N лет одиночества
Пятьдесят лет о Грете Гарбо говорили в прошедшем времени, хотя она была жива. И вела существование, более напоминавшее одиночное тюремное заключение, нежели респектабельную осень эксцентричной дивы. Таким болезненным образом она сберегла пару десятков миллионов долларов и черно-белый миф о самой прекрасной женщине мира.
В 1941-м она сыграла в своем последнем фильме. Который по выразительной иронии судьбы назывался Two-Faced Woman — "Женщина с двумя лицами".
В легенде это выглядит так: Гарбо исчезла с экрана, чтобы не позволить своим зрителям увидеть, как стареет на глазах божество.
В действительности, она совершенно не намеревалась покидать Голливуд. Во всяком случае, так поспешно.
Или, если взглянуть с другой стороны, она была готова покинуть его каждый день. Начиная с момента, когда пароход из Стокгольма подвалил к нью-йоркскому причалу.
Стало быть, 6 июля 1925 года.
Во-первых, стояла чудовищная, по нордическим понятиям, жара. Во-вторых, кроме переводчика, ее не встречала ни одна живая душа.
Заготовленная для репортеров и с отвращением зазубренная английская фраза: "Это самый счастливый день в моей жизни. Боже! Благослови Америку!" — пропала втуне.
В-третьих, дирекция студии Metro Goldvin Mayer на два месяца просто-напросто забыла Гарбо в нью-йоркском отеле. Как присланную с оказией посылку с милым, однако совершенно ненужным подарком.
(Артистов в те времена не отбирали, а набирали — просто про запас и без малейшей идеи, что с ними делать в дальнейшем.)
Короче, уже в день приезда она стала оглядываться в поисках бюро путешествий, где можно было бы заказать обратный билет. Благо, предусмотренное контрактом жалование — 400 долларов в неделю — поступало исправно.
Под небом Калифорнии
Голливуд издевался над ее акцентом, вздернутым носом и стоптанными башмаками.
В Голливуде ей приказали немедленно сесть на диету, предписывали, в котором часу вставать и каким образом стричься. Заставляли работать, если ей хотелось спать, и отправляли домой именно тогда, когда пробуждалось ее ленивое вдохновение.
В Голливуде она не могла выйти из дому, чтобы не попасть в истерически-восторженную толпу поклонников. От чего у нее, кажется, возникли приступы клаустрофобии.
К тому же, каждый режиссер полагал естественным, что любая актриса с энтузиазмом отправится в его постель. Гарбо застенчивой не была и, по словам одного находчивого репортера, "обладала здоровыми шведскими воззрениями на секс". Однако полагала своим естественным правом выбирать любовников самостоятельно.
В обмен на все эти мучения Голливуд подарил Гарбо всемирную славу и превратил в символ кинематографа как такового.
Похоже, она совершенно не считала такой обмен справедливым. Ибо так и не смогла найти своей легендарности практического применения в хозяйстве.
Нюанс же состоял в том, что Гарбо была до чрезвычайности практична. От рождения и по необходимости. И к тому же, в избытке наделена если не скупостью, то сугубо крестьянским отвращением к излишествам.
Вселившись в свой первый калифорнийский дом, она наняла шведскую супружескую пару, чтобы ей помогали по хозяйству. И отвела на все домашние расходы... 75 долларов в месяц.
(Ее жалование к тому времени уже составляло около пяти тысяч в неделю вместо первоначальных четырех сотен.)
Правда, перепуганные шведы взмолились, что на эти деньги можно прокормить, в крайнем случае, средних размеров хомяка. Божественная Грета смилостивилась и увеличила норму до ста долларов.
Их хозяйка не устраивала вечеринок, не принимала гостей, не тратила денег на вечерние туалеты. Питалась же, казалось, главным образом... газетами и журналами.
Следует добавить, если в номере ничего не было написано о ее персоне, газеты приходилось нести обратно в лавку и требовать деньги назад.
Статьи в прессе были (в отличие от славы как таковой) материальны. Их можно было вырезать, наклеить в альбом или послать родственникам в Швецию.
Гарбо не могла себе отказать только в одной разновидности роскоши: почтовых марках. И всегда наклеивала их на конверт в два раза больше, чем было необходимо. Ей, очевидно, казалось, что, чем больше марок, тем быстрее дойдет письмо.
Two-Faced Woman
Ее образ жизни в высшей степени не подходил для рекламы. Так что образ жизни ее агенты были вынуждены законспирировать.
Если уж она не могла заставить себя пойти в модную лавку и купить вечернее платье, следовало позаботиться о том, чтобы никто не увидел, как богиня слоняется по саду в изношенном купальном халате.
И не впускать никого в дом, по крайней мере, в часы завтрака — здоровый крестьянский аппетит у нее бывал лишь до полудня.
Кинокамера, разумеется, панорамировала бестелесное создание, как бы парящее над землей. Зритель и не подозревал, что прежде чем включался мотор, создание, как правило, деловито интересовалось, видны ли ноги. Что вскорости породило легенду, будто бы у Гарбо туфли сорокового размера.
Размер туфель был вполне стандартный. Но ничто на свете не могло заставить ее отказаться от удобных разношенных тапок, которые, разумеется, не должны были попасть в кадр.
Божественная Гарбо была величиной отрицательной.
Она не выносила скоплений народа.
Не отвечала на самые простые личные вопросы. ("Как зовут моего брата? Это моя частная жизнь, я не понимаю, каким образом это вас касается".)
Не позволяла фотографировать себя со своими (многочисленными) любовниками.
Не ходила на приемы.
Не выносила шума.
Не подходила к телефону. (Вернее, снимала трубку и молчала, определяя таким нехитрым способом, кто именно позвонил.)
Не-не-не...
Ее прислуга получила категорическое указание говорить, что ее нет дома. Что исполнялось с комичной педантичностью. Гостям сообщали: "Мисс Гарбо просила передать, что ее нет дома".
Короче, пятнадцать лет в Голливуде Гарбо находилась в состоянии ежедневного раздражения, утомления, нервного истощения и пр.
На дворе стоял 1941-й, главный рынок сбыта для ее фильмов — Европа — был закрыт. К тому же, надвигалась эра звукового кино и начинавшегося цветного. Она же была богиней немого и черно-белого.
В дирекции Metro Goldvin Mayer ей дали чек на двести пятьдесят тысяч долларов, сказав, что сейчас не время думать о следующей постановке. Чек она, если верить некоторым мемуарам, то ли швырнула кому-то в лицо, то ли разорвала в клочья.
(Спустя сорок лет Гарбо утверждала, что уже не может припомнить, как именно было дело. Так что разумнее предположить, что чек она попросту взяла и предъявила к оплате.)
Исчезнув навсегда.
Демисезон
Сама она была убеждена, что пауза будет недолгой, ожидая, что после войны нелюбимый Голливуд немедленно накинется на нее и вновь утащит на съемочную площадку.
В конце сороковых Гарбо получила предложение сняться в экранизации одной новеллы Бальзака и немедленно дала согласие. Деньги на съемки так и не нашлись.
Утомленная трагедиями публика желала видеть женщин жизнерадостных и простодушных. В Гарбо же бесспорно было нечто, напоминавшее вагнеровскую валькирию. Что в сложившихся послевоенных обстоятельствах было совершенно нежелательно. И главное — неприбыльно.
Деловой женщиной Гарбо не была.
Но ее практичность всегда подсказывала ей разумное решение. Найти сообразительного мужчину и взвалить на него управление практической стороной ее жизни.
Первой, лучшей и главной находкой был ее друг, учитель и любовник Морис Штиллер.
Тогда, в 1925-м, они вместе перебрались из Стокгольма в Беверли-Хиллз (Metro Goldvin Mayer, кстати, намеревалась заполучить лишь Штиллера, которого тогда называли первым кинорежиссером Швеции. Гарбо была, так сказать, бесплатным приложением).
Штиллер, собственно, и предложил Гарбо простое и остроумное решение, которое безотказно плодоносило в последующие шестьдесят пять лет.
Штиллер посоветовал по примеру Буратино (или Пиноккио?) закопать дукаты в землю и подождать, когда вырастет дерево, увешанное монетками.
Проще говоря, он порекомендовал Гарбо вкладывать гонорары в земельные участки. Главным образом, в Швеции. Ибо с американским рынком Штиллер знаком не был.
Таким образом, за вычетом нищенских личных расходов и разорительных американских налогов, деньги Греты Гарбо аккуратно переправлялись в Швецию. Остроумие этой простой комбинации Гарбо в полной мере оценила однажды в пятницу, 25 октября 1929 года, когда грянула Великая депрессия.
Именно в этот день нью-йоркская биржа была вынуждена констатировать собственный крах и разорение многочисленных банков. Что означало разорение и девяноста процентов обитателей Голливуда. Только не ее.
Получая за каждый фильм в среднем около трехсот тысяч долларов, Грета Гарбо покинула Голливуд, обеспеченная миллионами в виде земельных участков и капиталовложений.
Которые добросовестно росли в цене, превратившись в конце семидесятых в двенадцать миллионов долларов.
Маскарад на пенсии
Вопрос, который из вежливости никто ей не задавал.
А что Г.Г., собственно, делала следующие за своим исчезновением пятьдесят лет? С 1941-го (года своего живописного ухода) по 15 апреля 1990-го. С тридцати шести лет до восьмидесяти пяти.
В списке жильцов против номера ее квартиры стояло лишь — "Г."
За шпионской таинственностью скрывалась... размеренная жизнь шведской домохозяйки. О которой урожденная фру Грета Густафсон, вероятно, всегда мечтала.
И от всей души стремилась как можно скорее похоронить божественную Гарбо, которая так навязчиво мешала ей жить.
Подметать полы. Смотреть идиотские сериалы по телевизору (черно-белому). Обдумывать цвет новой обивки для дивана. Заниматься гимнастикой. Покупать овощи. Покуривая, читать сентиментальные романы. Ходить, наконец, в кино.
Скучный, размеренный, буржуазный быт оказался роскошью, ради которой приходилось хитрить, изворачиваться и скрываться. На что, собственно, ушла большая часть следующей половины столетья.
Ее формой одежды стали: бесформенные штаны, фетровые шляпы с необъятными полями, надежно скрывающими лицо, темные очки и огромные плащи.
Одежда была, в основном, отвратительного горчичного цвета.
Она полагала, в таком виде можно появиться на людях, не рискуя быть узнанной.
В крайнем случае, можно было разгуливать по собственной квартире, приобретенной за тридцать восемь тысяч долларов, в которой было семь комнат и ни одной живой души.
Телефон по-прежнему работал в режиме строгой секретности. Посвященные звонили, вешали трубку и перезванивали еще раз.
Непосвященные слушали, как Гарбо молчит в трубку, определяя на слух, кто же это вопит свое отчаянное "алло!"
В двадцатые годы она полагала, что кинематограф — это просто работа — не хуже и не лучше любой другой. И жизнерадостно писала домой: "Скоро я приеду, может быть, даже состоятельной женщиной".
Наивная практичность и жизненный опыт гласили: скопи определенную сумму и живи как все.
Увы, это оказалось только мечтой. На милом буржуазном существовании, к которому фру Густафсон так стремилась, стоял жирный крест.
Ибо даже для мельчайших бытовых надобностей ей требовались пособники, как беглому каторжнику.
— Чем я могу тебе помочь?
— Купи мне, пожалуйста, пару туфель. Только сначала пойди туда и возьми у них один туфель. Где это? Я не знаю. Где-то, где нужно пройти мимо библиотеки. Я никогда в жизни не была в библиотеке, не знаю. Ох, может быть, я смогу сама... Нет, там слишком много людей. Посмотрим, что будет в понедельник.
— Может быть, ты завернешь один свой туфель в газету и дашь портье. А я отнесу его в магазин и найду похожие?
— Нет, не похожие, я хочу в точности такие же!
— Ну, хорошо, позвони лифтеру, оставь ему туфель для образца.
— Нет, не надо лифтера. Не выношу лифтеров.
— Ну тогда просто позвони ему...
И так далее, без конца.
Один раз, в 1978-м, заболел зуб. Она не могла пойти к врачу, потому что "я не выношу этот кондиционированный воздух у них в приемных".
Кондиционер обещали выключить. Она все равно не пришла. Кончилось беспрецедентным случаем в истории Манхеттена.
Грета Гарбо сидела на скамейке в Центральном парке. Где ее зуб и осмотрел потрясенный стоматолог.
Еще раньше ей потребовалась новая фотография для паспорта. Фотоавтоматов еще не существовало.
Вероятно, Гарбо осталась единственным в истории человеком с фотографией в паспорте, сделанной легендарным Сесилом Битоном. Последний — вероятно, самый высокооплачиваемый фотограф Америки, имел некогда счастье (или, кто знает, несчастье?) быть любовником Греты Гарбо.
Перед его камерой и ради паспорта она согласилась застыть на одну секунду.
Преувеличенные меры предосторожности, увы! производили обратный эффект. Если бы у нее хватило терпения несколько лет не обращать внимания на прессу и поклонников, ее бы постепенно забыли. Однако маниакальное желание скрыться полстолетия возбуждало не менее маниакальный интерес.
Один из маньяков-фотографов, Тед Лейсон, одиннадцать лет дожидался подходящего часа, карауля свою сенсацию. Специально ради него Гарбо надевала огромный развевающийся шарф, который превращал любой кадр в размазанное месиво.
11 апреля 1990-го по дороге в больницу у нее уже не было сил даже на взмах шарфом. Лейсон получил свой единственный кадр и испепеляющий взгляд.
Ее не стало через четыре дня.
Шведские родственники, которым она была бесконечно благодарна за то, что они никогда не бахвалились родством, не давали интервью и не публиковали воспоминаний, были щедро вознаграждены за скромность.
Многомиллионное состояние Греты Гарбо осталось почти нетронутым.
Фру Грета Густафсон так и не научилась покупать ненужные вещи.