Лондону и миру

Он был варвар, полуобразованный выскочка, нахал, ничего не смысливший в изящном, оскорбляющий муз своими вздорными и возмутительно неправильными поделками,— настаивали одни. Другие снисходительно усмехались: что вы хотите, это ж островитяне, странный народ, да и потом, этому драмоделу надо было развлекать чернь, чтобы заработать. В таком тоне о нем беседовали в XVIII веке, но этот тон не то чтобы вовсе пропал вместе с эпохой красных каблуков и величавых париков. Вот Лев Николаевич Толстой в свое время, как известно, обнаружил, что произведения пресловутого варвара "не отвечают требованиям всякого искусства, и, кроме того, направление их самое низменное, безнравственное". Сейчас этот тон немножко вышел из моды, но мода — вещь переменчивая; когда-то в ряду ругателей был Вольтер, однако же теперь в Вольтеры нам дан не фельдфебель, а протоиерей, и после однообразного Баха, Бритни-Моцарта и заядлых педофилов Набокова и Маркеса еще всякое может случиться.

Ругать ругали, но читали и исполняли — причем и в ругань, и в чтение вкладывали совершенно определенную повестку дня. Собственно, в XVIII веке бурные дискуссии вокруг Шекспира на континенте были связаны с тем, что фактически он уже перестал быть локальным феноменом английской культуры: к концу столетия его уже вовсю переводили. Или, что чаще, перелагали, снисходительно поправляя прегрешения против классицистических норм хорошего тона. Тут особенно отличались французы, которых, быть может, на подсознательном уровне все-таки не смешило, а тревожило сопоставление Шекспира и Расина, и потому в виде синтеза появлялся Шекспир, обряженный в заемные расиновские одежды,— с тремя единствами, без всяких там призраков и без непристойностей. Насчет непристойностей разговор особый: какое-нибудь там "а подрастешь — на спинку будешь падать" перелагатели второй половины XVIII века с благородным негодованием не замечали вовсе, это понятно, но вот в "Отелло", между прочим, страшно неприличным выглядело то, что Дездемона теряет такой интимный и вульгарный гигиенический предмет, как носовой платок. И потому в версии Жана Франсуа Дюси (1769) вместо шокирующего платка возникает в высшей степени благопристойная подвязка с дездемониной ляжки.

В этом русле возник и наш, русский Шекспир, начавшийся с сумароковского Гамлета, который изъяснялся чинным александрийским стихом ("Отверсть ли гроба дверь и бедствы окончати? // Или во свете сем еще претерпевати?"). К слову, даже переделанный Шекспир все равно не всегда оказывался удобен, и сделанный Карамзиным прозаический перевод "Юлия Цезаря" екатерининская цензура запретила как крамолу — на дворе был 1794 год. Но в общем русский Шекспир — только частный случай того, что вселенская репутация Барда складывалась в первую очередь даже не через сценические интерпретации, а через интерпретации переводческие. Я даже не знаю, что в истории переводческого ремесла можно поставить рядом с шекспировскими пьесами. Общепринятая "Илиада" у нас одна, полная "Божественная комедия" тоже. А тот же "Гамлет" — помилуйте, у нас переводов Евангелия куда как меньше, и понятно, что Шекспир у Николая Полевого — это одно, у Лозинского — другое, а у Пастернака — совсем даже третье.

То, что в олимпийском Лондоне одним из главных культурных мероприятий сделали богатую выставку с потенциалом блокбастера, посвященную Шекспиру, очень понятно. Но тут опять же интересен тон. Да, варварское дело были эти спектакли в театре "Глобус", признает выставка. И показывает вырытый археологами на том месте череп медведицы, ровесницы королевы-девственницы,— свидетельство того, что чернь таки надо было завлекать, и бутафорских убийств ей было мало, и нужна была живая кровь, хотя бы звериная, и для этого публике показывали медвежью травлю. И вообще та часть города, где стоял "Глобус", была окраиной совсем жутковатой даже по меркам конца XVI века, когда в городах и на центральных улицах лучше было без крайней нужды не появляться по вечерам. Хотя аристократы ей-ей в театр наведывались — посмотрите только на этот тоже археологического происхождения предмет, гибрид десертной вилочки и ложечки, ясно же, что поденщик с такой вещью в театр бы не пришел. Да, не то чтобы сын перчаточника был совсем уж образованным, но все-таки чего-то нахватался — и вот вам в напоминание об этом кривоватая римская монета с надписью "eid. mar.", "мартовские иды". О всемирном охвате несколько неуклюже напоминает портрет мавританского посла, чей приезд в Лондон, как и подобало тогда визитам столь экзотических персонажей, наделал много шума и якобы стал одним из импульсов для появления "Отелло". А о прочных национальных корнях — подлинные "погнутый меч и шлем измятый" Генриха V, помянутые в одноименной шекспировской хронике, и ювелирный портрет короля Иакова VI, подаренный придворному архивариусу Томасу Лайту, который "доказал" происхождение Стюартов от хорошо известного нам по "Макбету" Банко. Словом, подите прочь, Вольтер, Сумароков и Гердер: это действительно немножко варвар, мол, но наш варвар, британский, научивший, продираясь сквозь переводы, различать в театральных чудачествах, с одной стороны, экзистенциальную безмерность, а с другой — гимн совершенно определенной эпохе: если бы не Шекспир, то не было бы хлеба и у стольких сегодняшних "низменных, безнравственных" кинематографистов, сделавших Елизавету I самым популярным персонажем английской истории.

"Shakespeare Staging The World". Лондон, Британский музей, до 25 ноября