До свидания, дети

Выставка "Это были дети" — "C'etaient des enfants" — открыта в Парижской мэрии. Не то чтобы я настойчиво призывал вас туда идти. Скорее наоборот, спешу вас предупредить. Не за тем вы едете в Париж.

Это крайне неприятная выставка. Находиться на ней тяжело, потому что она рассказывает о том, как здесь, в la Douce France, семьдесят лет назад во время войны убивали маленьких французов, евреев по национальности. Для любого человека, любящего детей, она просто нестерпима.

Я бы не сказал, что это богатая выставка. Несколько фотографий, листочки писем, сиротские вещи. Оно и понятно. На ней мало что можно показать, потому что от маленьких детей, когда их убивают, ничего не остается. Мы помним Януша Корчака, не бросившего своих воспитанников, но имен этих воспитанников уже не знаем. Дети эти ничего еще не сделали, они не проложили никакого следа в жизни — не написали книг, не сочинили музыку, даже не завели друзей. Их некому вспомнить, родители погибли тоже. Их забирали начиная с двух лет и увозили туда, где не выживали и взрослые. Тех, кому было меньше двух, и возить никуда не надо было.

Теперь, семьдесят лет спустя, о том, что они вообще существовали, говорит очень немногое. В основном бухгалтерские книги на французском и немецком, в которых записаны имена детей, возраст, место, откуда они были взяты, и место, куда их доставили,— Аушвиц в Польше, он же Освенцим.

Депортация детей проводилась с момента захвата Франции. Немцы были очень последовательны. Сначала они лишили родителей работы, но оставили детей в школах — чтобы ясно было, куда за ними приходить. С шести лет они должны были носить желтую звезду на одежде. Детям-евреям запрещалось посещать парки, заходить в музеи, играть на детских площадках. Вот фото — веселые мальчишки носятся за загородкой с надписью "Евреям вход воспрещен". Вот книжка с картинками про то, как омерзительны еврейские школьники. Вот регистрация родителей, вставших на учет вместе с сыном и крошечной дочкой. Вопреки тому, что мы думали раньше, в депортации действовали свои законы. Например, не трогали — по крайней мере, сначала — детей, имевших "французскую национальность". Против этого возражали французские союзники из администрации Виши. Так что нередки были случаи, когда ребенку в шесть лет выпадала удача остаться одному на свете. Он был француз — и его не везли на смерть в товарном вагоне. А его мать и отца, его сестер и братьев — везли, потому что у них были другие документы, потому что они были поляками, русскими, венграми — с еврейской кровью, конечно.

Не увозили в Аушвиц жен и детей солдат французской армии, оказавшихся в лагерях военнопленных,— немцы делали вид, что Женевская конвенция для них что-то значит. Брали, таким образом, постепенно и методично: сначала всех из лагерей интернированных, потом всех эмигрантов, всех живших во Франции иностранцев. Потом всех еврейских родственников маленьких французов, и наконец, когда игра с Виши закончилась, всех тех, кого не затронули первые облавы.

Детей, оставшихся без родителей, собирали благотворительные организации — до тех пор, пока немцы им это позволяли делать. Потом благотворительность запретили, и все дела были переданы специально созданному Союзу израилитов Франции UGIF. Никто из тех, кто занимался в приютах еврейскими детьми (и вспоминал "днем дети играли и смеялись, а ночь напролет плакали"), не знал, что будет дальше. Об этом знали оккупационные власти. На них выполняли план чисток. В дни больших облав детей вывозили целыми приютами.

Их путь лежал на север, в пересыльный лагерь Дранси. Его открыли в построенном перед войной по всем корбюзианским архитектурным законам городке Ла-Мюэт для рабочих. Дома были реквизированы и превращены в концлагерь. Я знал об этом странном случае, когда новая архитектура мгновенно превратилась из "гуманистической" в свою противоположность, и даже видел фотографии людей, стоящих за колючей проволокой на фоне красивых и очень современных пятиэтажек, но на выставке все это как-то соединилось в моей голове. Я представил себе обнесенные колючей проволокой Кузьминки или Черемушки и удивился тому, как просто было бы это сделать.

Дранси называли "приемной смерти", смерть еще и заставляла себя ждать. 16 июля этого года Франция отметила 70-летие самой известной из парижских облав, так называемой облавы Vel d'Hiv. Вел д'Ив (французы любят аббревиатуры) — это Velodrome d'Hiver, Зимний велодром в 15-м округе, куда свозили арестованных и где дети оставались почти неделю без еды и без врачей. Облаву проводила французская полиция под контролем гестапо — 9 тысяч ажанов, почти по одному на каждого задержанного в этот день. Немцы дали полицейским отпраздновать 14 июля и через день вызвали на работу. Почти никто не отказался.

Многие французы спасали детей. Считается, что около 10 тысяч человек избежали смерти, потому что их спрятали друзья, соседи или вовсе незнакомые люди. Были созданы целые подпольные дороги, которые вели сначала во Францию Виши, где заправляли итальянцы, не спешившие уничтожать евреев, а потом и в Швейцарию. Но это не было "Большой прогулкой".

Швейцарская граница стала могилой для многих, дети должны были переходить ее сами, взрослых не принимали. Наступал момент, когда родители должны были отдать ребенка в неизвестные руки безо всякой надежды когда-нибудь увидеть вновь. А дети не могли понять, за что их бросают в такие жуткие времена и чем они заслужили то, что с ними не хотят больше жить. Не все и не сразу можно объяснить ребенку.

Уже умерли те, кто убивал. Кто-то на виселице. Кто-то в тюрьме, перед этим побегав по миру, как Клаус Барби, глава лионского гестапо. Кто-то от старости на достойной государственной службе, как начальник лагеря в Дранси Алоиз Бруннер, который прятался в Сирии у прежнего президента Асада, сотрудничал с сирийской разведкой и в интервью американским журналистам говорил, что ему не о чем сожалеть.

Рене Боске, шеф французской полиции, не был судим, как и никто из участников Vel d'Hiv. Его застрелил в 1993-м некто Кристиан Дидье, которого в качестве адвоката защищал в суде Арно Монтебур, нынешний министр в правительстве Эро. Если задуматься, все это совсем близко. История коллаборационизма во Франции — до сих пор болезненная и постыдная тема. За фильм "Лакомб Люсьен" о французском мальчике-гестаповце Луи Маля едва не линчевали, он уехал тогда в Америку. Вернувшись, он снял душераздирающий фильм "До свидания, дети" — про еврейских мальчиков, которых прячут в католическом интернате и которых тоже выдает молодой француз. 16 июля 1995 года президент Жак Ширак признал ответственность Франции за депортации евреев, но и сейчас половина французов не знает или не хочет знать о том, что же такое происходило в день Вел д'Ив. В городах о еврейских детях напоминают только мемориальные доски, имеющие примерно одинаковый текст и отличающиеся только последней фразой: сколько именно их забрали на смерть из именно этой школы.

Париж прекрасен, но в нем еще жив ужас тех времен, когда государство начало убивать детей. И не надо проклинать французов. Надо понимать, что это может произойти в любой стране и в любой момент. Мы воевали с Гитлером, но любой москвич может посмотреть на сайте "Расстрелы в Москве", кого и когда забрали на смерть из его нынешней квартиры. У моего товарища стоял старинный фанерный шкаф, унаследованный от прежних жильцов, и там внутри на двери карандашом был отмечен по шнурку рост ребенка и годы. Пять лет неизвестному мальчику исполнилось в 1936-м. После 1937 года измерений не проводилось.

В общем, от всего собранного в выставочном зале мэрии веет таким знакомым тошнотворным ужасом, что я даже не могу упрекнуть парижан в том, что сюда ходит гораздо меньше людей, чем на прошлые выставки. Очередей в ад нет.

Мэрия Парижа, до 27 октября