Вступиться за несимпатичного «чужого», подвергшегося преследованию, пройти мимо или использовать его беду в своих интересах? Перед этим, ставшим заново актуальным для России и мира, выбором поставило французских интеллектуалов «дело Дрейфуса», которому будет посвящен новый фильм Романа Полански.
Название фильма «Д» недвусмысленно отсылает к литере «К», которой Франц Кафка обозначил не героя, но жертву романа «Процесс», казненного за неведомую ему вину. Еврей Дрейфус, маленький человек, так и не понявший до конца, что с ним произошло,— идеальный герой не только Кафки, но и Полански, одна из основных тем которого — трагедия или трагикомедия «чужого» в отторгающем его, брезгливо- враждебном мире. Дрейфус — настолько «чужой» даже для тех, кто ему сочувствует, что все ранее снятые о его «деле» фильмы посвящены не столько ему самому, сколько Эмилю Золя, возвысившему голос в защиту капитана. Полански между тем уверяет, что намерен снять «шпионский триллер»: для этого в «деле Дрейфуса» тоже есть вся необходимая фактура.
25 января 1945 года лионский трибунал приговорил 76-летнего академика Шарля Морраса к пожизненному заключению за «измену Родине» в годы нацистской оккупации. Моррас, блестящий писатель, непримиримый монархист и антисемит, воскликнул: «Это реванш Дрейфуса!» Почти за полвека до того юный Моррас писал своему наставнику Морису Барресу: «Сторонники Дрейфуса заслуживают быть расстрелянными до последнего человека как мятежники» — и славил полковника Анри, который, признавшись, что сфабриковал документ, уличавший еврея Альфреда Дрейфуса, капитана генштаба, в работе на немецкую разведку, перерезал себе горло бритвой в тюремной камере. Почти полвека — это ж две мировые войны, а поди ты: война с давно покоившимся в могиле Дрейфусом для Морраса еще продолжалась.
«Дело Дрейфуса» — рекордная по длительности «мыльная опера», даже если брать во внимание не ее символическую, по версии Морраса, а реальную протяженность. Началась она 26 сентября 1894 года: уборщица германской военной миссии в Париже — и, естественно, агент контрразведки — извлекла из мусорной корзины записку некоего французского офицера- предателя, которого поспешно идентифицировали как Дрейфуса. Закончилось 12 июля 1906 года: отбывшего пять лет на гвианской каторге Дрейфуса реабилитировали.
В узком смысле «дело» — события от публикации (13 января 1898 года) в газете L’Aurore открытого письма Эмиля Золя президенту Феликсу Фору «Я обвиняю!», уличавшего военную верхушку в фабрикации дела, до помилования Дрейфуса (19 сентября 1899-го) президентом Эмилем Лубе: Фор между делом умер в объятиях любовницы прямо в Елисейском дворце.
В «деле» налицо все ингредиенты идеального шпионского и сентиментального романа. Судебная ошибка. Лихорадочные и — по факту — предательские усилия генералитета скрыть ее: настоящий шпион — майор Эстерхази — в итоге сбежал за границу. Подлоги и их разоблачения. Противоречивые почерковедческие экспертизы. Подковерная борьба в руководстве контрразведки. Самоотверженные и не всегда джентльменские попытки промышленника Матье Дрейфуса спасти младшего брата: в ноябре 1897 года он таки убедил вице-президента Сената Шерер-Кестнера в невиновности Альфреда, тот — убедил Золя. Раскол общества на грани гражданской войны. Уличные беспорядки и дуэли: среди дрейфусаров и антидрейфусаров хватало бретеров. Торжество справедливости.
Но бульварная по жанру эпопея воспринимается как одно из ключевых событий современности. Дрейфус — как символическая жертва антисемитизма, предвещающая все жертвы ХХ века. Самого капитана от роли символа тошнило настолько, что он переругался со всеми своими спасителями. Служаке была невыносима мысль, что его дело дискредитировало армию, но мнение Дрейфуса уже давно никого не интересовало.
С течением времени полутона «дела» сгладились до черно-белой картинки. Дрейфуса принесли на заклание как единственного в генштабе еврея. За него вступились светлые силы общества во главе с Золя, Жоржем Клемансо, Жаном Жоресом. Против — силы черные. Все было, однако, не так просто.
Еврейство Дрейфуса — лишь один из факторов, сделавших его идеальным козлом отпущения. Едва ли не важнее было и то, что он родом из Эльзаса, оккупированного Германией, и то, что он богат, и то, что он — выпускник Политехнического института. Армейская косточка — выпускники Сен-Сира — ненавидели таких, как он, пришедших в армию благодаря усилиям республиканской власти по ее демократизации.
Евреем и «политехником» был капитан Кремье-Фоа, дравшийся весной 1892 года на дуэли с автором «Еврейской Франции» Эдуардом Дрюмоном и публицистом де Ламазом, объявившим всех евреев «предателями по определению». Евреем и политехником был капитан Мейер, убитый той же весной на дуэли маркизом де Моресом.
Ультраправая пресса воспользовалась осуждением Дрейфуса для раздувания антисемитской истерии. Но антисемитизм был в порядке вещей и среди «левых». Как правило, в литературных кругах он носил теоретический характер, не отражаясь на личных отношениях и взаимном уважении. Начинающий писатель, еврей и будущий лидер социалистов, Леон Блюм первую публикацию посвятил своему литературному кумиру, будущему лидеру антидрейфусаров Барресу. Золя уже в разгар дела произнес прочувствованную речь на похоронах Альфонса Доде, хотя автор «Тартарена» успел перед смертью определенно высказаться по «еврейскому вопросу».
Часто антисемитизм носил классовый, как у Карла Маркса, характер. «Еврейство» было метафорой эксплуататорской власти крупного капитала, за что следует «поблагодарить» семью Ротшильдов и таких олигархов эпохи Наполеона III, как братья Перейр. Исходя из этого, депутаты-социалисты отказались принять ту или иную сторону, расценив «дело» как ссору между средневековой, клерикальной реакцией и еврейскими капиталистами. Лидер социалистов Жюль Гед махнул рукой: пусть кланы буржуазии разбираются между собой.
Позицию «над схваткой» выбрали такие международные авторитеты, как Лев Толстой («у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса») и Карл Либкнехт. Ромен Роллан досадовал на евреев: «Будь они даже сто раз правы, они могли вызвать отвращение к правому делу самим неистовством, которое в него привносили». На первых порах Клемансо и Жорес, не сомневаясь в виновности Дрейфуса, порицали снисходительность военной юстиции. По их мнению, военная каста спасла богатенького капитана от заслуженной смертной казни. Возмутительно, громыхал Жорес, что «жалкого предателя оставили в живых», в то время как солдата, швырнувшего в лицо капралу пуговицу, осудили за неповиновение на смерть.
Конечно, эти детали лишь придают исторической «картинке» объемность, не умаляя бескорыстного подвига Золя, поставившего на карту судьбу, дважды осужденного за «оскорбление армии», вынужденного бежать за границу. Жорес и Клемансо достойны тем большего восхищения, что, поверив в невиновность Дрейфуса, поставили судьбу человека выше классовых интересов. В отличие от антидрейфусаров, которым было по большому счету наплевать, виновен ли капитан: они готовы были принести отдельно взятую жизнь в жертву ради интересов армии и нации. Хотя, конечно, и среди дрейфусаров хватало тех, для кого виновность Дрейфуса была второстепенна по сравнению с возможностью нанести удар по армии и церкви, в авторитете которых они видели угрозу самому существованию республики.
Судьбоносную роль Золя, Клемансо и Жореса уже в середине ХХ века поставила под сомнение, о чем непопулярно вспоминать, «сама» Ханна Арендт, писавшая, что их голоса в деле помилования Дрейфуса сыграли ничтожную роль по сравнению с желанием правительства погасить скандал в преддверии намеченной на 1900 год Всемирной выставки в Париже.
Талантливых людей хватало как среди дрейфусаров, так и антидрейфусаров. Анатоль Франс был единственным академиком, заступившимся за капитана. А Жюль Верн полагал, что Дрейфуса стоило расстрелять. Поль Валери — «месье Вкус» — стоял по одну сторону баррикад с юдофобами Дрюмоном и Леоном Доде. Марсель Пруст собирал подписи в защиту Дрейфуса и Золя, но в неоконченном романе «Жан Сантей» полагал, что улики против полковника Анри сфабрикованы, хотя и с благородной целью, шефом контрразведки Пикаром, а Эстерхази — невинная жертва, как и Дрейфус. Приверженность своему лагерю не мешала Прусту восхищаться литературным стилем Морраса и Доде.
Одним из самых яростных «теноров» среди антидрейфусаров был героический Анри Рошфор: публицист- республиканец, ниспровергавший Третью империю; коммунар, приговоренный к пожизненной каторге на Новой Каледонии, откуда он совершил с несколькими соратниками феерический побег вплавь.
А возьмем таких, казалось бы, аполитичных певцов радости жизни, как импрессионисты. Клод Моне поддержал Золя. Камиль Писсарро, еврей и анархист, в 1895 году даже бежавший за границу под угрозой ареста по обвинению в терроризме, тоже. Но и все. Эдгар Дега порвал с друзьями-евреями — писателем Людовиком Галеви, торговцами живо-писью из «Бернхейм- Жён». Завидев Писсарро, он демонстративно переходил на другую сторону улицы. Огюст Ренуар резко отвадил издателя Тадея Натансона, просившего подписать петицию в защиту Золя, и не стеснялся в выражениях по поводу евреев. В лагере антидрейфусаров оказался даже Поль Сезанн, друг Золя.
Как на настоящей гражданской войне, раскол проходил через семьи. Сара Бернар писала Дрейфусу ободряющие письма, а ее сын — сын еврейки — Морис скандировал у зала суда: «Смерть Дрейфусу!», «Смерть Золя!» Впрочем, эта «гражданская война» не помешала длительному и трогательному роману Барреса с ярой дрейфусаркой, писательницей Анной де Ноай. Да что там роман! Баррес даже восхищался смелостью Золя — «Это человек!» — и дружески ужинал с ним, правда договорившись заранее не обсуждать злосчастного Дрейфуса.
Вполне безобразный скандал в благородном семействе оказался чрезвычайно плодотворен для французской культуры: именно благодаря ему родился «класс» интеллектуалов. Само это слово прозвучало в разгар «дела» и первоначально употреблялось Барресом в статье «Протест интеллектуалов» (1 февраля 1898-го) в уничижительном смысле по отношению к ученым и писателям, занявшим сторону Золя. Дескать, что о себе возомнили эти, оторванные от жизни, закостеневшие в высокомерии профессора и литераторы, оторвавшиеся от национальной почвы, игнорирующие национальные интересы. Те, в кого Баррес метил, охотно согласились со званием интеллектуалов.
Сейчас это звание скомпрометировано популярной интерпретацией, которое дал ему гуру «новых левых» Ноам Хомски, обозвавший интеллектуалов наемниками правящего класса. В оригинальном же звучании интеллектуал — работник умственного труда, отважившийся, исходя не из корпоративных интересов, а из личных убеждений, занять позицию в политическом споре. Я бы добавил еще одну деталь. Интеллектуал тем отличается от интеллигента, что ищет не один, категорический смысл жизни или конкретного события, а смыслы: часто противоречивые, но вмещающиеся в одно общественно значимое событие.
Самое смешное, однако, заключается в том, что, декларируя свой антиинтеллектуализм, враги Дрейфуса, апологеты, грубо говоря, «коллективного бессознательного», не отдавали себе отчета в том, что и они тоже — интеллектуалы.
Но если бы капитана Дрейфуса поздравили с тем, что он подарил интеллектуалам жизнь, он вообще не понял бы, о чем идет речь, а то и вызвал бы за такие обидно непонятные слова на дуэль.