Из жизни ушла Галина Уланова, великая балерина, легенда советского балета. Всю жизнь она избегала публичных высказываний, чуралась прессы. И лишь однажды изменила своим правилам: МАРИНЕ Ъ-КОТЕЛЬНИКОВОЙ удалось взять интервью у ГАЛИНЫ УЛАНОВОЙ по телефону. Сегодня "Ъ" публикует этот уникальный материал.
— Галина Сергеевна...
— Что вам от меня надо? Я не говорила об этом раньше, не буду говорить и теперь. Жизнь моей души принадлежит только мне. О чем мы можем говорить с вами? О том, как создается то или иное движение, как готовится та или иная роль? Смешно. Говорить, откуда черпают вдохновение? Странно. Тогда о чем?
— Почему вы не уехали с театром на гастроли?
— Меня приглашали, говорили: "Отдохнете, воздухом подышите", но я не имею права на отдых. Большой будет работать, а я что, находиться "при"? Или появится мое имя на афишах? Мне этого не надо. Лучше я буду дышать духотой в Москве. Хочу — открою балкон, хочу — закрою, хочу — лежу, слушаю музыку, хочу — смотрю в потолок. Я никому ничего не должна.
— Вы собираетесь на дачу?
— На какую дачу? У меня ее и не было никогда... В августе я уеду в Барвиху. Там фешенебельный полусанаторий, полубольница. Обычно я там не подхожу ни к кому. Если подходят ко мне, начинают говорить о театре — тогда я испытываю ощущение, которое испытывают от инъекций. Я не могу слышать этого слова.
— Разочаровались в работе, устали?
— Я устала жить в таком условном, таком непонятном искусстве. В балете и говорят непонятно для всех — жестами. А движения называют по-французски. Его нельзя рассказать, услышать. Его надо видеть. От балерины ничего не остается. Если певица — хотя бы инструмент для произведения музыки, то что мы? Ритмическое состояние и жизненные представления. Но и сегодня каждый день я начинаю с балетного станка. Конечно, делаю не все упражнения, но все возможные для себя. Мне необходимо тело держать в норме, чтобы не чувствовать себя развалиной.
— Откуда вы берете силы?
— Сила в том, что ты должен. Меня так родители воспитывали. Объясняли, что должна, что нет, придумывали всякие истории. Сегодня я впервые почувствовала, что устала. Устала быть должна.
— Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.
— Моя мама Мария Федоровна Романова. Она была балериной. Вместе с моим отцом (Сергей Николаевич Уланов — режиссер Мариинского театра.— Ъ) они выступали в антрепризе Анны Павловой. Раньше каникулы были длинными, после Пасхи театры закрывались, артисты разъезжались на гастроли. Меня тогда сдавали на попечение бабушек, тетушек.
— Какой вы были в детстве?
— Я была сорванцом. Папа ждал мальчика, и я для него была мальчишкой. Он брал меня на охоту, рыбалку. Я копала ему червяков, только резать их не соглашалась. На ночь он опускал в воду переметы, и к утру они были полны рыбой. Потом переметы развешивались на кустах, а я расправляла запутанные сети. Мне это нравилось. Когда мы приезжали на дачу под Лугой, то какие-то девочки с лопаточками звали меня делать куличики. Я отвечала им гордо: "У меня лук и стрелы!" Я была очень разбитной. Первую трагедию я переживала, когда меня оставили в интернате (хореографическое училище.— М. К.B). Полтора месяца были полны слез. Я очень хотела домой.
— Галина Сергеевна, с вами занималась в училище ваша мать?
— Под контролем мамы я прошла все классы хореографического училища, кроме последних двух. Она мне часто говорила перед занятиями: "Имей в виду, все знают, что ты моя дочь. Поэтому, если я не делаю тебе замечаний, ты не думай, что я не слежу за тобой. Знай, если я делаю замечание другому, то делаю его и тебе".
— Что бы вы сказали начинающему артисту?
— Больше всего я боюсь учить. Говорить, что надо, что не надо. У всех все по-разному. Разные жизни, разные индивидуальности. Я не знаю, что верно, что неверно. Искусство должно быть красивым. Но никто не может объяснить, что такое — красиво.
— Что, на ваш взгляд, воспитывает личность?
— Родители и окружение. Дети, как губка, все впитывают: настроение, манеры, ум. Раньше, когда я еще выходила на пляж, можно было услышать, как мать говорит ребенку: "Ты песочек в это ведро наклади". О чем можно говорить с этим "наклади"? Слава Богу, что в моей юности в Ленинграде оставались люди, которые занимались воспитанием послереволюционного поколения.
— Ваш любимый город?
— Петербург. Это удивительный город. В нем нет ничего некрасивого. В нем все красиво. В Петербурге ведь и говорят совсем по-другому. Этот город меня научил всему.
— Обычно ленинградцы не любят Москвы. Вы тоже?
— Я оказалась в Москве после войны. Я не хотела уезжать из Ленинграда. Меня успокаивали, говорили, что и в Москве река есть. Но какой незначительной оказалась эта Москва-река в сравнении с Невой. "Это что? Крюков канал? — спрашивала я себя.— Какой ужас!" Так и осталась Москва для меня абсолютно чужим городом.
— Что вас радует сегодня?
— Только природа. Вода, деревни, поля, полевые цветы — я не помню их названий. Я любила собирать большие букеты, когда отдыхала на Селигере.
— Известно, что вы часто стремились к одиночеству. Почему?
— Зависело от того, кто был рядом. У всех бывают разные встречи, из них складываются разные жизни. Жизнь — это не арифметика,— так у нас этот предмет назывался. И чистописанием в ней не спасешься... Раньше, когда в Петербурге еще не было трамваев, по дорогам ходили конки. На лошадей надевали шоры для того, чтобы ничто не отвлекало их. Вот в таких "шорах" я и проходила почти всю свою жизнь. Чтобы ничто не мешало работать, думать о своей профессии.
— Вы задумывались о другой профессии?
— Я была слишком мала, когда меня привели в училище на улице Росси. Потом ни о каком другом деле думать уже не приходилось.
— Есть, наверное, много людей, кто желает помочь вам?
— Мне этого не надо... Есть интересные люди... я называю их "мыльными пузырями". Они звонят мне, предлагают сделать то, в чем я действительно нуждаюсь, и исчезают. Проходит месяц, два, они снова звонят, снова обещают. Как это странно?! Если я хотела помочь кому-то, мне и в голову не приходило спросить: надо или нет,— я делала.
— Почему вы не напишите о себе книгу?
— Что-то можно делать для кого-то. Мне не для кого писать книгу. А для себя я сделала все возможное. Что вы хотите? Я прожила трудную жесткую жизнь. Менялась жизнь, менялись привычки. Я жила в разные эпохи. А если учесть, что родилась я в 1910 году и помню себя лет с четырех-пяти... Я давно привыкла к тому, что я человек другого века.