Роберт Уилсон поставил Брехта
Основанный Бертольтом Брехтом театр "Берлинер ансамбль" вдвое моложе вчерашнего юбиляра: в будущем году ему исполнится пятьдесят. Судьба театра на Шиффбауэрдамм, самого знаменитого берлинского театра, незавидна: вот уже несколько лет его неустанно обвиняют в том, что он омертвел, даром ест хлеб государственных субвенций и не может идти в ногу со временем. Видимо, устав от упреков в робости творческих поисков, "Берлинер ансамбль" сделал "ход конем" и пригласил для юбилейной брехтовской премьеры Роберта Уилсона. Благодаря содействию Немецкого культурного центра имени Гете на премьере спектакля "Полет над океаном" побывал обозреватель Ъ РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Трудно представить себе крупного современного режиссера, более далекого от расхожих представлений о "брехтианстве", чем Боб Уилсон. Строгий, конкретный, социально определенный взгляд на жизнь — у отца-основателя "Берлинер ансамбль". Вызывающая аполитичность, магические светомузыкальные абстракции и человек, как послушная любому воздействию кукла,— у удачливого и плодовитого американского авангардиста, работающего в Европе. Что роднит его с Брехтом? Разве что то, что изощренные, безупречно сконструированные статические композиции Уилсона в обрамлении безвкусной, буржуазно-опереточной позолоты зрительного зала смотрятся так же вызывающе, как некогда смотрелись тут "бедные", экономно-графичные мизансцены брехтовских шедевров.
Но Уилсон, будучи приглашен на юбилей, притворился вежливым и благовоспитанным гостем. "Hap py bir d ay, Ber tolt Bre cht" — начертанное фирменным уилсоновским шрифтом (прыгающие, острые, разновеликие буквы) приветствие установлено перед занавесом. Первый, программный жест спектакля — это исправление грамматической ошибки, но Брехт как "счастливая птица" в памяти зрителя все-таки фиксируется. Недостающие "th" вписывает тот, кто по брехтовскому сюжету должен первым в истории авиации за тридцать три часа перелететь без посадки из Америки в Европу.
Коротенькая радиопьеса из цикла "поучительные пьесы для мальчиков и девочек" была написана в конце 20-х годов. На созданном человеческими руками летательном аппарате человек летит над Атлантикой сквозь туман и снег, борясь со сном и усталостью. Уилсон соединил этот полусказочный (силы природы в тексте разговаривают, как люди) этюд во славу технического прогресса с более поздним и более ранним сочинениями: "Полет над океаном" продолжен "Пейзажем с аргонавтами" Хайнера Мюллера и фрагментами из "Записок из подполья" Достоевского.
Семь мюллеровских женщин, медлительных и гордых жриц человеческой истории, живущих в какой-то мрачной первобытной пещере, в спектакле Уилсона услышат рокот летящего над океаном самолета. А заурядный русский чиновник вдруг окажется в исходном положении трансконтинентального путешественника: в финале он будет сосредоточенно и неподвижно ждать выхода из сценической темноты, по диагонали перебиваемой острым лучом света. Человек, застывший на месте и обратившийся лицом к жгучему, яркому свечению, для Уилсона всегда несет в себе тайну и напряжение ожидания. Рождение света для Уилсона превращается в целый сюжет. На его рисованных черно-белых задниках к "Полету над океаном" изображена дверь, которая с каждым последующим эпизодом все увеличивается и увеличивается, пока сцену наконец не заливает холодное свечение голубого задника-неба.
Пилот никуда не летит. Сидящий за столом в кожаном шлеме, он вместе с "кабиной" подвешен в пространстве и может лишь крутить педали колеса, которому не от чего отталкиваться. Любое его усилие бессмысленно и некрасиво. Гармоничны лишь неподвижность и молчание. Уилсон высчитывает идеальную геометрию ледяного пространства, в котором нет и намека на неуправляемые природные стихии. Всякая борьба для него навсегда закончена, потому что времени давно не существует, но пространство — абсолютно и метафизично. Оно создано, чтобы его созерцать и осязать.
Любой полет человека, следование любой осознанной цели лишь разрушительная авантюра. Уилсон не дает внятного, однозначного ключа к своей драматургической композиции. Но можно угадать, что три столь разных автора объединены для него ощущением конца истории, абсолютного тупика разума, в котором пребывает человечество. Одинокий резонер Достоевского понял это еще в прошлом веке: "Человек может говорить о мировой истории что угодно, кроме одного: что она разумна". Человечество, по Уилсону, давно пережило катастрофу и очутилось на какой-то красивой пустынной звезде.
Сам Уилсон вовсе не склонен драматизировать подобное ощущение. Неподвижность и независимость от пятого измерения он воспринимает спокойно, наслаждаясь возможностью не обращать внимание на то, что делает и что говорит человек на сцене, а сосредоточиться на том, как он это делает. Минимализм Уилсона достигает гармонического совершенства в решении брехтовского персонажа по имени Туман. Монолог стихии читает Бернхардт Минетти, великий немецкий актер, девяностотрехлетний старик, чей густой, хрипловатый и медленный голос публика распознает с первой буквы. Позже на табурете на авансцене вдруг оказывается сам Минетти, сосредоточенный и суровый, который, не произнеся "живьем" ни слова, лишь неопределенно проводит перед собой в воздухе руками, чтобы через тридцать секунд бесследно исчезнуть в темноте и больше уже не появиться.
Уилсон разделяет голос и тело старика. Кажется, он может проделать это с каждым, кто сидит в зале. И актеров, и современных зрителей он воспринимает как драматически закомплексованных людей, которых надо освободить, раскрепостить и научить не только выражать себя, но и понимать энергетическое состояние друг друга. В отличие от основателя театра "Берлинер ансамбль" Уилсон не ставит никаких вопросов. Но, как и Брехт, по возможности исправляет грамматические ошибки и обучает сцену новому языку.