Стою красивый, 75-летний

Юбилей Государственный музей В. В. Маяковского собирается отмечать не у себя на Лубянке, а на "Винзаводе", в гостях и в кооперации с галереей "ПРОУН", специализирующейся по русскому авангарду. Отмечать будут выставкой гениев советского фотомонтажа Родченко, Клуциса, Сенькина и Лисицкого, что логично (в фондах музея залежи великолепных образцов ранней советской агитационной графики), всегда интересно (вещи вроде бы известные по репродукциям, но вживую, со всей прелестью почти рассыпающейся газетной бумаги и полустертых изображений вождей, доступные редко) и даже актуально (один плакат "Ленин наше счастье и сила" чего стоит). Выставка эта достойна всяческих рекомендаций, но, честное слово, сам юбилей важен не менее, а, может быть, даже более юбилейных мероприятий.

Вроде бы 75 лет — вообще не возраст, когда у нас тут ГМИИ и Эрмитаж потрясают воображение, один веком истории, другой двумя с половиной, один парадным маршем великолепных выставок, другой невероятным даже для себя юбилейным бюджетом. Однако и 75 — возраст, когда ты родился в 1937-м, утвердил своего сомнительного по целому ряду характеристик героя в качестве великого и ужасного, пережил переезд и ряд реконструкций и вошел в историю отечественной культуры одним из самых сложных литературных музеев. Музей Маяковского — создание настолько же странное и восхитительное, насколько и поучительное.

Что такое обычный литературный музей, да еще с мемориальной составляющей, да еще музей поэта? Комната (квартира, усадьба), где поэт беседовал со своей Музой, а его читатель должен теперь шепот той беседы улавливать сердцем и душой? Похоже, что именно так думает большинство сочинителей подобных экспозиций. Да и зритель настроен именно на такое восприятие. В одном из лучших по духу мемориальных музеев — квартире Блока на Пряжке — любая начитанная дева готова говорить от первого лица про "Я пришла к поэту в гости. // Ровно полдень. Воскресенье. // Тихо в комнате просторной, // А за окнами мороз...". В музее Ахматовой в Фонтанном доме Муза не Муза, но шаги приходивших сюда на поклон к великому поэту гостей в вечном скрипе половиц точно слышны. Апофеозом нашего желания верить является, конечно, квартира Пушкина на Мойке, 12, где подлинных вещей всего ничего, но все сделано так, что черный морок первых февральских дней 1837 года встает перед тобой как в театре.

Мемориальный музей как идеальный театр теней работает с несуществующими воспоминаниями и какой-то, господи прости, "материализацией чувственных идей". Иногда для этого вообще ничего не надо — в музее Ван Гога в Оверн-сюр-Уаз в его комнате нет ничего, кроме родных стен и стула, подобного тому, который увековечил художник. И этого достаточно. В музее-квартире Достоевского, наоборот, вещей так много, что не удивляешься даже такому экспонату, как "недопитый чай писателя", наливать который в чашку на рабочем столе гения полагается дежурному сотруднику. В конце 1970-х таким сотрудником там служил мой отец. В один из выходных дней музея в дверь позвонили. На пороге стоял пожилой японец, который стал слезно уговаривать папу показать ему музей главного писателя всех времен и народов. В кабинете японец попросил папу сесть за письменный стол и сфотографировал его. Никакие объяснения, что открывший дверь бородатый еврейский молодой человек никак не может являться правнуком Достоевского, не помогали: вера заморского гостя в то, что в этой темной, донельзя заставленной, истерически мрачной квартире живет не только память, но и плоть, и кровь русского гения, была сильнее.

Никаких подобных историй музей Маяковского предоставить не готов. Его мемориальная часть, "комнатенка-лодочка",— сухая констатация подлинного молчаливого пространства, абсолютно безликого в своей почти оскорбительной для нашего представления о поэте обыденности. Зато все, что эту комнату окружает, есть плоть от плоти того футуристического мира, в котором жили строки Маяковского. Это "крученыховский ад", это родченковские ракурсы, это отблеск пенсне со знаменитой, родченковской же, фотографии Осипа Брика, это красные клинья Лисицкого. Ни одного прямого угла, ни одной прямой ассоциации. Конечно, музею повезло с объектом: в Маяковском настолько сильна визуальная составляющая, что работать с ней — одно удовольствие. Однако сделано это совершенно виртуозно.

Свой нынешний облик музей, рожденный как мрачный памятник назначенному главным поэтом эпохи самоубийце, обрел в конце 1980-х, когда из ничего возникало нечто столь новое, что, казалось, свежая кровь потекла по жилам застиранных учебниками и лозунгами стихов. Музей преобразился, стал самым авангардным пространством Москвы. С тех пор в столице чего только не настроили, но никакой музей современного искусства в радикальности художественного языка музея Маяковского так и не догнал. Может быть, это вообще не столько разговор об искусстве, сколько об истории? Недаром по силе художественного высказывания с музеем Маяковского стоит сравнивать музеи совсем иного типа — вроде Музея холокоста в Берлине. То есть те мемориалы, где архитектура говорит больше экспонатов, а время спрессовано в геометрию пространства. В отечественном искусстве такое было только однажды — у русского авангарда, и этими уроками мы пользуемся до сих пор.

Галерея "ПРОУН", до 8 мая