В свет выходит трилогия Эдварда Радзинского "Апокалипсис от Кобы". О том, почему Россия никак не может освободиться от образа кровавого диктатора, до сих пор инкорпорированного в современную политику, "Огоньку" рассказал сам писатель
— Эдвард Станиславович, вы уже не раз писали о Сталине и вот новый фундаментальный труд. Вы разочаровались в собственном двухтомнике "Сталин" и решили еще раз переписать биографию "отца народов"?
— Действительно, в 1990-х годах я написал книгу "Сталин", которая вышла в 23 странах. Но сейчас я написал роман. Историю человека, разведчика, который прошел всю жизнь рядом со Сталиным, от начала и до конца. Периодически вождь его сажал, ему выбивали зубы, а потом Сталин о нем вспоминал, и его возвращали... Для меня эта книга — что-то вроде помешательства. Оторваться от нее я не могу. Обычно я пишу книгу год. А сейчас я и не заметил, как буквально пролетели 10 лет, а я все писал, переделывал, переписывал этот роман. Я отдал книгу в издательство через силу, когда уже дольше тянуть со сроками сдачи было невозможно.
— Почему тема Сталина до сих пор актуальна для России?
— Мне интересен не столько Иосиф Виссарионович, сколько время, которое ушло и утонуло. Как однажды заметил друг моего отца, замечательный писатель Юрий Карлович Олеша, хорошо было Ною — ведь в его жизни был всего одни потоп. Правда, потом пришел Хам, но ведь тоже всего один. Мы же с вами родом из страны многих потопов. О хамах я не говорю. Здесь за 70 лет три раза сменилась цивилизация. И причем каждая не только переписывала и заставляла людей отказаться от всего, чему они поклонялись, а объявляла ошибкой их прошлую жизнь. Когда я был студентом в историко-архивном институте, мне показали одного историка. Я был так потрясен, узнав о его жизни, что целиком внес его биографию в пьесу "Снимается кино". Так вот, этот ученый начинал историком в 1920-х годах, и его первая работа была о Шамиле. Он писал работу "Шамиль — вождь национально-освободительного движения на Кавказе". Прошло время, взгляды начали меняться, и Шамиль стал считаться агентом империализма. Тогда историк признал свою ошибку. Потом наступила война, тема патриотизма стала модной, и Шамиль снова стал национальным героем. Историк вновь покаялся: он признал ошибкой, то, что он признал ошибкой свою ошибку. Но после войны Шамиль снова стал агентом империализма, и историк снова раскаялся и признал ошибкой то, что он признал ошибку. И знаете: это нормально в стране, где никогда не было независимой истории. Между тем история — это карта для мореплавания. Но если места, где потерпел кораблекрушение корабль, из самых патриотических соображений объявляются местами наших побед,— горе стране. Ей придется повторять и повторять невыученный урок. И когда меня спрашивают, почему я занимаюсь прошлым, я вынужден отвечать, что занимаюсь прошлым, потому что оно похоже на настоящее. И, что еще печальнее порой, на будущее...
— Нынешние политические деятели тоже пытаются переписать главы российской истории о Сталине, представляя его в образе пусть и жестокого, но "эффективного менеджера". Согласны вы с такой оценкой генералиссимуса?
— Знаете, в чем главный грех Хрущева перед историками? Он уничтожил личную сталинскую библиотеку. Понимаете, Сталин старался не оставлять после себя никаких записок, дневников и документов — это была старая привычка конспиратора. Единственное место, где он позволял себе расслабляться — это книги: он делал изумительные бранные пометки на полях. Но решением Хрущева вся сталинская библиотека была расформирована, и где сейчас искать эти книги — никому неизвестно. Впрочем, много лет назад в Париже я встречался с одним человеком, который предлагал мне купить несколько томов из сталинской библиотеки. Значит, эти книги каким-то образом разошлись по частным коллекционерам. А в прошлом году мне показали этюды с голыми натурщиками, которые присылали Сталину из Суриковского училища — почему-то ему всегда присылали только голых мужчин, что, согласитесь, дает некоторую пищу для размышлений. Так вот, на полях Сталин писал иногда очень любопытные реплики — все матом. Например, он так высказался о Радеке: "Не надо было ему ссать против ветра!" И это, поверьте, его самое литературное высказывание. Вообще писать о Сталине без мата невозможно — Сталин, как говорится, не ругался матом, он им разговаривал. Сталин использовал мат как некую систему опознавания "свой-чужой". Это был стиль общения сталинцев — в противовес интеллигентам типа Бухарина.
Точно такой же нетерпимостью, таким же презрением к интеллигентским "штучкам" была проникнута и вся политика Сталина. Сталин видел свою историческую задачу в том, чтобы схватить отсталую Россию за загривок и силком тащить ее к счастью. Но, видите ли, Россия и до прихода большевиков была страной с огромным потенциалом роста. Один француз, посетивший Петербург в 1912 году, писал, что к 50-му году Россия — без всякой революции — станет самым большим индустриальным гигантом Европы. И вот, вместо того чтобы дать стране нормально развиваться, Сталин решает ее волочь и заставлять прыгать. И когда эта его политика неизбежно стала давать сбои, он начал репрессии, которые являются логичным и потому неизбежным продолжением сталинского курса.
— Почему логичным?
— Потому что у Сталина не было иного выхода. Он отлично понимал, чем грозит его режиму даже один день без репрессий. Один день без репрессий — это очень опасно, потому что уже на следующий день люди начнут задавать опасные вопросы: а почему мы так живем? Почему у нас нет даже самого элементарного? И репрессии помогали Сталину давать народу самые простые объяснения: потому что нам везде и всегда мешают враги. Вот сейчас мы устроим показательный процесс, вы сами увидите, что у нас нет масла потому, что вредитель Чернов делал все, чтобы у вас не было масла. И аварии на наших заводах происходят вовсе не потому, что вас заставляют работать на изношенном оборудовании, а потому, что инженеры-вредители специально устраивают эти аварии. И поток этих признаний от вредителей и шпионов никогда не ослабевал.
— Как вы думаете, почему Сталину так легко удалось задавить всю оппозицию? Ведь это были опытные революционеры, у которых руки были по локоть в крови. И вдруг они, не боявшиеся ни своей, ни чужой крови, покорно дали отвести себя в расстрельные подвалы. Почему?..
— Точно такой же вопрос задавал и сам Сталин. И пришел к выводу: если бы они были контрреволюционерами, то хотя бы попытались застрелить его. Но никто же этого не сделал, хотя такие возможности у них были. Почему же они не сделали? Потому что они не контрреволюционеры, а трусливые шпионы.
— Но в самом деле, почему?
— Объясню при помощи аналогии. Во время заговора преторианских гвардейцев против цезаря во главе этого заговора стояли два руководителя когорты. И, когда они узнали, что заговор открыт, они даже не попытались поднять восстание, а просто сели в своих виллах и стали ждать, что цезарь покарает одного, а другого оставит в покое. Когда же стало ясно, что пощады не будет никому, они начали резать себе вены, не забывая завещать имущество императору.
Знаете, ведь Сталин никогда не расправлялся с человеком моментально. Он всегда давал время — два или три дня — на то, чтобы тот покончил с собой. И все равно, никто, кроме Гамарника и Томского, не пожелал воспользоваться этим шансом. Почему? Все они обуржуазились и, как говорил Молотов, "стали склонны к отдыханству". Сталин их купил многочисленными привилегиями, и они просто боялись потерять все, даже высказав малейшее несогласие с курсом Сталина. И этот страх превратил их из революционеров в настоящих рабов. И этот страх в какой-то момент стал могущественнее самого Сталина. Нынешнее поколение зачастую недооценивает силу страха, который может стать главной силой в обществе. Вы знаете, я люблю повторять афоризм, что при Брежневе хоть и царила довольно убогая жизнь, но человека все время ожидали какие-то жизненные достижения. Ну, вот сыр в магазине выбросили, повезло. Или вот достал югославскую рубашку, тоже повезло. Новый день — и новые достижения. А вот при Иосифе Виссарионовиче было только одно достижение: это возможность жить сегодня. Каждый день жизни — это был великий подарок. И поэтому друзья отца, чтобы не дать страху, как заразе, завладеть всей жизнью, все они пили. И когда Олеша приходил к отцу, я никогда не видел его трезвым.
— Кстати, есть люди, которые делают немало и для духовной реабилитации брежневского периода. К примеру, был даже снят сериал о министре культуры Екатерине Фурцевой, которая в годы застоя считалась воплощением официозной серости...
— Расскажу вам такую историю. Я написал пьесу "О женщине" и решил предложить ее для постановки во МХАТе — Московском художественном театре. Пьесу приняли, но, как сказал мне один много повидавший драматург, в этом театре было три руководящие группировки, которые бесконечно друг с другом воевали. И, как только в театр попала моя пьеса, там разгорелась великая война, а над схваткой встала сама Екатерина Алексеевна, заявившая, что она будет редактором этой пьесы. И нас, вместе с Борисом Николаевичем Ливановым, вызвали в министерство. Мы пришли, и Екатерина Алексеевна говорит: вот, у вас там написано, что на сцене МХАТа стоит кровать. Я только кивнул, а она говорит: кровать на сцене МХАТа стоять не может. Я, еще ничего не соображая, тупо переспросил: почему?! Потому что, ответила она, на сцене кровати не стоят. Вот и вся редактура. Впрочем, та война с обсуждением моей пьесы все-таки оказалась судьбоносной — Фурцева поняла, что прежнего МХАТа быть уже не может, и руководить театром был назначен Олег Ефремов. Но заботы партии о театре от этого меньше не стало. Вот еще один эпизод: в МХАТе решили поставить пьесу о Пушкине, и на главную роль был приглашен Ролан Быков. После премьеры пришло распоряжение снять с Ролки бакенбарды и выслать навсегда из Художественного театра. Потому что Екатерина Алексеевна считала, что Пушкин не может быть таким маленьким. Почему-то представляла Пушкина высоким.
— Сегодня власть уже не вмешивается в жизнь театров, но стало ли искусство свободнее?
— Искусство и наше общество живут параллельно. То есть не пересекаясь. Говорят, что сейчас никто ничего не читает. Читают! Особенно в интернете, где уровень дури поднялся до катастрофического. Другое дело, что у современности пока еще нет истории о себе. Вот, условно говоря, когда Вася Аксенов написал "Звездный билет", он попал в самый нерв общества, он отразил время. Это была история абсолютно про всех. Все в метро читали эту книжку. Или другой пример: Джон Осборн написал "Оглянись во гневе". И вся Англия поняла, что это книга про нее. Такого романа про российскую улицу сегодня нет. И нет спектакля про Россию. Нет, ставят, конечно, сегодня много, ставят смешно, вот я недавно смотрел один спектакль о Фигаро, который общается на современном молодежном жаргоне. И это дико смешно. Но потом там наступает момент, когда надо произнести главный монолог. Монолог простой — об обществе. И этот монолог никого не интересует, включая самого режиссера. Дальше, по ходу пьесы, идет объяснение в любви. Но, к сожалению, артист, который играет Фигаро, в силу некоторых обстоятельств, не может рассказать про любовь к женщине. Режиссер тем более. В итоге от пьесы остается несколько шуток. И когда все это заканчивается, зритель выходит из зала и напрочь забывает содержание спектакля. Почему? А потому что никто в этой драме, образно говоря, руки свои в раны не вкладывает. Да, театр этот выполняет одну из своих задач — он веселит публику, но ведь не только в этом состоит задача художника. Поэтому искусство у нас такое сейчас параллельное, а общество осталось без идеи...
— Власть у нас который год озабочена поиском национальной идеи, правда, насколько известно, поиски пока не принесли результатов.
— Потому что это не дело власти. Это должны делать писатели, художники. Они должны творить новое слово, искать новые смыслы. Но этого пока не произошло. Поэтому так быстро стал популярен этот новый выдуманный язык, на котором все общаются в интернете. Поэтому интернет, живущий абсолютно своей жизнью, стал в России таким значимым явлением жизни. И это правильно. Так работает физический закон о сообщающихся сосудах: если мир не будет вливать в интернет, то интернет будет наливать свое содержание в наш мир. А власть не может ничего нового предложить. Действительно не может. И она инстинктивно занимает оборонительную позицию, полагая, что ее атакует американский Госдеп.
— Разделяете ли вы убежденность многих интеллектуалов о том, что в России неизбежна новая революция?
— В свое время царский шеф МВД Николай Маклаков предупреждал, что та революция, которая будет в России, она будет революцией гнева и мести темных низов. Потому что здесь другой революции не бывает. Если бы вы еще 20 февраля 1917 года спросили Родзянко или Гучкова, будет ли революция, они сказали бы, что не будет. Потому что все верили, что они играют, пугают власть. А уже через несколько дней все произошло. И никто из интеллектуалов не мог понять — как, почему? А все просто: в Петербурге не было хлеба: из-за заносов поезда плохо ходили. Надо было подождать несколько дней, но толпа уже вышла на улицу, и ситуация стала необратимой. Поэтому когда кто-то в России зовет к революции, это либо по наивности, либо по жестокосердию, потому что для них уже голова полушка, а своя шейка — копейка.
— Вы говорили, что история дает вам массу материалов для прогнозов будущего...
— Давайте я вам историю расскажу, и на этом кончим. Был такой знаменитый французский писатель Шатобриан. Он застал Людовика XVI, потом случилась революция. У него гильотинировали брата, жену брата, тестя — самого либерального из министров Людовика XVI. Потом пришел Наполеон, потом пал Наполеон, и знаете, что увидел Шатобриан? Штурмовали бельевую его жены — все хотели вывесить белые флаги, и нарисовать на них королевские лилии. И, как скажет Шатобриан, наверняка союзники, войдя в Париж, были безумно удивлены таким количеством монархистов. И он спрашивал: а куда же все революционеры делись? Куда делись все те, кто с восторгом мочил носовые платки в крови казненного короля?! Куда они исчезли?! Даже парижский палач Самсон, и тот, как оказалось, был скрытым монархистом. Прошло время. Шатобриан смог получить из архивов дело своего брата. Узнал все самые ужасные подробности. И самое трагичное было в том, что поделиться этим было уже не с кем. Все устали от этих постоянных разговоров, от ужасов революции. Появились даже молодые люди, которые не верили, что эти ужасы вообще были. И Шатобриан с изумлением услышал все те же разговоры, которые были и перед революцией — это была все та же ненависть ко всему, что выделялось из толпы. Дальше он пишет: я понял, что та катастрофа и тот ужас, который я и мы пережили,— это было только начало будущего ужаса. Но, господа, заканчивает он свое послание потомкам, ваши беды меня уже не коснутся. Теперь ваша очередь.
От редакции. "Огонек" благодарит московский Международный университет и его ректора Сергея Красавченко за помощь в организации интервью