Главная Мадонна

Дрезденская галерея отмечает пятивековой юбилей своего главного шедевра уже второй сезон и с большим размахом. Осенью вокруг рафаэлевой Девы выстроились почетным эскортом Мадонны Дюрера, Грюневальда, Кранаха Старшего, Корреджо и Гарофало, дабы все это "небесное великолепие" заставило зрителя отдать дань главной Богоматери всех времен и народов — той самой "истинной Богоматери", по определению Достоевского, коей является "Сикстинская Мадонна". Сейчас галерея представляет выставку, все внимание на которой будет приковано к единственному шедевру, ради которого поколения романтиков со всей Европы готовы были гнать своих лошадей в далекую Саксонию.

Выставка многосоставная: во-первых, римский период Рафаэля, к которому относится "Сикстинская Мадонна", заказанная воинственным и расточительным папой Юлием II, оплатившим кроме того и начало строительства Донато Браманте собора Святого Петра, и микеланджеловские фрески в Сикстинской капелле, и рафаэлевские росписи в Ватиканском дворце, в том числе знаменитейшую "Афинскую школу". Здесь несколько рафаэлевских и нерафалевских Мадонн и ангелов, которые создают юбилярше историческую "раму".

Во-вторых, история знаменательного приобретения алтарного образа из монастыря Святого Сикста в Пьяченце Августом III в 1752-54 годах в документах и иллюстрациях. Поверить в это почти невозможно, но два с половиной века об этой ставшей позже одной из главных культовых картин европейской цивилизации никто слыхом не слыхивал. Понадобился исход XVIII века, почти разменявшего уже классицизм на романтизм, и переезд на далекий север, чтобы "Сикстинская Мадонна" стала самой собой.

Третий, самый многообещающий пункт программы — история мифа "Сикстинской Мадонны" в разных видах искусства, при этом кураторы делают акцент не на больших именах, а скорее на массовой романтической истерии перед самим полотном и бидермайеровском использовании образа во всех мыслимых ипостасях: от обязательных зарисовок в блокнотах путешественника и на сотнях обложек журналов до карикатур, вышивок, ковриков и тарелочек. Наступивший ХХ век увлечение это вроде бы пригасил, но, по мнению кураторов, новый виток мифотворчества вокруг "Сикстинской Мадонны" пришелся на драматическую историю ее вывоза в СССР в 1945-м и возвращение в Дрезден через 10 лет. Изложение этой истории попахивает пропагандой с обеих сторон, и тут действительно есть с чем поработать. Абсолютный катарсис ждет зрителей этой части выставки при созерцании полотна советского живописца Михаила Корнецкого 1984-1985 годов создания "Спасение "Сикстинской Мадонны"" из рижского музея. Солдат раненый и солдат здоровый обрамляют сидящую перед картиной с огромной лупой в руке женщину в надетом на военную форму белом халате — ненавязчивая такая отсылка к рафаэлевскому композиционному треугольнику, делающая патетический сюжет гомерически смешным.

Отдельного разговора удостоились два ангела в нижней части именитого шедевра. Их выудили из общей композиции почти сразу, как ее саму поголовно полюбили — на рубеже XVIII-XIX веков. И тут же пустили в оборот — сладкие малютки гуляли и гуляют до сих пор с картины в картину, с открытки на открытку, с блюдечка на ложечку, и достойны звания легенды китча едва ли не больше, чем сама "Сикстинская Мадонна".

Роскошная, прямо скажем, история сочинена немецкими кураторами к юбилею дрезденской Девы. Однако что немцу хорошо, то русскому — тоска. Ну что нам их бидермайер с его писками и визгами перед Рафаэлем, когда у нас самих был создан такой культ "Сикстинской Мадонны", что от рефлексий по ее поводу не отвязаться до сих пор. В России, как водится, и Рафаэль — больше, чем Рафаэль. По нему, как по лакмусовой бумажке, проходят границы стилей и моды на идеи, личных страстей и общественных воззрений. Европа "Сикстинскую Мадонну" ценила, Россия ее обожала. Геополитическая составляющая тут, конечно, чрезвычайно важна: Дрезден — почти обязательная остановка на пути из столиц Российской империи в Европу. Наш grand tour чуть ли не начинался именно в Дрездене и именно с осмотра Дрезденской галереи. Нет ни одного из оставивших путевые записки сколько-нибудь художественно ориентированного русского путешественника конца XVIII — XIX веков, не описавшего посещение этого собрания. И какие бы иные картины ни обращали на себя внимание авторов этих травелогов, "Сикстинская Мадонна" в них есть всегда. По именам вознесенных на тот или иной индивидуальный олимп художников можно судить о вкусах эпохи. По оценкам, данным рафаэлевской Мадонне, стоит говорить об идеалах.

Одним из первых был Карамзин. За ним много и пылко писали о галерее и Мадонне в ней Жуковский и Кюхельбекер. Писал посреди наполеоновского похода Федор Глинка. Писали Брюллов, Александр Иванов, Герцен, Огарев, Белинский, Фет, Толстой, Гончаров, Поленов, Крамской, Стасов, Репин, Суриков, Достоевский, наконец. Писал, как вы, без сомнения, помните, и Пушкин — саму картину не видал, знал по гравюрам, но упоминал не раз и уж точно имел о ней свое определенное мнение.

Весь этот своеобразный "рафаэлевский текст русской литературы" легко укладывается в стилевую формулу века — от романтизма к натурализму и критическому реализму. "Сикстинская Мадонна" как идеальное воплощение прекрасного в искусстве у ранних романтиков ("небесная мимоидущая дева" у Жуковского, "божественное творение" у Кюхельбекера). Как источник вчувствования, операции по наделению героев Рафаэля и его самого субъективными переживаниями в послепушкинскую эпоху ("это не Мадонна, это вера Рафаэля" у Бестужева-Марлинского; "Рафаэль носил в душе во всю свою жизнь идеал Мадонны и Христа... Как он понял этого ребенка... как будто ребенок уже хочет говорить народу о тайнах неба" у Огарева). Как шедевр своего времени,— впервые у Белинского: "Мадонна Рафаэля — фигура строго классическая и нисколько не романтическая", "Она глядит на нас с холодною благосклонностью, в одно и то же время опасаясь и замараться от наших взоров и огорчить нас, плебеев, отворотившись от нас". Как та красота, которая нас всех спасет, у Достоевского. Итогом векового поклонения "чистейшей прелести чистейшему образцу" станет приговор Толстого: "Мадонна Сикстинская... не вызывает никакого чувства, а только мучительное беспокойство о том, то ли я испытываю чувство, которое требуется".

Весь ХХ век под словами Толстого готовы будут подписаться миллионы поклонников другого, жаркого и страстного искусства. Слишком долго считалось, что любовь к Рафаэлю — признак неразвитого вкуса. Настолько долго, что в конце концов стала свидетельством принадлежности самой что ни на есть утонченной культуре. На самом же деле подвинуть Рафаэля с его пьедестала не могли даже напрочь отказавшие титану Возрождения в искре божьей Стасов и компания. Выведя на первые роли романтический миф о Рембрандте и противопоставив высокие буйные страсти Микеланджело безжизненной конфетной холодности рафаэлевских дев, критики-"реалисты" не добились ничего. Краткий показ "Сикстинской Мадонны" перед возвращением из Москвы в Германию сокровищ Дрезденской галереи реноме ее автора только упрочил. Тут, как справедливо заметила Фаина Раневская на недоуменное хмыкание "интеллектуалов" перед "Сикстинской Мадонной", "эта дама столько столетий стольким нравилась, что теперь она сама имеет право выбирать, кому нравиться".

У русского рафаэлевского мифа есть важный нюанс: логоцентричность русской культуры столь высока, что только тот живописец, который вошел в плоть и кровь русской литературы может занять исключительное место в нашем отечественном пантеоне. Поэтому суховатые перечисления достоинств картины у Карамзина, чистые слезы Жуковского, религиозно-классовые сомнения Белинского, восторги Фета, нервические рыдания Достоевского, защита Мадонны Гончаровым — все-все это сработало на недосягаемую высоту, на которую был вознесен Рафаэль в одной отдельно взятой стране. Главный поэт — Пушкин. Главный композитор — Моцарт. Главный живописец — Рафаэль.

Дрезденская картинная галерея, до 26 августа