Дело о принуждении к правосудию

144 новых судьи окружных судов, 50 председателей судов и их заместителей, а также 8 сенаторов, ведающих рассмотрением апелляций, в кратчайшие сроки должен был назначить министр юстиции Российской империи Д. Н. Замятнин, чтобы в 1865 году дать старт судебным реформам императора Александра II. И при этом он должен был провести огромную работу по созданию мировых судов, суда присяжных и полноценной адвокатуры. Задача осложнялась тем, что министру требовались люди, не замаранные во время работы в прежней, насквозь коррумпированной, судебной системе. Однако даже некоторых выбранных тогда русских юристов затем пришлось приучать, а подчас и заставлять действовать строго по закону. Естественно, с помощью суда и законодательно установленных процедур.

РУБРИКА ЕВГЕНИЯ ЖИРНОВА

Чиновничье всевластие

Российская империя второй четверти XIX века, в царствование Николая I, стала наглядным примером того, до чего может довести страну контролируемая только ее главой вертикаль власти. К примеру, профессор Московского императорского университета и публицист, сторонник существующего строя и отнюдь не либерал Николай Алексеевич Любимов с иронией писал:

"Начальство сделалось все в стране. Все кесарево; Богово оставалось весьма немного. Все сводилось к простоте отношений начальника и подчиненного. В начальстве совмещались закон, правда, милость и кара. Губернатор при какой-то ссылке на закон, взявши со стола том Свода Законов и севший на него с вопросом — где закон? был лицом типическим и, в частности, добрым и справедливым человеком... Купец торговал потому, что на то была милость начальства; обыватель ходил по улице, спал после обеда — в силу начальнического позволения. Приказный пил водку, женился, плодил детей, брал взятки по милости начальнического снисхождения. Дышали воздухом потому, что начальство, снисходя к слабости нашей, отпускало в атмосферу достаточное количество кислорода. Рыба плавала в воде, птицы пели в лесу, потому что так разрешено начальством. Начальник был безответственен в отношениях своих к подчиненным, но имел на тех же условиях начальство над собою".

Как отмечали современники, несмотря на наличие множества судов, реальные функции по наблюдению за соблюдением законов лежали на двух полициях — обычной и тайной. О том, как именно действовала полиция николаевских времен, писал чиновник Министерства внутренних дел тайный советник Виктор Яковлевич Фукс:

"До начала 60-х годов общественное сознание в отношении к полиции выражалось двояко: в высших и даже средних общественных слоях на полицию у нас смотрели свысока, с презрением, в низших — со страхом. Вышние слои по своему родовому или имущественному привилегированному положению вовсе не считали своим долгом исполнять требования полиции и даже сами еще предъявляли к ней свои притязания для ограждения своих юных птенцов от последствий их собственного бесчинства; военные же и лица, состоявшие на службе, даже мелкие чиновники, опираясь на защиту своего начальства, смотрели на полицию еще бесцеремоннее, а средние промышленные и торговые классы освобождались от всяких требований полиции или приобретали, где было нужно, ее содействие посредством взяток, получивших, напр., на фабриках, заводах, в лавках и по питейной части характер постоянного жалованья полицейским чинам. Оставалась затем бесправная масса низших городских обывателей, а в уездах — поселяне, но для них полиция была уже не охраной, а самым строгим и придирчивым начальством, от притязаний коего необходимо было откупаться".

Жаловаться на полицейский произвол, как и приходить с какими-то жалобами в полицию, в таких условиях не имело смысла, да и редко кому приходило в голову. Один из таких нечастых случаев, виденный им после собственного ареста, описал Александр Иванович Герцен:

"...Спустя немного явились разные квартальные, заспанные и непроспавшиеся, наконец просители и тяжущиеся. Содержательница публичного дома жаловалась на полпивщика, что он в своей лавке обругал ее всенародно и притом такими словами, которые она, будучи женщиной, не может произнести при начальстве. Полпивщик клялся, что он таких слов никогда не произносил. Содержательница клялась, что он их неоднократно произносил, и очень громко, причем она прибавляла, что он замахнулся на нее и если б она не наклонилась, то он раскроил бы ей все лицо. Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не платит долг, во-вторых, разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не на живот, а на смерть руками своих приверженцев. Содержательница, высокая неопрятная женщина с отекшими глазами, кричала пронзительно громким, визжащим голосом и была чрезвычайно многоречива. Сиделец больше брал мимикой и движениями, чем словами".

Разбор дела начал квартальный надзиратель.

"Соломон-квартальный,— свидетельствовал Герцен,— вместо суда бранил их обоих на чем свет стоит. "С жиру собаки бесятся! — говорил он.— Сидели б, бестии, покойно у себя, благо мы молчим да мирволим. Сидишь, важность какая! поругались — да и тотчас начальство беспокоить. И что вы за фря такая? словно вам в первый раз — да вас назвать нельзя, не выругавши,— таким ремеслом занимаетесь". Полпивщик тряхнул головой и передернул плечами в знак глубокого удовольствия. Квартальный тотчас напал на него: "А ты что из-за прилавка лаешься, собака? хочешь в сибирку? Сквернослов эдакой, да лапу еще подымать — а березовых, горячих... хочешь?"".

Но затем в дело вмешался пришедший полицейский начальник — частный пристав.

"Содержательница и квартальный кричали до тех пор, пока взошел частный пристав. Он, не спрашивая, зачем эти люди тут и чего хотят, закричал еще больше диким голосом: "Вон отсюда, вон, что здесь — торговая баня или кабак?" Прогнавши "сволочь", он обратился к квартальному: "Как вам это не стыдно — допускать такой беспорядок? сколько раз вам говорил? уважение к месту теряется — шваль всякая станет после этого Содом делать"".

Вряд ли после этого стоило удивляться тому, что журналы, в которых полицейские чины должны были вести записи словесных жалоб и результатов их разбора, при ревизиях, как правило, оказывались чистыми от первого до последнего листа.

Судебная запущенность

Тяжелейшее поражение России в Крымской войне 1853-1856 годов показало всю неэффективность системы управления, основанной на тотальной диктатуре чиновников. А ее сохранение может довести империю до полной катастрофы. Европейский опыт показывал воцарившемуся в 1855 году Александру II и его советникам, что наилучшим противовесом безграничному влиянию исполнительной власти может стать только полноценная судебная система, которой по силам восстановить права любого жителя страны и указать любому чиновнику на необходимость четкого исполнения его обязанностей.

Однако проблема заключалась в том, что существовавшая в Российской империи система судопроизводства ни в малейшей степени не соответствовала поставленной императором задаче. Анатолий Федорович Кони, сенатор и действительный тайный советник, занимавший в новой судебной системе многие видные посты, писал о дореформенном судопроизводстве:

"Старый суд представлял в законодательном своем начертании и в практическом осуществлении безотрадную картину, оправдывавшую негодующие слова Хомякова о том, что наша жизнь "в судах черна неправдой черной". Законной опорой его действий являлись вторые части X и XV томов Свода Законов, в значительной части, особенно по отношению к уголовному процессу, представлявшие лишенное внутренней связи собрание самых разнородных и разновременных постановлений, механически сливавших воедино статьи Уложения царя Алексея Михайловича, указы Петра и, как выразился в 1837 году Государственный Совет, "виды правительства, обнародованные в различных распоряжениях"".

Наличие разнородных постановлений, позволявших, как гласила народная мудрость, поворачивать закон как дышло, создавало широчайшие возможности для злоупотреблений. А отечественная система с множеством различных судов делала эти возможности воистину безграничными.

"Этот суд,— писал Кони,— существовал для немногих и за немногое. Целая масса населения была неподсудна общему для всех разбирательству: претензии и проступки его подлежали рассмотрению специальных сословных и ведомственных судов (числом до двадцати) с неясными границами подсудности. В особенности широкое применение имело разбирательство чинов полиции и вотчинных владельцев, при котором понятие о судебном рассмотрении неизбежно переходило в понятие о бесконтрольном отношении к имущественным правам и к произвольной расправе. Суды общие находились в сильной зависимости от административной власти, вмешательство которой в приговоры и решения не сопровождалось ни служебной, ни нравственной ответственностью и приучало общество не питать уважения к незыблемости закона. Под предлогом стремления к торжеству более чем сомнительной справедливости, не стесняющейся пустыми формальностями, простыми распоряжениями "начальства" уничтожались или существенно изменялись долговые обязательства, отменялись судебные решения, назначались следствия по делам, не заключавшим в себе признаков преступления, а иногда налагалась печать молчания и умышленного забвения на мрачные и преступные дела, о которых предоставлялось вопиять к небу, но не к земному правосудию".

Как свидетельствовал Кони, попрание законов начальством приводило к тому, что судейские чиновники для собственного блага творили все, что им было угодно:

"Действовавшие под покровом безгласности и канцелярской тайны общие суды считались коллегиальными, но сам закон допускал такой состав присутствия (например, в магистратах и ратушах), в котором все судьи были неграмотные, и возлагал на секретаря изложение решений таких судей... В общих судах господствовала канцелярия, вследствие чего отсутствие при судебном разбирательстве корыстных или иных личных видов составляло скорее исключение, чем общее правило. Деятели этой канцелярии ценились по своей практической опытности, которая, в сущности, состояла из рутинной и в то же время изворотливой техники, облеченной в отяготительное многословие, заменявшее собою правильные понятия о духе и целях закона. Отсюда бесчисленные отписки, допускаемые самим законом и поощряемые дельцами судебных канцелярий, и плодовитость в возбуждении частных производств, возвращавших дело почти что к его первоисточнику и влекших за собою сугубую медленность поразительных размеров".

Новым задачам старый суд абсолютно не соответствовал.

"Одним словом,— писал Кони,— в старом суде торжествовало в руках приказных людей своеобразное правосудие, среди органов которого нередко власть без образования заливала собою небольшие островки образования без власти и в деятельности которого здравые правовые понятия иногда "и не ночевали"".

Существовавшие судебные порядки не только не соответствовали желаниям императора, но и вызывали острое недовольство общества, причем как его либеральной, так и консервативной части. Острое возмущение, например, вызвала история, происшедшая накануне судебных реформ. В Рязанской губернии начальник полиции уезда, полицейский исправник, молодой человек, которому покровительствовал губернатор, в качестве кары для провинившихся обывателей чаще всего выбирал порку. Причем даже для представителей тех сословий, которые по законодательству Российской империи освобождались от телесных наказаний. Кроме того, исправник, как писала тогда пресса, "неслыханно надругался над крестьянскими девушками". По совокупности деяний ему на основании соответствующих положений Свода законов грозила длительная работа на каторге. Однако в дело вмешался губернатор, и под его влиянием Рязанская уголовная палата приговорила виновного к нескольким дням домашнего ареста. Понятно, что после этого общество настоятельно требовало введения суда, который не имел бы со старым ничего общего.

Реформенная эйфория

Министерству юстиции предстояла огромная работа. Во-первых, суд предстояло сделать гласным, и в судах, еще действовавших по старым правилам, стали проводить заседания с приглашением публики. Началась подготовка к введению суда присяжных и адвокатуры — сообщества присяжных поверенных, защищающих своих доверителей в судах. Одновременно развернулась работа по созданию мировых судов, на которые возлагалось рассмотрение незначительных гражданских и уголовных дел.

Ко всему прочему требовалось еще просто и прозаично организовать работу новых судов, найти для них помещения, отвечающие новым требованиям — проведению открытых заседаний, и наполнить их судьями и всеми необходимыми для функционирования судов людьми. Современник и летописец александровских реформ Григорий Аветович Джаншиев писал об этом периоде:

"В течение полугода в департаменте министерства юстиции (директором в это время был барон Врангель, вице-директором Б. Н. Хвостов) кипела работа, можно сказать, день и ночь. Министерство озабочено было не только приисканием персонала для замещения массы новых судебных должностей и приспособлением зданий для помещения судов, но и выработкой мелочных, но необходимых правил канцелярского распорядка, изготовлением форм делопроизводства, составлением рисунков знаков для должностных лиц и даже составлением руководств по русской стенографии".

Поиск помещений для новых судов из-за неповоротливости и медлительности бюрократической системы грозил превратиться в неразрешимую проблему, а потому за дело пришлось взяться лично министру юстиции Дмитрию Николаевичу Замятнину.

"Немало было затруднений,— писал Джаншиев,— как это ни кажется странным, по приисканию приличного здания для нового суда в самом Петербурге. В этом по преимуществу "казенном" городе оказалось крайне трудным найти и приспособить здание для петербургского окружного суда и судебной палаты... В Москве было приспособлено монументальное здание Сената; в губернских же городах, куда лично ездил Д. Н. Замятнин, пришлось довольствоваться старыми зданиями присутственных мест, в общем очень ветхими и неудобными".

Министр и его товарищ (как тогда именовали заместителей) Николай Иванович Стояновский занимались и подбором новых судей.

"Затруднительность положения Замятнина,— свидетельствовал Джаншиев,— увеличивалась тем, что нужно было сразу, одновременно найти кандидатов на огромное число должностей: 8 сенаторов, 50 председателей и их товарищей, 144 члена палат и окружных судов, 192 судебных следователя, 123 чина прокурорского надзора. С другой стороны, Замятнин лишен был того драгоценного подспорья, которое дает ст. 213 учр. суд. уст. в виде рекомендации судебных коллегий на открывшуюся вакантную должность. Однако Замятнин благодаря деятельному содействию Н. И. Стояновского с честью вышел из своего крайне затруднительного и щекотливого положения. Чтобы удачно выполнить свою трудную задачу, Д. Н. Замятнин решил отступить от административной рутины, обыкновенно руководствовавшейся или числом лет сидения на одном месте, или протекцией. Замятнин взял другой критерий: личные дарования, основательное знакомство кандидатов с юридическими науками и судебную опытность, а также личное знакомство с ними и близкое наблюдение над их деятельностью. С этою целью он часто посещал судебные места и внимательно следил за гласным судоговорением, которое с конца 1865 г. уже открыто было в старых судах, обозревал делопроизводство и проч. Благодаря этому новому методу Замятнин в общем подобрал такой блестящий персонал первого назначения, который и прежде, и теперь вызывает всеобщее удивление и признательность".

Во всеподданнейшем отчете самого Замятнина императору Александру II говорилось о значительных успехах Министерства юстиции в деле проведения реформ. О введении суда присяжных он, к примеру, писал:

"Глубокое сочувствие всех сословий к судебному преобразованию выразилось в том напряженном внимании, с которым присутствующая при судебных заседаниях публика следит за ходом дел пред судом. Быстрота решения дел при соблюдении всех необходимых форм судопроизводства производила как на присутствующую публику, так и на участвующих в деле лиц поразительное впечатление... Участие присяжных заседателей вместе с судом в рассмотрении и разрешении важнейших дел и сопряженная с сим торжественность отправления правосудия возвысили общее уважение к судебным установлениям и вместе с тем сблизили взаимным доверием лиц судебного ведомства со всеми сословиями. Присяжные заседатели, состоящие преимущественно из крестьян (напр., в Ямбурге из 12 заседателей 11 было крестьян), вполне оправдали возложенные на них надежды; им часто предлагались весьма трудные для разрешения вопросы, над которыми обыкновенно затрудняются люди, приученные опытом к правильному разрешению уголовных дел, и все эти вопросы благодаря поразительному вниманию, с которым присяжные заседатели вникают в дело, разрешались в наибольшей части случаев правильно и удовлетворительно".

Не менее восторженным был доклад министра и о результатах введения мировых судов:

"С первого же приступа мировых судей к новому делу простота мирового разбирательства, полная гласность и отсутствие обременительных формальностей вызвали всеобщее к мировому институту доверие. В особенности простой народ, найдя в мировом суде суд скорый и справедливый для мелких обыденных своих интересов, не перестает благословлять Верховного законодателя за дарование России суда, столь близкого народу и вполне соответствующего его потребностям. Доверие к мировым судьям доказывается в особенности тем, что со времени открытия действий мировых судебных установлений возбуждено громадное число таких гражданских исков, которые или по своей малоценности, или по неимению у истцов формальных доказательств в прежних судах вовсе не возникали. Равным образом приносили мировым судьям множество жалоб на такие притеснения и обиды, а также на мелкие кражи и мошенничества, которые прежде обиженные оставляли без преследования".

Пореформенная рутина

Впрочем, праздник скоро закончился, наступили будни, выявившие недостатки и новых судей, и новой системы, которые следовало исправлять. Уже в 1867 году начались если не массовые, то регулярные уклонения от исполнения обязанностей присяжных заседателей, которые распределялись по жребию. Закон предусматривал за это правонарушение весьма значительные штрафы: за неявку по первой повестке — от 10 до 100 руб., по второй — от 20 до 200 руб., по третьей — от 30 до 300 руб. Но обыватели вскоре научились представлять судам достаточно весомые причины. К примеру, в деле о трех присяжных, уклонившихся от явки в суд, говорилось:

"Для присутствия в качестве присяжных заседателей в судебных заседаниях Владимирского Окружного Суда с 9 по 19 Июня 1867 г. избраны были, между прочими, купец Бурков и крестьяне Чувашев и Корнилов, но они в Суд не явились, не смотря на один вызов, сделанный каждому из них, и не прислали отзывов о причине неявки".

Однако, как только суд постановил привлечь уклонистов к ответственности, причем за неявки по третьей повестке, у каждого из них немедленно нашлись причины, по которым они не явились по вызову:

"До дня заседания Палаты Бурков, Чувашев и Корнилов прислали в оную письменные объяснения, в которых изложили: 1-й, Бурков,— что он не явился в заседание Окружного Суда в качестве присяжного заседателя по болезни, происшедшей от перелома ноги 8 Июля 1866 г., продолжавшейся, по удостоверению Суздальского Полицейского Управления, с лишком год... 2-й, Чувашев,— что он, состоя в должности церковного старосты в то самое время, когда должен был присутствовать в качестве присяжного заседателя в Окружном Суде, обязан был составить опись церковному имуществу по случаю перемены Благочинного и был остановлен духовным начальством. В приложенном свидетельстве, выданном Священником Крутицким, значится, что крестьянин Чувашев был остановлен по случаю производившейся новой церковной описи... 3-й, Корнилов,— что причиною неявки его в Окружный Суд в качестве присяжного заседателя было то, что он состоит единственным работником в семействе и, имея четырех малолетних детей и больную жену, он решительно не имел возможности оставить семейство без себя почти на две недели и при том без запаса муки и других жизненных продуктов; уплатив два штрафа за неявку 9-го Июня 1867 г., когда разбиралось в Окружном Суде два дела, он, Корнилов, по крестьянской простоте считал себя вне всякой ответственности".

В прежние, дореформенные времена тут же состоялся бы приговор. Но после судебной реформы осудить крестьян и купца оказалось совсем не просто. Им, как и следовало по закону, назначили защитника — присяжного поверенного Доброхотова, который объяснил суду, что за первую неявку подсудимых уже наказали, а чтобы наказать за третью, нужно прежде вручить две должным образом оформленные повестки, а также наказать за вторую неявку, как и требовало законодательство.

Вскоре несложное в общем-то дело начало обрастать солидной судебной историей. Оно направлялось для рассмотрения в Московскую судебную палату, уходило в высший судебный орган — Правительствующий сенат, возвращалось в палату и вновь рассматривалось в Сенате. В конце концов сенаторы подтвердили правоту защиты и признали обвиняемых невиновными. А крайними оказались чиновники суда, без должного внимания оформлявшие вызов присяжных в суд.

Нередко за ошибки наказывали и судей новых судов, допускавших ошибки или превышавших свои полномочия. В 1867 году вторая инстанция мировых судов — Съезд мировых судей столицы Российской империи — направил в Правительствующий сенат просьбу привлечь к ответственности мирового судью 27 участка Санкт-Петербурга Александра Протасьева. Он рассматривал дело десятника Матушкина, руководившего рабочими на Литейном мосту. Матушкина отправили в суд за преждевременный развод моста, и мировой судья постановил посадить его за это нарушение под арест. Проблема заключалась в том, что Протасьев не мог вынести такого решения, поскольку на такой приговор имел право председатель мирового суда, но не рядовой мировой судья. В результате судья сам попал под суд и долго мыкался по судебным инстанциям, пытаясь доказать свою невиновность или хотя бы добиться смягчения приговора. Ведь как только он осознал свою ошибку, то без промедления освободил десятника из-под стражи. Это обстоятельство помогло ему смягчить собственный приговор за превышение власти и самоуправство. Вместо четырех месяцев ареста в тюрьме его приговорили к трем неделям домашнего ареста.

А в 1869 году предали суду двух нарушителей--участников Съезда мировых судей, по чьей вине осужденный дважды отбыл наказание за одно преступление:

"Бывшие в Боровском Мировом Съезде Непременным Членом отставной Штабс-Капитан Александр Алексеев и секретарем — чиновник Х? класса Иван Матов, по указу Гражданского Кассационного Департамента Правительствующего Сената от 23 Декабря 1869 г., преданы были суду Московской Судебной Палаты по обвинению их в допущении беспорядков, предусмотренных 411 ст. Улож. о наказ. Рассмотрев это дело, Московская Судебная Палата по Уголовному Департаменту нашла, что подсудимые Алексеев и Матов оказываются виновными в посылке в Боровское Полицейское Управление вторичного предписания об исполнении одного и того же приговора по делу крестьянина Гурьева, вследствие чего Гурьев был выдержан в тюрьме двукратно по одному и тому же приговору Съезда".

Дело было простым. Полицейское начальство после исполнения приговора по делу Гурьева забыло отправить донесение об этом в суд. А Алексеев и Матов, не выяснив, отбыл ли крестьянин положенный срок, вновь отправили предписание о взятии его под стражу. Правда, судебная палата нашла и смягчающие обстоятельства. Алексеев, как только узнал о допущенной ошибке, сделал все возможное для немедленного освобождения Гурьева. Поэтому Московская судебная палата приговорила обоих к строгому выговору с занесением в формулярные списки, что для Алексеева означало прекращение карьеры избранного судьи, а для Матова, по сути, завершение или по меньшей мере резкое замедление чиновничьей карьеры. Их же обязали выплатить все судебные издержки.

Однако чем больше времени проходило после судебной реформы, тем меньше дел такого рода рассматривалось в судах. Жалобы на судей, как правило, или отклонялись, или удовлетворялись лишь частично. Ничего странного в этом не было. Судьи мало-помалу превратились в спаянную корпорацию, действовавшую в своих интересах, не всегда подчинявшуюся исполнительной власти, но вполне лояльную и прислушивавшуюся к советам сверху. В особенности когда речь шла о политических делах. Конечно, случались и исключения, но они лишь подтверждали общее правило. Так что пореформенная судебная система, новая с виду, главной чертой довольно сильно походила на старую.