Национальный вид стиля

Парадную лестницу Национального художественного музея Украины украшают два живописных герба Миколы Маценко, иронического изобретателя новой государственной символики для нового государства. На одном — "геральдические" хряки, вставшие на дыбы, аки царственные львы, на другом — "геральдический" кукурузный початок, взвившийся в космические выси ракетой. Барочный язык эмблем, позволяющий уложить сложное повествование — например историю Украины от Хрущева до наших дней — в одну картинку, явлен нам тут во всем своем великолепии. Где имперские гербы — там и имперская роскошь: подле геральдических опусов Миколы Маценко выложены "Брильянты" Жанны Кадыровой, хоть и кафельные, зато каждый размером с хороший арбуз. Выставку, подобную "Мифу "Украинское барокко"" кураторов Галины Скляренко и Оксаны Баршиновой, трудно представить себе сегодня в стенах Третьяковки, осторожно предпочитающей монографические ретроспективы, или Русского музея, бесконечно льющего на головы зрителей какую-нибудь "воду в искусстве". И не только потому, что под стенами Третьяковки или Русского немедленно нарисовалась бы воинственная толпа духовно озабоченных "хоругвеносцев". Киевская выставка, сделанная, между прочим, без всякого ерничества и не ради утверждения жанра "современное искусство в традиционном музее" (под нее, и правда, отведен целый этаж в постоянной экспозиции),— это остроумная и культурологически добросовестная деконструкция ключевого понятия национальной истории искусства: украинское, оно же казацкое, барокко сквозь века, с XVII по XXI.

В первом зале, где всегда выставлен "Въезд Богдана Хмельницкого в Киев", помпезный исторический блокбастер Миколы Ивасюка, украинского Матейко или украинского Репина, только в отличие от Репина не ставшего эталоном соцреализма, а расстрелянного в 1937-м, собрана графика семи- и восьмидесятников во главе с Сергеем Якутовичем, художником-постановщиком бортковского "Тараса Бульбы". Они на разные голоса перепевают мотивы народной поэзии, мечутся в поисках национальной изобразительной идентичности между лубком и гуцульской иконой на стекле, между картинами с казаком-бандуристом, офортами Тараса Шевченко и витражами польского символизма, и неизменно обретают ее в чем-то неопределенном, чему лучшее имя — столь же смутный термин неясного происхождения: барокко. Вся выставка прокомментирована цитатами, и для зала Миколы Ивасюка выбрано изречение архитектора Дмитро Дяченко, также репрессированного в 1937-м за художественный национализм, то есть за любовь к украинскому барокко. "Если бы барокко не было, украинцы бы его сотворили... Барокко — украинская стихия",— пишет он в своем вельфлинианском сочинении "Барокко и украинский характер". "Националисту" Дяченко охотно веришь, особенно в Киеве, где барокко наперекор всему прорастает и на фасадах сталинских палаццо, сколько бы ни душили его в 1937-м борцы с украинским национализмом, и на фасадах панельных "хрущевок" и "брежневок", сколько бы ни искореняли сталинские излишества после постановления 1955-го. И если посмотреть на "Въезд Богдана Хмельницкого в Киев" через дяченковские очки, то под пеленой Сурикова начинают проступать контуры Рубенса и Веласкеса.

Все, что мы знали о барокко, но стеснялись спросить с украинского искусства, здесь спрошено. Вот барочная орнаментальность, переходящая цветочным узорочьем с фона на раму "Почаевской Богоматери", а оттуда — в эскизы скопецких мастериц, Ганны Собачко-Шостак и Параски Власенко. Вот барочная театральность, неожиданно расцветающая в кубизме и конструктивизме — в эскизах костюмов и декораций Александры Экстер, Вадима Меллера и Анатолия Петрицкого. Вот барочная телесность: она выступает дебелой "Святой Варварой" XVIII века, разряженной в пух и прах, как какая-нибудь веселая царица Елисавет. Или как висящая подле "Невеста" Федора Кричевского — будущего климтовского ученика, будущего противника бойчукистов и будущего создателя официальной национальной школы (он, учитель Татьяны Яблонской, вскоре после Второй мировой умрет в ссылке, обвиненный в коллаборационизме, умрет, по слухам, от голода — примерно тогда же, когда Яблонская писала "Хлеб", свой рубенсовский гимн плодородию украинской земли). Телесность как форма, повисшая в пустоте тяжеловесным нимбом "Солнца" Анатолия Твердого, что отделилось от какого-то воображаемого иконостаса. Телесность как аллегория в "Роксолане" Олега Тистола, назначившего легендарную супругу Сулеймана Великолепного на роль национального символа в своих "Украинских деньгах". Телесность страдающая и бренная, как в иконных "Страстях" и натюрмортах vanitas, в страждущих евангелистах скульптора-экспрессиониста XVIII века Сысоя Шалматова, как в кровавой феминистической "Юдифи" Влады Ралко и в снейдерсовских фотонатюрмортах с одолженными в морге трупами из "Книги мертвых" Арсена Савадова.

Барокко кроваво и любит красный, заливающий холсты Тиберия Сильваши. Это искусство переломных эпох: боец революции сложил голову на алом знамени "За власть Советов" у авангардиста Виктора Пальмова, алыми огнями то и дело вспыхивает Майдан в видео Стаса Волязловского и Макса Афанасьева. Барокко учено и играет метафорами, переводя образ в слово и обратно, будь то конклюзия конца XVII века, виньетка Георгия Нарбута или острота Вагрича Бахчаняна, пусть между книгами эмблемам Ивана Величковского и смайликовым SMS-art'ом Романа Минина дистанция в триста с лишним лет. Барокко придворно, так что официозные иконы синодального периода, где святые изображены подле императоров и епископов, как будто преподобные строем явились на заседание Святейшего Правительствующего Синода, выглядят иконографическими предками кремлевского застолья с товарищем Сталиным, поднимающим тост "За великий советский народ" в одноименной махине Михайло Хмелько. Барокко продажно, признается Дмитро Шавыкин в веласкесовской шпалере "Климент Ворошилов принимает парад красного казачества" — с ним не спорит Павло Керестей, представивший в полиптихе "Художник, нарисуй мне картину" пять версий караваджиева "Нарцисса", на любой вкус.

У барокко своя особая география, метафорически уподобляющая человека пилигриму, а жизненный путь — странствию по миру. Запутанному, как "Лабиринт Украины" Юрия Соломко, и населенному чудищами вроде "Аркадских псоглавцев" Анатолия Степанченко, слепленных из воска и сот,— кинокефалами, обитающими в украинских степях, цивилизованную Европу пугали все кому не лень, от Геродота до Марко Поло. "Родина барокко — всюду и нигде, это один из этапов жизни форм",--напоминают нам слова Анри Фосийона в "географическом" зале — там, где каракули взвихренного барочного пейзажа футуриста Александра Богомазова зарифмованы с такими же каракулями "Китов" нового дикого романтика Олега Голосия. Выставка, заканчивающаяся разделом живописи украинского трансавангарда в качестве оглушительного аккорда, говорит, что в одной отдельно взятой стране этот этап растянулся на всю историю национальной школы.

Киев, Национальный художественный музей Украины, до 26 августа