Хочу поделиться личным опытом. Все время сталкиваюсь с проявлениями какого-то сложного механизма, который предлагаю называть принципом халтурной неопределенности замысла
Дело в том, что у нас довольно много крупных государственных проектов, и есть даже определенный порядок их принятия. Ну, там, скажем, Олимпиада, или Пушкинский музей, или Большая Москва, или развитие исторического центра Петербурга, или еще что-то в этом роде. Сначала должна быть написана концепция, потом в соответствии с этой концепцией проведены исследования, потом концепция должна быть скорректирована, потом на основании этой скорректированной концепции должно быть составлено техническое задание на проектирование, потом идет концептуальный проект, ну и так далее. И все это должно быть принято к какому-то сроку, обсуждено, осмыслено и одобрено. И мало того, что должно, оно так и делается. Но при этом там включается механизм халтурной неопределенности замысла, который выглядит примерно так. Нам, конечно, надо бы решить, что мы будем делать, но сейчас все непонятно, интересы пока не определились, а надо сдавать уже концепцию, давайте напишем так, в общем, чтобы потом можно было все переиграть. Можете написать? И я и сам уже писал такие концепции, и читал их во множестве, и проводил неопределенные исследования под неопределимые замыслы, и уточнял, и обсуждал, и одобрял, и это прямо горе какое-то. Но что интересно, это еще не все.
Дело в том, что в какой-то момент в результате всех этих халтурных замыслов принимается решение, отличающееся какой-то обобщенной непродуманностью. И все начинают думать, что бы оно могло значить. Чтобы далеко не ходить. Большая Москва, про которую, считается, Владимир Путин должен был в понедельник принять решение, куда все же переедет парламент и правительство, но опять не принял.
Там уже три месяца происходит урбанистический конкурс про то, как это все будет, работают девять команд (сначала было десять, но одну — команду Московского архитектурного института — выгнали не понятно за что) со всего мира, одна другой краше. Без дураков говорю, там есть люди, делавшие Большой Париж, есть великий Рем Колхас, есть Александр Скокан, придумавший Остоженку, есть Риккардо Боффил, который вошел в историю архитектуры еще в 1970-е годы и, оказывается, еще работает,— просто цветник из заслуженных многолетних самоцветов. Я не буду излагать сути их идей, потому что Владимир Владимирович еще не выбрал, какая из них самая замечательная, а сейчас такое время, что не стоит это делать раньше него. Я о самой сути процесса. Чем заняты эти многоуважаемые люди? Они пытаются придумать какой-нибудь смысл, который стоял бы за этим решением.
Нет, они не то чтобы не могут придумать никакого смысла. Наоборот, они придумывают этих смыслов довольно много: тут и Москва как глобальный город, и Москва как постиндустриальный кластер, и судьба оседающих мигрантов, и судьба парламентариев, которым неудобно в городе, подозревающем их в нелигитимности,— в итоге оказывается, что есть масса оснований, почему прямо-таки необходимо иметь Большую Москву. Но смущает обратный ход мысли, когда вывод не следует из обоснований, а предшествует им. В этой ситуации как-то тревожит, что обоснования и не могли прийти ни к какому другому выводу.
Волею судьбы я случайно лучше знаю проекты девелоперского свойства, но у меня подозрения, что эта практика распространена как-то шире. Практически каждая новость заставляет с ужасом восклицать: "Господи! Что ж дальше-то будет!" — что, возможно, свидетельствует о некоторой неподготовленности и непродуманности замыслов. Хотя задним числом в них при известном рвении удается вдумать смысл. Всю зиму мы восклицали это по поводу революции, которая ошарашивала как силой энтузиазма, так и неспособностью предложить осмысленную программу действий. Хотя, разумеется, если постараться, то во всем произошедшем можно будет найти большой смысл. Теперь, однако же, та же история по поводу контрреволюции, которая чем-чем, а разумностью никак не блещет. Мы выучили у Пушкина, что не приведи Господь увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. По летнему времени хотелось бы добавить, что не приведи Господь увидеть и русскую реакцию, тоже беспощадную и бессмысленную.
Кстати, о Пушкине. Он отмечал, в обратном переводе его мысли с английского, что женщины ценят любовь в том случае, если ее немного (with womankind, the less we love them, the easier they become to charm). Их можно понять, потому что влюбленный мужчина — это человек, который решает все ваши проблемы, после чего вываливает на вас свои собственные, которые решить не может, а вы тем более, потому что они даже не ваши. Но людям вообще свойственно ценить нечто хотя и доступное для них, но в ограниченных количествах. Например, демократию или христианское милосердие. В соответствии с этим общим принципом у профессора Александра Аузана есть теория, если я правильно его понимаю, что национальный характер — это не то, что присуще той или иной нации, а то, чего у нее не хватает. То есть они, нации, ценят такие качества, которые у них редки, и именно поэтому называют их своим национальным характером, который и их же национальный идеал. Скажем, немцы. Их национальный характер — это ответственность и порядок. А это такая нация, которая до XIX века вообще государства выстроить не могла, а национальный герой у них был барон Мюнхгаузен. Или, наоборот, англичане. У них национальный характер — это правила поведения джентльмена, верность слову, чувство собственного достоинства и уважение к правам другого. А таких вероломных спесивых врунов и интриганов, как в романах Диккенса, свет не видывал. И так далее. То есть национальный характер — это совсем не то, что нам свойственно, а то, что мы полагаем у себя не хватающим и что хотелось бы как-то приобрести.
Исходя из этого возникают интересные мысли про русский народ. Ну, вот хоть относительно общеизвестного коллективизма, доброты, долготерпения и православия. Не правильно ли это понимать в том смысле (этого про русских Александр Аузан и в помине не говорил, и я развиваю его мысль на свой страх и риск), что это редкостные индивидуалисты, агрессивные, легко взрывающиеся люди, которые в жизни так редко встречаются с ценностями христианской любви к ближнему, что именно поэтому очень ее ценят?
В этой связи интересен вопрос русской смекалки. Общеизвестно, что мы не ценим проявлений ума, что с неудовольствием отмечал еще Козьма Прутков. Ричард Пайпс полагал, что это связано с проживанием в патерналистском государстве в зоне рискованного земледелия. Нечего удивляться, имейте уважение к научной логике. Потому что раз в два-три года или неурожай, или государство наедет, того и гляди сдохнешь, тут надо крутиться, вертеться, чего-то выдумывать, каша из топора, дом без одного гвоздя — несмекалистые не выживают, постепенно все становятся смекалистыми, и это становится совсем не редкостью, а потому, увы, и не ценится. Гораздо реже встречается исполнительность, четкость, искренняя любовь к инструкциям, потому что для чего же учить инструкцию, если через год опять ничего не получилось и надо сеять вовсе по-другому, сбежав из одних рискованных обстоятельств земледелия в другие. Отсюда и особая любовь к родине и государству, которая встречается гораздо реже и потому ценится гораздо выше.
То есть придумать что-нибудь у нас не фокус, это все могут и не считают за достоинство. Собственно нынешняя ссора России со своей интеллигенцией хорошо иллюстрирует этот тезис. Как выяснилось, интеллектуальная составляющая для дальнейшего развития нам не нужна. А что мы, в сущности, теряем, после того как креативный класс разругался с властью? Вдумывание смысла в жизнь задним числом. Течение жизни это не прерывает, она всего лишь лишается смысла. Так кому он нужен?
Но, может быть, теперь особый ум, мудрость, взвешенность и продуманность решений превратятся, наконец, в отличительную особенность нашего национального характера? Так ведь если разобраться, то в нашей истории они встречаются достаточно редко. Вполне можно было бы и оценить.