Выбор Игоря Гулина
Видоискательница
Софья Купряшина
НЛО
Писательница Софья Купряшина много публиковалась в начале 2000-х, но потом исчезла, незаметно почти забылась — и сейчас вновь появилась, будто бы ниоткуда. Появление это производит сильнейшее впечатление. Сборник ее рассказов (отчасти новых, отчасти — из первой книги десятилетней давности) — вторая книжка в возродившейся серии "Уроки русского". Жизнь героев очень жестокой прозы Купряшиной состоит из немотивированного насилия, безлюбого секса, алкоголического безумия, крайней душевной опустошенности. Но назвать ее чернухой, даже интеллигентной, не поворачивается язык — настолько искусен каждый абзац этих рассказов. Кажется, будто эта словесная искусность в реальном времени искупает самый тяжкий грех. Ее тексты похожи одновременно на Венедикта Ерофеева и Евгения Харитонова, лучшие рассказы ранней Петрушевской и озверевшего Сашу Соколова, андрогинного Лимонова и Сорокина, пишущего послания любимой в альбом. Но даже размытый горизонт ожидания, задаваемый этим впечатляющим рядом учителей, подводит читателя. Текст Купряшиной всякий раз оказывается чем-то не тем. Самый простой ее прием: подзаборные склоки, описанные в небрежно-изысканной аристократической манере, или, наоборот, матерные проклятия, оборачивающиеся страшной, неприличной нежностью. Сюжет и язык здесь разбегаются в разные стороны, и читатель не знает, за кем следовать ему, так как они абсолютно равноправны. Проза Купряшиной — вообще идеал центробежности, неуследимости. Это касается и повествователя. В ее рассказах говорящий не то что исчезает, умирает в хаосе языка — такое как раз встречается часто. Скорее он болеет, ему плохо, а речь продолжается. Но, уже привыкнув к авторской неуловимости, вдруг обнаруживаешь болезненную прямоту этих текстов. Нестерпимое пылание лица проступает в них сквозь карнавальную маску. Такой опыт как бы незаконной откровенности, очень важный для советской неофициальной литературы, оказался в современной литературе практически вытеснен (отчасти, может быть, более легковесной проблематикой "искренности"). Купряшина кажется одним из немногих его носителей, авторов, для которых "запрет на себя" — живая, не архивная боль. Это делает ее не просто замечательным, но и очень важным писателем.
Слепые подсолнухи
Альберто Мендес
Азбука Premium
Человек по имени Альберто Мендес, автор одного из самых успешных испанских романов последнего десятилетия, в 60 с лишним лет написал свою первую книгу и умер, не дождавшись ее публикации. "Слепые подсолнухи" — четыре пересекающихся истории о людях, которые пытаются сохранить себя в первые годы после испанской гражданской войны. Франкистский капитан с обманчивой фамилией Алегриа сдается в плен в вечер перед поражением республиканцев — просто для того, чтобы не быть среди кровопийц-победителей. Юноша-поэт бежит с беременной возлюбленной в горы, теряет ее и ведет в пещере безнадежный дневник одичания. Врач-республиканец обнаруживает, что допрашивающий его полковник — отец негодяя, которого он когда-то сначала лечил, а потом убил, и что тому очень нужна любая информация о сыне. Еще один интеллектуал прячется от людей в шкафу и планирует бегство, но к его красавице-жене повадился ходить сладострастный иезуит, и это ломает все планы. У "Слепых подсолнухов", в принципе, много ощутимых хороших качеств — изящный стиль, культурность, достойный, не впадающий в сентиментальность пессимизм. Но что-то есть в этой книжке не то чтобы отталкивающее, но раздражающее. Она похожа на безнадежную испанскую балладу с понятным с первого слова кровавым исходом, загробным торжеством погибших над победителями и прочими приятными вещами, но в какой-то ненавязчивой обработке для дорожного радио. И эту возможность переключить трагедию здесь чувствуешь на каждой странице.
Франц Кафка в русской культуре
Составитель Александр Филиппов-Чехов
Центр книги Рудомино
Аннотированная библиография переводов и критических откликов; фрагменты всех художественных, дневниковых, мемуарных текстов, в которых встречается имя Кафки; стихи о нем; иллюстрации. "Культура" из подзаголовка четко делится на советскую и постсоветскую. В последние 25 лет — поток переводов, статей, диссертаций, но никакой культурной мифологии вокруг. В советское время — минимум переводов и исследований, зато колоссальная мифологическая роль и в официальной и в неофициальной культуре. Точнее — две роли: "Кафка как провидец тоталитаризма" и "Кафка как воплощение всего кошмарного и болезненного" (вне этих мифов стоят чуть ли не одни только благоговейные тексты Геннадия Айги).
Эти два мифа часто сливаются (как в нестерпимо бойкой, но культурно точной формуле: "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью"), но все-таки различимы, в том числе и в поведении цензоров. Неприемлем для цензуры Кафка был и как безумец (после выхода однотомника 1965 года один советский чиновник сказал: "Вот вам, пожалуйста, вы теперь сами убедились, что Кафка сумасшедший, и хватит его с нас"), и как провидец (Р. Райт-Ковалева писала о переводе "Замка": "Из деликатности я писала везде "опросы" вместо "допросов" — это снимает "ночные допросы" — из-за них книга может и погореть").
Для тех, кому интересна не культурная история и мифология, а сам Кафка, в книге напечатаны новые переводы, сделанные Анной Глазовой (с неровным иногда слогом, но зато с удивительной мелодической чистотой).
Алекс Росс
Corpus
Ставшая в Америке вполне бестселлером просветительская монография постоянного музыкального обозревателя журнала "New Yorker". Это, в общем, уникальная вещь — рассказ о том, что произошло с академической музыкой в XX веке, предназначенный не для специалиста, а для обычного читателя. Того читателя, который недоумевает, почему Моцарта слушать легко, какого-нибудь Шенберга — сложно, а те, что позже, уже вообще на музыку не похожи. Росс пытается объяснить, что такое сериализм и додекафония, в чем открытие минималистов, как классическая музыка менялась в присутствии популярной и как она сама влияла на последнюю. Среди его героев оказываются, например, Velvet Underground и Sonic Youth.
Зимняя кость
Дэниел Вудрелл
Азбука
Дэниел Вудрелл, изобретатель мрачного жанра с несколько абсурдным названием "сельский нуар", пишет, как правило, о людях, прозябающих в горной глуши штата Миссури, которых это неуютное существование толкает на разного рода неприятное поведение. В прошлом году фильм Дебры Граник по его роману "Зимняя кость" номинировался на "Оскар" и получил кучу других призов. Теперь оригинал — историю о том, как сознательная девочка пытается спасти семью и ищет папу-наркодилера, а ей почти никто не помогает,— перевели на русский.
Лучшие стихи 2010. Поэтическая антология
Составитель Максим Амелин
ОГИ
Вышедшая с немного несуразным опозданием на год, но все равно любопытная по формату антология. Главный редактор издательства ОГИ, поэт и переводчик Максим Амелин, изучил поэтические публикации за 2010 год — от толстых журналов до интернет-изданий — и выбрал наиболее замечательные, на его взгляд, тексты. То есть это как бы взгляд одного читателя на стихи одного года. Читать подряд литературную периодику мало у кого хватает сил, и человек, берущийся быть проводником в ней, всегда заслуживает внимания.
Любовь и Sex в Средние века
Александр Бальхаус
Книжный клуб 36.6
Книжка немецкого историка на первый взгляд выглядит как нечто довольно бульварное, не вызывает доверия и аннотация, начинающаяся со слов "Средневековье — эпоха контрастов". Но на самом деле это — вполне приличное популярное описание разных граней сексуальной жизни средневековой Европы. Как всегда, общераспространенная идея о том, что до Возрождения сексом если и занимались, то спустя рукава и стыдливо прикрыв глаза, оказывается совершенно неверной. Культура интимных отношений была невероятно сложной и по современным представлениям очень странной. Есть фрагменты о регламентированности адюльтера в куртуазном кодексе, о жизни обозов проституток во время крестовых походов и еще куча любопытных вещей.