«Самоцензура есть у всех, но мы не готовы идти на все уступки»

Беседовала Анна Толстова

III Московская международная биеннале молодого искусства, ранее носившая задорно-комсомольское название «Стой! Кто идет?», в этом году вместе с именем сменила и формат. Эксперименты над молодыми художественными дарованиями больше не доверяют молодым кураторским дарованиям. Вернее, молодые кураторы могут проявить себя в параллельной программе, тогда как главными выставками биеннале займутся профессионалы, способные смотреть на молодое искусство с высоты своего опыта. Основной проект «Под солнцем из мишуры», который разместится в ЦДХ, делает Катрин Беккер, известный немецкий куратор, искусствовед и славист, глава видеофорума Neuer Berliner Kunstverein (N.B.K.). «Стратегический», что бы это ни значило, проект поручен отечественному искусствоведу, галеристу и куратору Елене Селиной: ее двухчастная выставка расположится в ГЦСИ и ММСИ в Ермолаевском переулке. Катрин Беккер рассказала Weekend, легко ли быть молодым художником сегодня.

За последнее столетие продолжительность жизни человека значительно увеличилась. Сегодня "молодыми художниками" обычно считаются люди до 35 лет, такое возрастное ограничение есть и на московской молодежной биеннале, тогда как в XIX веке 35-летие было возрастом глубокой зрелости. Как вы считаете, 35 — это все еще молодость?

Вы справедливо заметили, что сейчас представления о возрасте и о старости сильно изменились. Кроме того, эти представления очень сильно зависят от страны, от уровня социального развития. На Западе, например, молодыми художниками могут считаться люди до 40 лет, а в Пакистане молодому художнику где-то 22 года. Конечно, ограничения по возрасту — это спорные ограничения, но они могут быть важны для карьеры художника: на биеннале молодого искусства мы выбираем таких художников, каких мы, возможно, не выбрали бы при других условиях, это способ поддержки искусства будущего.

А вообще, что такое "молодой художник"? Это просто возрастная категория или особое творческое состояние?

Конечно, это некое творческое состояние. Но в то же время термины "молодое искусство", "молодой художник" обозначают определенное поколение. И сегодня мы можем наблюдать интересные переклички между поколениями: например, художники 1970-х годов оказываются значимыми именно для молодежи.

В последнее время, кажется, возникла мода на молодых художников. Весьма успешными оказываются выставки вроде "Younger Than Jesus" нью-йоркского Нового музея. Основной проект последней Венецианской биеннале тоже по большому счету был молодежной выставкой. Одно дело, когда Венецианская биеннале демонстративно обращает внимание на молодежь — это своего рода манифест. И другое дело, когда биеннале изначально посвящена молодежи. В чем особенности молодежной биеннале?

Можно посмотреть, у каких художников сегодня бывают персональные выставки в музеях или, допустим, какие художники участвовали в проекте Биче Куригер на Венецианской биеннале — среди них действительно много молодых. Но это уже аспект рынка: на рынке критерий молодости играет особую роль. И в связи с этим сегодня малоопытные художники, художники до 35 лет, могут достичь таких высот в карьере, какие раньше в таком возрасте были просто невозможны. Другое дело групповые выставки, подобные "Younger Than Jesus". Очень сложно описать какие-то общие тенденции, общие течения, общие визуальные идеи в искусстве одного поколения, а такие большие поколенческие проекты, намеренно выставляя возрастные ограничения, это с успехом делают.

У вас есть свои представления о том, что должно волновать художников нового поколения? Вы выбирали участников в соответствии с этими представлениями или по каким-то другим критериям?

Это поколение сформировалось в особых исторических условиях. С одной стороны, это была эпоха постмодернизма, когда идеи авангарда и "классического" модернизма окончательно ушли в прошлое и молодежная андерграундная культура перестала себя с ними соотносить. С другой стороны, это была постидеологическая эпоха, когда рухнула коммунистическая система и исчезли связанные с ней идеологические конфликты. И главное, новые технологии с начала 1990-х трансформировали информационное общество, оно перешло в интернет и стало глобальным. Все это в корне изменило ощущение мира, представления о том, что является нашей реальностью. Мне кажется, молодому художнику нужно найти себя в этой изменившейся реальности, понять ее как сконструированную, адаптировать ее и транслировать свою версию нового мира. Сейчас нельзя односложно ответить на вопрос, что такое молодое искусство. Нельзя однозначно сказать, что это живопись или что это искусство новых медиа. Нельзя сказать, что это какая-то определенная группировка, или течение, допустим, "Флюксус", или феминизм. Такими категориями сегодня уже невозможно мыслить.

То есть название вашего проекта "Под солнцем из мишуры" говорит об этой новой интернет-реальности?

Да, но в то же время это "солнце из мишуры" — подлинное солнце.

На биеннале молодого искусства действует принцип открытого конкурса. Имели ли вы право включить в число участников своих любимых художников?

Я с самого начала открыто говорила, что буду приглашать каких-то художников принять участие в открытом конкурсе, и многие прислали заявки с моей подачи и были выбраны. Но open call — очень хороший принцип отбора, особенно для России: у нас в итоге оказалось много совершенно неизвестных и ранее никуда не допускавшихся русских художников, причем не только из Москвы или Петербурга. Мне была очень важна эта демократическая процедура отбора.

Действительно, в списке участников очень много имен, которые совсем не на слуху. Какую-то часть отечественных художников мы хорошо знаем по выставкам в разных центрах и галереях, а какая-то часть — это темные лошадки. Вы не думаете, что отбор заявок в сети — это игра вслепую? Ведь то, что хорошо смотрится на экране монитора и что уже прошло фильтр интернета, может выглядеть чудовищно вживую, в реальном выставочном пространстве.

Я выбираю не только конкретные работы — я составляю выставку как некий живой организм. И в ней разные работы могут дополнять друг друга, комбинироваться, вступать в какие-то связи и диалоги, влиять друг на друга, составляя один нарратив. Да, на моей выставке будет очень много видео, но было бы ошибкой думать, что видео в интернете выглядит выигрышнее живописи. Видео на выставке вовсе не то же самое, что видео на экране компьютера: другой размер, другое разрешение, другой звук — это совершенно другая работа. Я очень верю в выставочный формат. Я знаю это по своему опыту работы в видеофоруме Neuer Berliner Kunstverein: это самая старая видеоколлекция Германии, в ней около 1400 видеоработ. И у нас давно идет дискуссия, почему бы всю эту коллекцию не выложить в интернет. Я не то чтобы выступаю против этой идеи, но боюсь, что выложенный в интернет видеоарт сольется с массой обыкновенного домашнего видео и не будет понят именно как искусство. Благодаря Марселю Дюшану мы знаем, что контекст диктует, что является искусством, и интернет пока — в моих глазах — не способен создать правильного контекста, в отличие от выставочного зала.

То есть перед интернетом все равны — и живописцы, и инсталляторы, и видеоартисты?

В принципе, да.

У вас на биеннале предусмотрена большая образовательная программа, не только для посетителей, но и для самих молодых художников. Сейчас это очень модно: даже ярмарка "Арт-Москва" обзавелась образовательной программой. В Москве открыто несколько школ, которые готовят современных художников. Создается впечатление, что сегодня — при всей видимости полной художественной анархии — художник-самоучка, не прошедший через такую образовательную институциализацию, не может попасть в мир искусства. И это гораздо более жесткая система, чем, скажем, в XIX веке, когда можно было быть отвергнутым Академией и Салоном, но при этом не быть вычеркнутым из искусства. Вам не кажется, что современное искусство перестаралось с образованием художника?

Нет. Я не хочу ругать молодое поколение, но в России среди молодых художников постоянно встречаешься с невежеством и темнотой — наш open call это выявил. Они не знают истории искусства, даже своего, местного, не обучены видеть свою работу в исторической перспективе и соотносить себя с мировым художественным контекстом, с глобальными процессами.

С чем вы это связываете? Это невежество?

Мне как аутсайдеру сложно судить, но, возможно, это связано с культурной пропастью между столицами и провинцией. В Германии нет понятия "провинция" — я понимаю, это по сравнению с Россией маленькая страна, но тем не менее. Самые интересные кафедры искусства в Германии находятся вовсе не обязательно в университетах Берлина, Мюнхена или других больших городов. Кроме того, многие образовательные институции в России все еще находятся в таком позднесоветском состоянии — с очень жесткими представлениями о нормах и канонах, о том, что является и не является культурой. Пример Pussy Riot очень четко выявил эту ситуацию: непонятно, есть ли культурная сила в стране, которая диктует правила, непонятно, кто определяет законы — демократия или Церковь. Поэтому здесь очень сложно иметь стабильные образовательные структуры.

Я как раз хотела спросить вас как аутсайдера. Вы первый раз оказались в России в годы перестройки, когда современное искусство выходило из подполья, когда цвели все цветы и было ощущение эйфории. Как по-вашему изменилась ситуация за эти 20 с лишним лет?

С одной стороны, изменения связаны с экономическими процессами. Появился внутренний рынок современного искусства, о котором все так мечтали. Но то, что пользуется успехом на этом рынке, далеко не всегда совпадает с тем, что востребовано, допустим, на "Арт-Базеле". И то, что есть целая волна художников, которые работают исключительно на внутренний рынок, конечно, очень сильно влияет на художественную сцену. С другой стороны, есть ряд русских художников, которые вписываются в международный процесс, но интерес к русскому искусству и степень осведомленности о нем по сравнению с началом 1990-х уменьшились. Иногда мне кажется, что дистанция между Россией и Западом со времен перестройки увеличилась.

Мне часто кажется, что современное русское искусство чрезвычайно инфантильно. Когда вы приехали в Россию, в самом расцвете сил были молодежные группы — "Мухоморы", "Чемпионы мира", "Новые художники", "Некрореалисты". Тогда в ходу было откровенное подростковое ерничество — как протест против одряхлевшей, изжившей себя системы. Но, похоже, русское искусство и сегодня, когда система уже совсем не та, продолжает эту линию подросткового шутовства. Не думаете ли вы, что русское искусство застряло в пубертатном периоде?

Конечно, юмор и ирония — очень сильное оружие критики. Абсурд можно найти и в советской России, и в перестроечной, и в путинской, и юмор с иронией — естественная реакция на эту абсурдную реальность. Но я согласна, что сегодня возникает ощущение, что этот юмор не работает с абсурдом окружающей реальности и становится пустой шутливостью.

А как вы относитесь к протестному искусству в России, к таким группам, как Pussy Riot или "Война"? Вы не хотели бы показать такое искусство на биеннале?

Они мне интересны, и не только как выражение политического протеста — они интересны как культурное явление. Но я не считаю, что такие выставки, как биеннале, являющиеся частью определенной общественной иерархии и происходящие в достаточно элитарном, зарытом пространстве, должны быть местом для политических акций. Политический протест — не функция биеннале. С другой стороны, есть, например, закон о запрете пропаганды гомосексуализма, хоть пока он работает только на уровне Петербурга. Понятно, что мы — как кураторы и как просто люди — не можем коррумпироваться настолько, чтобы делать наши выставки по таким условиям. Мы не можем согласиться на все. Выставка — не форма протеста и политического активизма. Но если кто-то из политических или религиозных деятелей решит, что какая-то работа на нашей выставке — это так называемая пропаганда гомосексуализма, мы все равно будем ее выставлять. Самоцензура есть у всех, но мы не готовы идти на все уступки.