Искренне наш

Что-то мне подсказывает: мало найдется преданных поклонников юбиляра, художника Михаила Нестерова. Может быть, виной тому набившие оскомину репродукции из школьных учебников и журнала "Огонек" — Левитан или Саврасов вызывают у взрослых скорее ностальгию, но воспоминания о безнадежно хилых пейзажах и вечно отводящих глаза персонажах Нестерова порождают устойчивую среднерусскую тоску.

А может быть, дело не столько в наших рефлексиях, сколько в самой природе этого художника — всегда немного несвоевременного, чуть неуместного, то слишком патетического, то чересчур анемичного, то передвижника, то мирискусника, то друга еврея Левитана, то члена черносотенного Союза русского народа, а то и советского классика, лауреата Сталинской премии. Этот, советский, период его жизни вообще не лезет ни в какие ворота — можно прекрасно знать, что он аж 25 из выпавших ему 80 лет прожил при большевиках, и прекрасно помнить его портреты красной профессуры и обласканных властями деятелей культуры, но признать его "советским художником" язык не поворачивается. Этому сопротивляется все, что вошло в русскую культуру под устойчивым определением "нестеровский" — особый тип пейзажа (тонкие, унылые слабые деревца на фоне далеких панорамных видов), особый женский тип ("о каждой нестеровской девушке думалось: она в конце концов уйдет в монастырь", по определению Горького), особое выражение лиц (нездешнее, слегка экстатическое, умильное) и даже особый тип православия, который видели в нем современники (Чуковский: "не византийское, удушливо-жирное, а северное, грустное, скудное, сродни болотцам и хилому ельнику"),— все это никак не хочет согласовываться с советской властью.

Это действительно очень особый художник. И особый он именно в рамках русской культуры, потому что в европейской, во французской в первую очередь, его место было бы куда более внятным. Там Нестеров числился бы, безусловно, по символистскому ведомству. Все, что надо настоящему символисту, было при нем: умозрительность, нарративность, метафизические метания, осознание своей веры как некой новой религиозности, а своего искусства как "нового религиозного искусства", национальная составляющая и любовь к большим плоскостям стен и большому формату замыслов. Это, конечно, не тип Ганса фон Маре (талантом и страстностью не вышел), но совершеннейший такой русский Пюви де Шаванн. Недаром именно по лекалам Пюви он будет строить свои светские религиозные композиции вроде "Видения отроку Варфоломею", чего он, собственно, никогда и не скрывал.

Вот только при наложении французских формул на русский материал (и в первую очередь на русский пейзаж), у Нестерова получилась совершенно ни на что не похожая и столь искомая им "новая русская религиозная живопись", которая, по сути, и составляет ядро нашего о нем представления, почти полностью затмив ранние его исторические полотна, прославившие его росписи в храмах и поздние портреты. Это очень национальное искусство — и именно таким остро воспринимающееся. Даром что фигура отрока Варфоломея и статью своей, и позой — почти слепок со святой Женевьевы Пюви (да и писалась, словно в подтверждение реверанса великому французу, с девочки), но ясный, разреженный воздух и покатые линии абрамцевского пейзажа за его фигурой вселяют в зрителя истовую веру в совершенно русский образ всего целого.

В нашем языке все "нестеровское" — это прежде всего наше, национальное. Как и в случае с Левитаном, мы готовы подставлять образы с этих полотен, описывая увиденное своими глазами. Эту нарицательность отлично подметила Анна Ахматова, описывая вид из своего больничного окна: "сегодня в парке березы как березы, а когда они освещены солнцем, то становятся такими бесстыдно-нестеровскими". "Бесстыдно-нестеровским" легко становится все, на что мы накладываем готовый трафарет наших ожиданий. Вот только, глядя не на репродукцию, а на его живопись живьем, вдруг ловишь себя на мысли, что это очень искреннее искусство. А этого добра в истории отечественной живописи не так уж и много.

Русский музей, с 5 апреля до начала августа