут же бросаются поправлять: "Да что вы, это так, вырвалось". Абубакир усиливает ноту политкорректности: он, мол, не винит алавитов в своих страданиях: "У нас одна страна, мы должны строить жизнь вместе — и алавиты, и христиане, и курды, и прочие". Собравшиеся, по большей части друзья и родственники, энергично кивают.

Война — это личное

Увы, в Сирии далеко не все столь разумны, объясняет мне Тарик, сбежавший из-за боев из родного Хомса. ("Я понял, что пора уезжать, когда пуля ударила в дорогу рядом с ногой",— говорит он.) Ожесточенность боев в этом городе Тарик объясняет так: Хомс разделен между алавитами, кварталы которых защищает правительственная армия (офицеры и элита — в основном алавиты), и суннитами, в кварталах которых окопалась Свободная сирийская армия (дезертиры из регулярной, в основном сунниты). Обе стороны боятся и ненавидят друг друга, отсюда жестокость. Тарик пытается быть нейтральным, но и он не удерживается. Это Асад довел ситуацию до хаоса, возмущается он, но тут же признает, что без Асада может быть еще хуже. Нейтральных почти не осталось: ситуации, в которые попадают люди, гибель родственников, бои в соседних кварталах, просто не оставляют выбора и вынуждают занимать чью-то сторону.

Каким чудом всенародно любимого вождя, от которого ждали перемен после жесткого правления его папы, стали воспринимать как тирана? Чаще всего рубежом называют тот момент, когда полиция начала стрелять в демонстрантов. От любви до ненависти один шаг — в Сирии это правда, как нигде. Иначе и быть не может: в небольшой и тесно переплетенной родственными и общинными связями стране смерть всегда рядом — убивают чьего-то родственника или друга. Итог очевиден, объясняют мне: с каждой смертью список личных врагов Асадов растет, рано или поздно лояльным останется только ближайшее окружение.

Президента понемногу начинают винить за все. Мы сидим с Феразом в ресторане, на стенах которого черно-белые фото Дамаска 1950-х: красивые белые здания, каналы, отличные дороги, трамваи — если не знать, можно спутать с любой из европейских столиц. Фераз восклицает: "Посмотри, каким был Дамаск! Теперь понимаешь, что они сделали с нашей страной?"

По большому счету, это несправедливо. С экономической точки зрения сирийцы мало за что могут винить Башара Асада — средняя зарплата до введения санкций была около 220 евро в месяц при уровне цен в 3-5 раз ниже, чем в России. Искусственно завышенный курс сирийского фунта, который поддерживало правительство, позволял жить неплохо по сравнению со многими соседями. Плюс бесплатные государственная медицина и образование. Другое дело, что со временем социалистический режим Асадов превратился в свою противоположность: качественная медпомощь стала невозможна без взятки, а на улицах появились нищие и бездомные, чего еще лет пять назад в Сирии было увидеть нельзя...

Тем же вечером у меня назначена встреча с Аммаром Исмаилом — одним из самых информированных людей в Сирии. Он включен в составленный ЕС список сирийских граждан, прямо причастных к насилию. Еще он в аналогичном списке Канады. И, само собой, в списке приговоренных к смерти Сирийской свободной армией — там он значится под номером 30.

Известен мой собеседник и как руководитель "электронной армии" — секретной разведслужбы, которая помогает военным. Именно он дирижирует информационной кампанией за Асада в социальных сетях и блогах. Словом, Аммар и его брат Мухажир вхожи в ближайший круг Асада.

Я слышу от него привычный винегрет из теорий заговора, иностранных наемников и мирового сионизма. Вопрос о доказательствах вызывает обычные сложности — вместо ответа собеседник уверяет меня, что готов "биться до последней капли крови за свою страну". Впрочем, Исмаил подтвердил это и как автор идеи шабихи, и как активный участник движения. "Да, я шабиха!" — не скрывает он. Интересуюсь, был ли он в этом качестве на пятничной демонстрации, где погибли трое манифестантов. "Да, я там был, помогал полиции",— признается он. О попадании в список ЕС он искренне сожалеет: "У сына диабет, нужно регулярно лечиться в Германии. А из-за этого списка я не могу его туда повезти. По-вашему, это гуманно?" Но список Свободной сирийской армии еще хуже, из-за него каждую неделю приходится менять адреса и машины. После разговора он предлагает меня подвезти до центра. Справа от водительского сиденья в его "лендкрузере" — автомат.

Смерть на похоронах

Собственно, главный вопрос в отношении Сирии — стреляет ли режим в безоружных? Власти отрицают это уже год. До поездки я тоже не верил этому, но суббота, 18 февраля, сняла и мои сомнения.

В этот день мы с группой активистов оппозиции проникли в высокий дом напротив кладбища в районе Аль-Маззе: ожидалось, что похороны трех человек, якобы убитых накануне полицией, выльются в демонстрацию. Пришли задолго, чтобы полиция и шабиха не заметили иностранца. В квартире на одном из верхних этажей нас ждали, но тут же предупредили: снимать только через закрытое окно и не подходить к окну ближе чем на полметра, иначе нас будет хорошо видно с улицы. Мухабарат и шабиха внимательно осматривают окна в поисках камер.

Похоронная процессия заняла весь проспект — пришло не менее 10 тысяч. Три гроба несли сначала к мечети, потом на кладбище. Но и после толпа не рассосалась, а принялась скандировать революционные лозунги. Группы полиции и шабихи стояли с автоматами наготове: стрелять на поражение они начали без предупреждения. Толпа побежала, несколько человек упали, на асфальт пролилась кровь. Женщины в нашей квартире начали рыдать и молиться. После очистки улицы от демонстрантов по ней пошли шабихи с палками и ножами, они хватали всех подозрительных и засовывали в полицейские джипы. Полицейские тем временем стали целиться в окна. В квартире нас человек восемь, и всех стало ощутимо потрясывать. В окно было видно, как группа шабихи избивает пожилого мужчину. Он уже в луже крови, но его продолжают пинать, пока не подъезжает такси. Как мешок его закидывают в багажник.

В комнату вбегает женщина с совершенно белым лицом, жена хозяина, и что-то быстро объясняет на арабском. Все вскакивают. Оказывается, полиция вламывается в квартиры уже в нашем доме, будто бы ищут фотографа. Пока мы судорожно думаем, куда спрятать камеру и карту памяти, мне объясняют: если их найдут, могут быть серьезные неприятности, "как у того французского журналиста, который погиб "от бомбы террористов" в Хомсе месяц назад". Набрать номер посольства или редакции не выходит — сеть отключена. В квартире мы заперты как в ловушке — единственный выход из здания блокирован, подходить к окнам нельзя. Остается ждать, прислушиваясь к грохоту снизу. Хозяин спрашивает: "Боишься?" Да, я боюсь.

По счастью, до верхних этажей они не дошли. Мы просидели в квартире еще пять часов, выжидая, пока шабихи уйдут с улиц, но, видно, и они ждали, когда попрятавшиеся демонстранты начнут выходить из убежищ. Потом, поменяв две машины, меня вывезли из блокированного района.

Первый звонок — в Министерство информации, чтобы узнать их точку зрения на произошедшее. Поднявшая трубку замминистра информации Абир Аль-Ахмад заверила: в Аль-Маззе все спокойно, про перестрелки она ничего не слышала. Занятно: ее министерство всего в паре кварталов. Впрочем, один комментарий я все-таки получил: "Егор, ты делаешь здесь очень плохую работу!" — заявила мне Абир, после чего ее министерство разговаривать со мной перестало. Когда я улетал, стало известно об аресте нескольких сирийских друзей.

При этом в самом центре Дамаска изо дня в день идет вялая демонстрация за президента. Одни и те же люди монотонно размахивают портретами Асада и российскими флагами. На стенах зданий в центре надписи под трафарет на арабском, русском, английском — "Спасибо, Россия!", Thank you, China!