Никогда не разговаривайте с неизвестными, заклинал нас Михаил Булгаков. А я от себя добавлю — плюньте в глаза тому, кто придумал такую штуку как доверенность. Народная мудрость утверждает, что любая доверенность равняется доверчивости. И наоборот: любая доверчивость оборачивается совершенно реальными потерями, не говоря уже о разбитых иллюзиях...
Моя огромная трехкомнатная квартира была предметом зависти всех моих знакомых. Если уж с чем-то и повезло мне в жизни — так это с квартирой. Роскошные писательские хоромы на "Аэропорте" с двумя-тремя лоджиями, гигантскими холлами и кухнями, окнами во всю стену и в те далекие времена, когда мой дед, известный советский прозаик, получал квартиру через Союз писателей, стоили будь здоров сколько. Итак — с квартирой мне повезло. Тогда, когда вся эта история только начиналась, я еще думала, что мне повезло и с мужем. Мы не знали обычных раздоров молодых семей из-за нехватки денег, мы не мучились на двадцати квадратных метрах с родителями, мы никогда не ссорились. Короче, мы были самой счастливой парой близлежащих окрестностей.
Так вот, об окрестностях. С ними назревало расставание. Одна из крупных израильских фирм предлагала мне контракт на три года на невероятно лестных и выгодных для меня условиях. Само собой разумеется, муж Саша должен был ехать со мной. Правда, было не совсем ясно, чем он там будет заниматься? Я уже подумывала подыскать ему там какую-то работу, но решила не обольщаться — привычки к каждодневному труду у моего мужа не было, ее с успехом вытеснила склонность к сочинительству (в ящике стола лежал недописанный роман) и игра на гитаре. Да и в конце концов, что я, мужа не прокормлю, что ли? Он там отдохнет от своих служебных неудач, от этого затхлого НИИ, допишет роман, задуманный как полемика с Мартином Бубером.
Главным оставался вопрос с квартирой. Что с ней делать? Можно было бы, конечно, продать. Но уезжать с концами я не собиралась. Ясно, что я, конечно же, время от времени буду наезжать в Москву. Да и квартиру жалко — она была слишком хороша, чтобы быть проданной. Другой вариант — сдать квартиру. Ее аренда стоила по московским ценам немало — на эти деньги вполне можно было бы снимать приличное жилье в Израиле. Но где найти человека, готового выкладывать каждый месяц по полторы тысячи долларов, но при этом — не жулика, не торговца с соседнего Ленинградского рынка, не спекулянта...
За переговорами с Тель-Авивом, подготовкой необходимых документов, завершением всех своих московских дел мне было совсем не до этого — день отлета был уже известен, большая часть вещей собрана, а квартиросъемщика я так и не нашла. И тут моего мужа осенила прекрасная идея. "Дорогая, — сказал он, подняв кудрявую голову от будущего гениального романа, — ты можешь без большой любви относиться к моей маме, но ведь в здравом смысле ей не откажешь". Я была вынуждена согласиться. Никогда не забуду, как я провожала ее до трамвая глухой ночью — трамвая все не было, а от такси она упорно отказывалась, потому что на эти деньги, говорила она, можно купить несколько порций мороженого. Получив подтверждение, Саша продолжал: "Ты можешь оставить маме доверенность, чтобы она от твоего имени сдала квартиру людям, которые покажутся ей надежными". Идея мне понравилась. Свекровь моя была женщиной бдительной. К тому же, в отличие от меня, никуда не торопилась. Да и ее это дело развлечет — все роли, в которых старушка-мама убивается ради "детей" (детьми были мы с Сашей), ей очень нравились. Тут же мы позвонили Анне Степановне, и она согласилась пристроить наши хоромы.
На следующий день между визитом в посольство государства Израиль и увольнением со службы я заехала за свекровью и повезла ее к нотариусу. Доверенность, которую мы подписали, была самая обыкновенная (отнюдь не генеральная) — на право сдачи квартиры и выдана сроком на три года.
С тем мы и отправились на землю обетованную. На новом месте все складывалось чудесно, не считая того, что муж мой становился каким-то неразговорчивым. Вместо того, чтобы писать роман, заниматься теннисом или посещать курсы английского языка, как это предполагалось с самого начала, он целыми днями валялся на диване, курил и разговаривал с Москвой. Когда я увидела эти счета в первый раз — я ахнула, но, понятно, ничего не сказала. Я решила, что Саша сложно переживает адаптационный период и старалась вести себя как можно тактичней. Да и без мамы ему, наверное, нелегко. О здоровье свекрови я справлялась у него каждый день. Так же регулярно я интересовалась, не нашла ли она квартиросъемщика для моей (я, разумеется, говорила "нашей") квартиры? Да, там что-то вытанцовывается, пока окончательно не решено, докладывал мой благоверный изо дня в день.
Прошел месяц нашей заграничной жизни. Я привыкла к новому месту работы, мы привыкли к постоянному теплу, а муж мой привык к ничегонеделанию. И здесь-то все и произошло. Как-то вечером (как пишут в плохих романах, прекрасным и теплым), Сашка встретил меня с работы и предложил зайти в ресторанчик. При этом он мило улыбался, подшучивал над собой и оказывал мне усиленные знаки внимания. Я решила, что у него видимо, кончился этот дурацкий период хандры и что теперь все встанет на свои места — и теннис, и роман. В этом тихом маленьком ресторанчике, потягивая легкое красное вино и отводя глаза в сторону мой воскресший от спячки муж спокойно сообщил мне, что, "пожалуй, нам надо развестись — слишком уж разные мы люди". Пока я приходила в себя от этого, с позволения сказать, предложения, Саша сообщил мне, что жить со мной ни в Израиле, ни в Москве он, конечно, не будет, да и билет на самолет он уже купил, да и мама уже ждет — в общем, говорить не о чем.
Конечно, я плакала, конечно, я пыталась с ним объясниться, конечно, я кричала. Он хранил олимпийское спокойствие, от объяснений уклонялся и деловито собирал свои вещи. Уже в аэропорту я подписала под его уговоры какую-то бумагу, текст которой гласил, что против развода я не возражаю.
Через несколько дней я позвонила в Москву бывшему теперь мужу, чтобы спросить, когда мне приезжать на развод, а, может быть, о чем-то еще поговорить. Трубку никто не берет. Причем, не берет никогда — ни днем, ни вечером, ни ранним утром. Может, они там у меня вещи собирают — приходит мне в голову наивная мысль. Хотя чего там собирать, роман и гитару, что ли? И вдруг в трубке раздается совершенно незнакомый мне голос. От неожиданности почти немея спрашиваю: "Вы кто?" "Это вы кто?" — интересуется незнакомец. Я, говорю, хозяйка этой квартиры. Пардон, мадам, слышу в ответ, хозяин этой квартиры — я, я ее неделю назад приобрел у Анны Степановны. То есть как приобрел? — не веря в реальность услышанных слов и происходящего кошмара, переспрашиваю я. Ну не приобрел, уточняет он, а снял — но очень надолго. На сколько? — интересуюсь. На пятьдесят лет. На сколько, на сколько? На пятьдесят, повторяет наконец-то представившись, этот Григорий Иванович. А как вы с ней расплачивались? — севшим голосом спрашиваю я в телефонную трубку. На лбу и висках выступила испарина, и я без сил опустилась в кресло. "Я не считаю нужным называть вам всю сумму, но я заплатил за несколько лет вперед", — говорит Григорий Иванович.
До сих пор, хотя события канули в прошлое и меня уже не трясут бешенство и обида при этих воспоминаниях, я не знаю: была ли наша поездка в Израиль хорошо продуманным и разыгранным по нотам фарсом — или уже в Израиле мой муж, решив со мной расстаться, счел возможным захватить лучшее, что у меня есть, а именно мою квартиру? А может быть, он как-нибудь убедительно себя уговорил, что имеет на это все право? Впрочем, какая теперь разница? Раздавленная, я сидела в кресле. Ощущение безумия не проходило. Хотелось не то заснуть и забыться, не то, наоборот, проснуться, и чтобы опять были только оливы и жаркое небо в прорезях жалюзи.
С первой же возможностью я вылетела в Москву. Остановившись у подруги — всего-то прошел месяц, но за это время рухнуло все, я первым делом отправилась к Григорию Ивановичу. Мальчик лет двадцати двух открыл мне дверь моего собственного дома и слово в слово повторил то, что я уже слышала. Поверьте, сказала я на прощание, я не желаю вам ничего плохого, но, как вы понимаете, я сделаю все, чтобы вернуть квартиру — и не через пятьдесят лет. Попробуйте, пожал он плечами. Меня, конечно, раздирало желание позвонить этому поэту с его мамочкой — но зачем? Посему я поступила благоразумнее и отправилась к знакомому адвокату. Холодная ярость пополам с горючими слезами душили меня, и убежденность, что все будет O.K., сменялась отчаянием, что обдерут, как липку да еще и в глаза наплюют.
Михаил Абрамович, старинный друг нашего семейства, был моей последней надеждой. Блистательный адвокат на забытом ныне деле Чурбанова, он, как мне казалось, являлся хранителем истины в последней инстанции. Скажет: забудь про квартиру — забуду, скажет: выкарабкаемся — значит, выкарабкаемся.
Михаил Абрамович, выслушав мой трепетный рассказ, первым делом сообщил мне, что совсем не понимает, как такую идиотку, как я, взяли на работу в Тель-Авив. У меня еще была надежда, что срок сдачи квартиры должен быть ограничен сроком действия доверенности — а именно теми самыми тремя годами. Дорогая моя, эту чушь выброси из головы, сказал Михаил Абрамович. Итак, надежду похоронили без оркестра и возложения венков. Знаешь, что, — и глаза у Михаила Абрамовича заблестели — выход тут один. Это дело надо представить как замаскированную продажу. Ты ведь никаких денег не получала? Я помотала головой. И хорошо, обрадовался он. Конечно, подумала я, — ни денег, ни квартиры. Интересно, сколько все-таки получили мои бывшие родственники на этом деле — тридцать, сорок, пятьдесят тысяч долларов? Мелкие души, такие хоромы по дешевке отдать. Хотя о каких деньгах я думаю — мне нужна моя квартира. Значит, продолжал Михаил Абрамович, на самом деле мы имеем не сдачу в аренду, а скрытую продажу. Подавай в суд, я за это дело берусь. Я начала его благодарить. Оставь, душечка, сказал Михаил Абрамович, давай лучше выпьем коньяку.
Не буду описывать встречу в суде с Анной Степановной и юношей Гришей. Дело Михаил Абрамович выиграл с лету и без затруднений. На суде же выяснилось, за сколько моя родня рассталась с моей жилплощадью — приглашенный в суд Гриша сказал, что заплатил сорок пять тысяч долларов и обязывался выплатить столько же в течение года. А потом? — спросил судья. А на потом судьба моего дома была, как выяснилось, не решена. Видимо, Анна Степановна все-таки понимала, что рано или поздно я попытаюсь вернуть свою квартиру. На то, что я это сделаю так быстро, она, вероятно, не рассчитывала.
Уже обретя уверенность в том, что моя квартира — это моя крепость, я поинтересовалась у суда — получу ли я с Гриши свои полторы тысячи долларов за то, что он месяц жил в моей квартире. Гриша отреагировал быстрее судьи — сначала, заявил он, он бы хотел получить свои сорок пять тысяч долларов. А со мной он никаких договоров не заключал и квартиру за полторы тысячи баксов ни за что бы не снял.
В аэропорту меня провожал Михаил Абрамович. "Ну, как, квартиру сдала?" — улыбаясь, спросил он. "Нет, я скоро вернусь, и мы с вами за мой дом еще выпьем", — пообещала я. "В этом деле не стоит откладывать, душечка. Пойдем в бар, пока самолета нет".
Екатерина АЛФЕРЬЕВА