Столько платит Германия гражданам России--узникам фашизма
Последняя победная война России давным-давно кончилась. А многие тысячи ее жертв все еще страдают. Они не воевали ни одного дня, но прошли всю войну. Боль от ран, обида, болезни, унижения и голод — эти муки свалились на них в 1941-м и не прекращаются уже 57 лет.
В войну они были детьми, маленькими узниками фашистских концлагерей. Представьте себе голодных малышей, пусть даже чужих и даже вам не знакомых, у которых выкачивают кровь для немецких госпиталей. Или всего только заставляют разгружать грузовики. Или укладывают спать на цементном полу. А то и совсем безобидно: ведут не на свой — на чужой расстрел, в воспитательных целях. Ну как вам?
Сейчас, конечно, бывшие дети, кто живой, уж все — почти уничтоженные неудавшейся жизнью старики, а чаще старушки. Они на пенсиях, на костылях, на учете в диспансерах, на группе, на паперти, на лекарствах — последнее, впрочем, когда деньги заведутся.
Того государства, и той армии, и тех начальников, которые пустили фашистов на свою землю и отдали им на мучение детей, уж нет. И мало в том смысла — добиваться, куда ж смотрели, чем думали, отчего к той войне загодя не подготовились (да и после к какой готовы были?).
А немцы по-прежнему вызывают в бывших малолетних узниках глубокие чувства. Но только это другие чувства, да и немцы другие. Это дети, или внуки, или просто дальние родственники, или даже вовсе соседи тех фашистов, которые ни за что убивали безоружных. Этих новых немцев бывшие узники уважают; чтоб так прочувствовать не свою вину и за нее платить, надо быть очень приличными людьми. Да еще при том, что советское правительство сколько раз утверждало: Германия за войну нам не должна ни-че-го.
Узников только немного смущает, что самую большую заботу о них проявляют дети поверженного врага. Особенно неловко было им думать об этом перед самым Днем Победы да еще в очереди за немецкими деньгами; в Наро-Фоминске была раздача. Там раздали за день сто одиннадцать тысяч сто восемьдесят марок — на глазах у специального корреспондента Ъ Игоря Свинаренко.
Раздавали немецкие деньги в клубе "Октябрь". Районная служба социальной защиты все заранее приготовила и даже предусмотрела утренний и бесплатный показ индийского фильма "Ситара": будет же очередь. Узники в ожидании и точно шли в зал, и смотрели сцены из чужой любовной жизни. Операция длилась четыре часа и прошла организованно. На входе всем выдали бумажки с номерами очереди — не старый режим, чтоб на руке писать,— и люди в общем ориентировались, чего и когда от жизни ждать. Были, конечно, отдельные накладки, но чего ж еще и ждать от этого пенсионного контингента: шести бабушкам стало плохо. Отчего, что за приступы?
— Да это от счастья, от волнения и счастья! — объясняла снисходительно медсестра, которая была загодя заготовлена.— Ведь такие деньги им дают!
Так пяти бабушкам дала она валидол и корвалол, а шестой не дала. Потому что та призналась, что сбежала из кардиологии. И, чтоб не смешивать таблетки, бабушку отослали обратно на "скорой" с банкнотами: Клара Шуманн, это на сотне синей, дочь композитора, потом еще Бетховен желтенький, полсотни значит, и по червонцу сколько-то бумажек — с портретом математика Гаусса.
Конечно, кому плохо стало, тем без очереди давали денег. Но чаще людям было хорошо — тем, кто дожил. А двадцать четыре человека умерли, так денег и не дождавшись. Не в очереди, а так, за последние месяцы. Вот ведь почти уже в руках были эти деньги на смерть, уж совсем было их по-людски бы похоронили и помянули — так нет... Зато повезло покойной Малюковой Любови Васильевне. Ее мужу, дяде Коле, позвонили накануне, чтоб пришел получать, а он отругал социальную защиту: "Как же вы меня беспокоите на Красную горку, когда я как раз поминаю дорогих мертвецов!" А наутро еще позвонили, и он пришел; так-то дядя Коля не пьет, нет.
Триста с лишним человек пришли лично и деньги взяли собственноручно, за редкими исключениями выбирая немецкие марки, чтоб только после, насмотревшись, уж обменять их на простые рубли. В очереди, в ожидании, шли беседы. Конечно, еще пару-тройку, ну пять лет назад никто б из них не стал постороннему рассказывать про немецкий плен; уж повидали они врагов народа, повидали, немало их в советских лагерях встречено после немецких. Но теперь уж нечего скрывать, теперь все ведь можно, мели, Емеля. И еще важно, что кроме страха прошел и ужас. Даже как разрешено стало про немецкий плен, так еще долго мороз шел по коже от собственного же рассказа, который 50 лет был как бы секретным. Так вот успели уже люди пообвыкнуться, и часто им удается рассказать про жизнь почти без запинок, практически не срываясь в рыдания — ну раз только или другой, так это не считается; вы и не заметите.
Ольга Ермакова: теперь мне жизнь — малина!
— Я хочу быть молодой, мне отчества не хочется. А улыбаюсь я всегда — это мой метод выживания. Я выжила в лагере, и теперь мне жизнь — малина! За Берлин (ударение на первом слоге.— И. С.) нас завезли, а какой штат — я и не помню; сельская местность. Как рабы мы были на фермах. И готовили нас к тому, чтоб кровь брать из детей. Я счастливая — у меня не взяли. Сейчас я себя очень плоховатисто чувствую. Как из концлагеря приехала, так всю жизнь на учете у психиатра, вторая группа инвалидности у меня. Лечащий врач у меня первой категории, из горячей точки приехал. Это просто счастье, к нему тяжело попасть, а я попала, мне всегда везет на хороших людей.
И еще после концлагеря у меня экзема. А как профзаболевание не признали; я на шелковом комбинате работала. Дочка тоже ткачиха, сейчас, правда, станки остановили. Она, чтоб кормить двух детей, переквалифицировалась на оператора котельной. Дочка, и зять, и внуки — они такие трудяги! Вот сейчас хижину себе строят, чтоб в квартире с подселением, с соседями не жить. Так внук, двенадцать лет, может один машину кирпича разгрузить!
Я вот что скажу: без насилия нельзя, без насилия мы просто не будем работать. Для меня любая власть хороша, я политики не знаю. А телевизор десять лет не смотрю. Он сломался, а ремонт двести пятьдесят тысяч — да и Бог с ним. Да там и нечего смотреть, внук говорит, там один секс показывают. Я только радио слушаю.
Деньги я уже получала от немцев, два миллиона рублей. Куда дела их? Я тогда подумала, была ни была, дай-ка я попитаюсь хорошо. Я все их проела. Фрукты, яблоки, фрукты, яблоки — и поэзия у меня еще лучше пошла. Я лечусь поэзией, а никогда таблеток не пью. Заставляют меня сочинять, я сочиняю, и легче становится, я живу этим. Еще отец мой стихи сочинял и посылал в Москву. Я интересовалась его поэзией в Москве. Так нет, не осталось там. Собственно говоря, я хотела сочинять про Бога, но мне не удается. А я знаю: во мне вот какой-то Бог сидит. Я иногда вижу цветы, розы, и Божья Мать сидит, понимаете? Хочу молитву вам почитать: "Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет".
Вот пенсию на девяносто тыщ прибавили как узнику, ой хорошо-то! Я, как генеральша, хожу кверху нос! Всего выходит четыреста пятьдесят одна тыща, я самая богатая... Хотя я о деньгах никогда не думаю.
А деньги от немцев мне... очень, очень даже обидно получать. Лучше бы не надо.
Нина Литова: немцы мне дали денег на смерть
— К нам немцы пришли в октябре, это Наро-Фоминский район, деревня Литеево. И сразу нас погнали... до Смоленска — пешком. Нет охоты вспоминать... (руки у нее дрожат, когда рассказывает.— И. С.).
Потом в Германию. На сахарном заводе, одни дети там на фабрике работали. Привезут, бывало, свеклу, так мы разгружали. Уставали, конечно, придем с работы — и валимся на нары, разговаривать уж и неохота. А я умела говорить. Даже переводила. А сейчас помню только обрывки каких-то считалок: Haensel klein ging allein in die weiten Weg hinein. Это по-русски — "маленький мальчик, иди гуляй..." (приблизительно верный перевод.— И. С.).
Какие там витамины! Там в лагерях капусты бросят кочан, сварят, и раздавали. Я старалась маму спасать, я маленькая была шустренькая, где-то убежишь, попросишь еды у немцев — они давали. Бывало, зайдешь в забегаловку, закусочную — ну дадут бутерброд. Спасла маму? Спасла. До 76 лет она дожила.
Не все немцы вредные, были и добрые, так же как у нас. Они ненавидели кого — ребят, мужчин, а вот таких маленьких девочек, как я,— жалели. Бывало, немец отпустит побираться, иду по улице — трупы лежат. Подойду, документы посмотрю. Это наши бойцы, пленные и дети. Особенно маленьких детей они уничтожали, грудных. А потом они наоборот стали. Помню, одна знакомая своего ребенка положила в снег — у нее же еще четверо, не под силу ей было прокормить, так немец ей велел ребенка взять обратно: чтоб работник вырос.
Бомбили нас американцы, спрятаться некуда. Брат умер в шестьдесят восьмом, в тридцать пять лет, бывало, как тревога, так у него... в туалет с расстройства. Это ужасно...
И освобождали нас американцы. Американцев там, правда, мало было, одни негры были. Целое лето они нас в своем лагере откармливали. После в русский лагерь на три месяца, там нас проверяли. И маму спрашивали: вам что, мало показалось, что еще везете в Россию немку? Мама заплакала, какая ж немка, это моя дочь, так вот сложилась судьба... Там весь день на работе по-немецки, а после упала и спишь, я забыла русский. Это страшное несчастье, что я не знала по-русски, все смеялись. Да и теперь... Я соседке рассказала, так теперь чуть к ссоре, так она меня оскорбляет: немецкая подстилка, немецкая шлюха. Я даже в соцзащиту ходила жаловалась... Я не умела по-русски разговаривать, мне трудно было перестроиться. Я стеснялась, четыре класса кончила, и бросила школу, и осталась без образования.
Что интересное было в Германии? Конечно, там культурная жизнь. Я вот своих ругаю. Режим соблюдается дня, все питание там режимное, уборка у них чистая. Культура у них очень хорошая. Нам до них не дожить, не добиться. Вот через нас москвичи едут на дачу, мусор из окон выбрасывают. А там нет, там чистота-порядок, несмотря что была война, все следили.
Я б туда съездила, да не хватает...
В девяносто пятом я получила немецкие деньги. Это было три с половиной миллиона — это мне на смерть. Немцы прислали денег на смерть. Положила на книжку, на смерть-то надо. А то нас все обманывают... У нас теперь шесть миллионов напополам с мужем. И пенсия четыреста семьдесят тысяч.
А теперь — ну еще дадут, ну возьму я дойчемарки, положу их до трудного времени. Что-то ничего не двигается... Сейчас ведь надо рассчитывать на худшее, а не на лучшее.
Тамара Котова: для меня трагедия — получать эти марки
— Я хочу, чтоб вы от меня услышали самое главное. Можно? Я сама жительница Белоруссии. Мне бы не сорваться, не заплакать, вы тогда меня бейте, чтоб я не плакала, можно?
Когда фашисты пришли, я была взрослая, комсомолка. Нас сразу собрали смотреть — и зарыли живьем на наших глазах (она быстро и тихо плачет в мятый платок, после успокаивается.— И. С.). Евреев зарыли.
Мы ушли в лес. Я вышла замуж, и у меня ребенок был, два года. Муж активно участвовал в партизанском движении, взрывы-подрывы, он всегда ходил. И я очень часто ходила с ним. Мне очень хотелось, если что, то чтоб и я там погибла вместе с ним. Ну молодость, семнадцать лет, поймите.
Помню, партизаны застряли в болоте, так их не стреляли, а кололи в спину, восемнадцать человек закололи. Мы их закрывали простынками льняными, из деревни принесли, и хоронили сразу же.
И вот я вышла из леса, и вижу — мама стоит, ей сорок два года, и держит сына моего. Я к ним, меня полицай отгоняет. Так загнали их в сарай и на моих глазах сожгли, сто семьдесят человек. Я не помню ничего, только огонь и крики, это же мгновенье. (Дальше она рассказывает сбиваясь, ей не хватает воздуха досказывать слова до конца. Пять или шесть фраз было совсем не разобрать.— И. С.).
...Нас погнали дальше. Проволока под током, овчарки... Потом в вагоны, там только стоять, если сядешь — затопчут. Кто плачет, кто есть просит, кого выкинули с вагона уже мертвого... Потом поезд остановился, взяли шланг и в дырку провели его в вагон, дали воду. Нам кинули одну буханку хлеба на всех... И вообще хотелось тогда умереть.
Сварили нам суп из такой капусты кольраби — вы знаете, что это такое? — пустой. И по половничку, по очереди чашку подставляли. Конечно, очень хотелось есть. Вы знаете, жажда покушать...
Город Нойдам, возле Франкфурта-на-Одере. Я там была в лагере, барак на сто семьдесят человек. Был таз, в котором сто семьдесят человек мылись по очереди.
Ну что, обычные условия лагерные, вот как у нас сейчас держат друг на дружке в русских тюрьмах. Я ж слушаю информацию, мы ж не тупые люди, разбираемся.
Вы знаете, я ненавижу то, что было, то, что было. Почему сейчас возрождение фашизма в России?
Я ненавидела тех, кто пришел к нам убивать ни за что. А сейчас с удовольствием я б поехала туда, где я работала. Мне немецкая женщина кусочек хлеба давала из кармана, иногда. А зимой она мне принесла, как их сейчас называют, колготки, так фабрикант не разрешил надеть.
Я, конечно, не думала, что я вернусь.
И вот бой за город, и качаются ворота лагеря, и вот уже я обнимаю солдата с бородой, и он говорил по-белорусски! Счастье же.
И вот мне удалось из русского лагеря уехать домой. Встретила земляка, из моей деревни, он помог. Меня посадили в вагон, в поезд с ранеными. Меня сажали в окно, на самый верх, где чемоданы. И я поехала домой. Там было заполнено, одни раненые, я ехала и никуда не вышла все время, пока ехала, не опустилась ни разу вниз, нельзя было — и на полу лежали раненые. Мне подавали пить и есть, но я не ела и не пила, а то ведь выйти нельзя.
...Я вышла только в Минске, меня покормили, я стояла плакала, потому что Минск был одни руины, одни столбы.
А недавно я получила инфаркт — приехал муж, которого я не видела пятьдесят один год. Приехал повидаться. Он вырос! Мы расстались, ему было восемнадцать, а теперь семьдесят пять. Он на две головы вырос! Я только нижнюю часть челюсти узнала. Он с другой женщиной живет, откуда он знал, что я жива, в той суматохе.
Я потеряла сознание и ничего не помню. Вот восьмой месяц пошел.
Однажды я приехала в Минск, в общем вагоне, накопила своих копеек. Меня там встречали хлебом-солью, я как увидала (рассказывает она сквозь рыдания.— И. С.), и упала, и никуда не смогла съездить. Хотела повидать знакомых на День Победы, но не получилось ничего. Врачи пришли, там народ-то добрее, меня кололи бесплатно целую неделю.
А я в Белоруссии вышла замуж за солдата, мы прожили тридцать шесть лет.
У меня моя радость — мои дочери. Если бы вы их сейчас видели, какие они прекрасные... Они понимают мою боль. Они мне говорили — мама, держись. Для меня трагедией было ехать получать от немцев деньги.
Пенсию добавили чуть-чуть, стало четыреста сорок. Конечно, хватает этой пенсии, но только на полмесяца, я лекарства ведь покупаю. Я просила на лекарства сто тысяч, когда меня прооперировали, так не дали мне денег в соцзащите, не нашлось. Я пришла домой, поплакала, ну, думаю, что делать, значит нету.
Питание сейчас лучше, чем у немцев, не хочу вас обижать. Питаюсь я хорошо. Можно, я вам скажу, что я вчера кушала? Я встала утром, помазала чуть-чуть маслом хлеб (мне много нельзя, холестерин в крови), выпила чай. И сделала салат из свеклы и морковки, помазала майонезом. А на обед молочный суп, и еще у меня есть три сосиски. Я не голодная.
Извините, может, я вас огорчила своим рассказом.