Духи Академии

Насчет петербургского искусства у москвичей есть два предрассудка. Во-первых, что петербургское искусство — это "Новая Академия" Тимура Новикова и только. Во-вторых, что "Новая Академия" — это что-то зверски серьезное и страшно консервативное, скорбь о поруганной классике и плач по утраченной красоте. Виталий Пушницкий — это и зверская серьезность, и искренность, и скорбь, и если не плач, то обида, и горькая ирония, и даже, пожалуй, консервативность. Однако к "Новой Академии" Пушницкий, как, между прочим, и серьезность с консерватизмом, никакого отношения не имеет. Он имеет отношение к старой Академии.

Не просто к факультету графики Ленинградского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина, который в Петербурге по старинке (и по праву) упорно зовут Академией художеств. Не к зданию на набережной, сфинксам, круглому двору, холодным классам, гулким коридорам, сказочной библиотеке и вонючей столовке. И не к школе рисунка, до сих пор, как ни странно, не вытравленной из этих классов. А к тем духам и призракам, которые прячутся по углам академических коридоров. Живопись Пушницкого тяготеет к гризайли, а скульптура — к черно-белой гамме вовсе не потому, что он выпускник графического факультета. Это бестелесные духи и призраки, его любимая натура, тяготеют к ахроматизму.

Дух Академии вечно проявляется на гризайльных негативах его картин и их производных — фотографий, видео, объектов. Проявляется не в том, что Пушницкий все никак не может отойти от живописи, сколько бы ни экспериментировал с новыми медиа, сколько бы ни пытался превратить живопись в объект, покрывая ее плоскость неоновыми ранами или разрезая на светящиеся атмосферическими планетными нимбами круги. Дух Академии накладывает отпечаток на каждый образ, каждый мотив, каждую фигуру этого искусства, так что невольно угадываешь цитату, которой нет и в помине, хоть иногда Пушницкий действительно что-то цитирует, причем из самых разных источников — "Вакханалий" Пуссена, римских офортов Пиранези или репортажных снимков Мануэля Альвареса Браво. Но, как правило, цитаты нет, а есть темный омут многовековой академической традиции, вязкие воды которого слоятся пластами почерневшей штукатурки, помутневшего лака, поблекших лессировок и тянут на самую глубину. И когда из этих глубоких вод появляется вдруг стайка пухлых путти, то не для того, чтобы вечно водить хороводы на берегах счастливого Средиземноморья, а чтобы уйти навсегда. "Обиженные гении уходят из искусства" — это полотно могло бы стать манифестом всех, кого не устраивает наше время и кто хотел бы запустить его механизмы в ином ритме.

К тем, кто играет с механизмами времени, оно особенно беспощадно: Пушницкий в свои 45 уже утратил значительную часть oeuvre: при пожаре в депозитарии погибла вся скульптура, точнее — все объекты и инсталляции. Так что ни пейзажных панорам с мраморными небесами, ложащимися тяжелыми осколками на хрупкую деревянную землю, ни руин Империи, собранных из ломаных дощечек и мебельных огрызков, на ретроспективе, преимущественно живописной и графической, не будет. Эта трагическая история — обыкновенное дело для классического, старомедийного художника, чье собрание сочинений не поместится на жестком диске компьютера. Но в старомедийности есть и свои преимущества: коль скоро the medium is the message, разговор проще перевести на старые и старомодные, экзистенциальные темы. Где время — не повод для неомарксистких спекуляций относительно продолжительности рабочего дня в условиях креативной экономики, а предмет для размышлений о бытии и смерти.

Как в "Менинах", имеющих лишь косвенное отношение к Веласкесу. Серия родилась, когда художник работал волонтером в приюте для детей с врожденными уродствами, что обыкновенно не доживают до совершеннолетия: на полотнах сестры-акушерки чередуются с галерейными барышнями, ведь и те и другие — в сущности, няньки (они же весласкесовские фрейлины, пряхи или, говоря высокопарно, парки), в чьих руках оказываются жизни человека или искусства. Как в "Дате рождения". Замысел серии возник на кладбище новорожденных младенцев в Альбукерке: крошечные надгробия, на которых даты появления на свет и даты смерти совпадают, увидены c высоты роста взрослого человека так, что одновременно кажутся и мельчайшими сгустками материи в пространстве, и руинами каких-то колоссальных зиккуратов, увиденными из космоса. Как в облачных ландшафтах "Ничьей земли", не цитирующих, но вызывающих дух Каспара Давида Фридриха. Художника, прозревавшего за видимыми покровами природы небытие, скорбь и утрату.

ММСИ в Ермолаевском переулке, до 24 июня