Дело о безнаказанном убийстве жены

К 14 месяцам заключения приговорили в 1866 году в Санкт-Петербурге мещанина Петра Вереитинова за жестокое убийство жены. Причем отбывать срок он должен был не на каторге или в крепости, а в смирительном доме, где порядки были куда менее суровы. В том же году крестьянина Ивана Иванова, которого обвиняли в том, что он зарубил свою благоверную, на суде в Коломне оправдали. Эти случаи в отечественной правоприменительной практике были отнюдь не исключением, а, скорее, нормой. Чтобы получить заслуженное наказание за убийство супруги или супруга нужно было очень постараться и наделать изрядное количество глупостей.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Убийство по пьяному исступлению

Вечер 6 февраля 1866 года в доме Селезневых, что стоял на 4-й линии Васильевского острова в Санкт-Петербурге, мало чем отличался от прочих мрачных и промозглых зимних вечеров в столице Российской империи. Около одиннадцати часов дворник дома крестьянин Николай Иванов, как обычно, вышел за ворота дома, чтобы проверить все ли в порядке, и увидел лежащего на тротуаре гражданина, которого сразу же узнал. Гжатский мещанин Петр Вереитинов, давно уже перебравшийся в Петербург, человек довольно смирный, снимал квартиру во втором этаже флигеля дома Селезневых. Дворник знал его как человека, по отечественным меркам совершенно непьющего. А тут увидел его мертвецки пьяным, валяющимся на улице.

Впрочем, особенно удивляться не приходилось, ведь супруга Вереитинова Ольга, русоволосая женщина со статной, красивой фигурой, но прескверным характером, в последнее время не давала житья ни мужу, ни детям, терзала всю семью руганью и пустыми придирками. В чем именно крылась причина недовольства вздорной бабы, дворник не знал, но, как и ее муж, и все соседи, подозревал, что у Ольги завелся сердечный друг в проживавшей рядом артели, которая занималась укупоркой бутылок. Ходили слухи, что Вереитинов застал жену в квартире, занятой купорами, вытолкал ее оттуда и через некоторое время отправил детей к родственникам, а сам стал приходить домой все позже, и, как говорится, "под мухой". Но в таком состоянии дворник Иванов жильца еще не видал.

Дворник помог Вереитинову подняться и повел к квартире, искренне сочувствуя бедолаге, которого придется сдать с рук на руки сварливой супруге. Слушать ее крики Иванов не стал, запер ворота дома и отправился к себе в дворницкую спать, решив, что с необычными событиями в эту ночь уже покончено. Однако в два часа пополуночи все еще пьяный Петр Вереитинов разбудил его и сообщил: "Кто-то убил мою жену".

Иванов сначала решил, что жилец спьяну городит невесть что, но в квартире увидел окровавленное тело Ольги Вереитиновой и побежал за полицией. Помощник квартального надзирателя Агафонов прибыл на место происшествия настолько неспешно, что потом даже не решился указать в рапорте время начала следственных действий. Сплоховал он и на осмотре квартиры и тела. Закон требовал в подобных случаях обязательно вызывать полицейского врача, но помощник квартального почему-то решил этого не делать. Он наскоро поговорил с пьяным мужем жертвы, который нес какую-то несусветную чушь, отправил его под арест, чтобы тот в холодной камере протрезвел перед допросом, опечатал квартиру и отбыл восвояси.

Следствие продолжилось лишь утром следующего дня, когда во флигель дома Селезневых прибыли чины полиции и судебные медики. В акте врача, заверенном всеми присутствовавшими, говорилось: "1866 года, февраля 7-го дня, в 10 часов пополуночи, вследствие отношения надзирателя 3-го квартала Васильевской части, от сего числа за N 131-м, прибыл я с нижеподписавшимися гг. должностными лицами и сторонними свидетелями, означенной части и квартала в доме Селезневых, по 4-й линии под N 37-м, для осмотра мертвого тела жены гжатского мещанина Ольги Николаевой Вереитиновой, где, во 2-м этаже каменного флигеля, в отдельной квартире, покойною с мужем занимаемой, дверь которой, ведущая на лестницу, снизу была припечатана печатью местного надзирателя; при входе в прихожую, на выкрашенном полу имелись обширные кровяные пятна свежей, полузасохшей крови, на косяке дверей с правой стороны и подле, на стене, множество крупных брызгов крови; угол половицы черного складного стола замаран кровью с приставшими к нему русыми волосами; в стеклянной перегородке, отделяющей кухню от прихожей, первое нижнее стекло выбито".

Следы борьбы, как свидетельствовал акт, присутствовали и в других комнатах: "На белых, выкрашенных дверях, ведущих из прихожей во вторую комнату, находились брызги крови на пороге; при входе в означенную комнату и от оного до средины комнаты и налево до другой комнаты, за перегородкою, находились обширные пятна свежей, полузасохшей крови и следы голых человеческих ног; на косяке дверей перегородки, с правой и левой сторон, посредине и внизу, находились кровяные следы, похоже от захвата кровяными руками; на передней каменной стене, на шпалерах, находились крупные капли крови".

Положение тела соответствовало версии, что жертва боролась со своим убийцей: "В комнате, называемой спальнею, лежало на полу спиною мертвое тело мещанки Ольги Николаевой Вереитиновой, которое головою было обращено к двуспальной кровати, ногами к дверям перегородки, из которых левая находилась в прямом положении, а правая полусогнута в коленях под прямым углом; у стопы левой ноги, на полу, лежал комок русых окровавленных волос, схожий цветом с волосами покойницы: обе руки согнуты в локтях под прямым углом, из которых левая перстами касалась левой титьки, а правая перстами правого паха; на безымянном пальце окровавленной правой руки были надеты три кольца: два круглые, гладкие, а третье с бирюзою, и все золотые. Под спиною и головою покойной, на полу, имелись обширные потоки свежей крови; на простыне двуспальной кровати, посредине и снизу, имелись кровяные пятна от захвата рукою и брызги оной".

Кроме того, как было установлено в ходе осмотра, на Вереитинову напали до того, как она легла спать, причем напавший находился в сильном возбуждении:

"Покойная была одета в ситцевое коричневое платье, вместо холщовой рубашки находилась только часть оной на правом рукаве, в коленкоровые панталоны, бумазеиную юбку, шерстяные серые чулки и черные полубархатные меховые калоши; означенное платье и особенно рубашка, юбка и панталоны изорваны на малые куски и обагрены кровью; часть окровавленной рубашки лежала в средней комнате между комодом и дверьми из прихожей".

Однако никаких следов сексуального насилия врач не обнаружил: "Половые органы в нормальном положении и покрыты светло-русыми волосами; задний проход закрытый". Зато повреждения от нанесенных ударов нашлись на теле в значительном количестве:

"Покойной Ольги Николаевой Вереитиновой от роду было 36 лет; телосложения она была умеренного, крепкого, росту среднего; волосы на голове ее были темно-русые, длинные, растрепанные, с клоками вырванных волос и окровавленные; вся окружность головы перемарана кровью; а также лоб, лицо, шея, верхняя часть груди, спины и плеч, покровы на всей голове, лбу — распухшие, мягкие и побагровевшие; почти на средине левой брови, но ближе к переносью, разорванная с неровными краями, неправильная треугольная рана, величиною около дюйма, проникающая до надкостной плевы бровного бугорка; обе верхние веки, весьма распухшие и побагровевшие, закрывали глазные яблоки; на средний левой из них, а также и правой, по разорванной продольной раночке, в полдюйма величиною, заключающихся в покровах; рана, имеющаяся на брови, учинена, по-видимому, тупым орудием; лоб, височные части и все лицо, губы, ушные раковины — весьма распухшие, темно-багрового цвета; за обеими ушными раковинами имеются продольные, разорванные, около полдюйма, раночки, ограничивающиеся покровами, и таковая же ранка на средней поверхности раковины правого уха; нижние веки обоих глаз припухшие и побагровевшие; на лбу, лице, шее, плечах, на спине, в разных местах груди, средних плечах, предплечьях, кистях обеих рук, на обоих боках у подвздошных частей, различной величины и очертания синие и багровые пятна, а на обеих локтях обширные ссадины кожицы, происшедшие, по-видимому, от жестокого истязания; сверх того, обе губы ссаднены; рот полуоткрытый; шея умеренней длины и толщины; грудь широкая, с довольно большими титьками; живот мягкий, но несколько вздутый; конечности умеренно крепко развиты, с посиневшими ногтями".

Вскрытие, проведенное врачами Якимовичем и Чербышевичем, подтвердило версию о смерти в результате жестокого избиения: "Смерть Ольги Вереитиновой последовала от кровяного апоплексического удара мозга, вследствие его сотрясения, происшедшего от сильных побоев по голове рукою или каким-либо плоским телом; рана на брови, по-видимому, произошла от ушиба об угол стола или комода".

Оправдание из антипатии

Тем временем в полиции начались допросы Петра Вереитинова, который на первых порах дал совершенно поразительные показания помощнику квартального надзирателя Агафонову:

"Воротясь в 11 часов вечера в квартиру свою, он нашел свою жену в пьяном виде, поминутно падавшею, ударяясь об стены и пол, а вскоре, упав, стала без жизни".

Его версия, мягко говоря, не соответствовала результатам осмотра квартиры и тела, что ему и объяснил на допросе следственный пристав. Немного поразмыслив, Петр Вереитинов решил изменить показания и заявил:

"6-го февраля утром, по должности артельщика в артели барона Штиглица, он был на дежурстве в конторе; в половине шестого часа пополудни, он зашел с товарищем своим, Иваном Блохиным, в трактир, где пил водку, и когда охмелел, не помнит, как ушел оттуда и как попал домой ночью; проснувшись, он захотел пить и стал звать жену, которой не было с ним на кровати; встав с кровати, он нашел жену на полу и, заметив при этом на ней и на себе кровь, испугался и дал знать дворнику; в том, бил ли он жену, он не может дать себе отчета".

Чуть позднее он начал признавать, что, возможно, сам убил жену, но ничегошеньки не помнит о том, что именно произошло. Следственный пристав прекрасно понимал, куда обвиняемый пытается завести дело. Ведь если бы речь шла о преднамеренном убийстве, Вереитинова ждала вечная каторга. А если его признали бы виновным в сознательном нанесении телесных повреждений, повлекших смерть жены, то приговорили бы как минимум к 8-10 годам каторжных работ в крепости. Спастись от каторги он мог лишь в том случае, если бы происшедшее признали нанесением побоев без умысла на убийство. Тогда максимальное наказание не превысило бы двух лет заключения в смирительном доме, а кроме того, его лишили бы некоторых сословных прав — участвовать в выборах и выбираться на общественные должности. Ну а какой умысел мог быть у мертвецки пьяного человека? Так что обвиняемый продолжал упорно настаивать на своей версии.

Вот только выстроенная им версия рушилась под напором фактов. Если он, вернувшись домой в почти бессознательном состоянии, избил жену, а затем, весь в крови, лег спать, на простыне должны были остаться многочисленные пятна размазанной крови. А там нашлись только следы окровавленных рук и брызги крови. Кроме того, следы босых ног на окровавленном полу принадлежали Вереитинову, а ко всему прочему в акте осмотра упоминалась еще одна небезынтересная деталь: "На кухне в глиняной чашке, стоявшей под рукомойником, находилась окрашенная кровью вода и кусок мыла".

Все эти факты складывались в версию, противоречащую той, что выстраивал Вереитинов. Он, решив избавиться от сварливой и отравляющей ему жизнь жены, прикинулся пьяным, а дома, чтобы не испачкать одежду, разделся и разулся, забил Ольгу до смерти, помылся и пытался изобразить, что кто-то убил жену, пока он спал пьяным. А когда номер не прошел, выдвинул новую версию.

В пользу новой версии следствия говорили и показания Ивана Блохина, на которого как на собутыльника ссылался Вереитинов. Блохин рассказал, что в трактир они зашли не позднее 5 часов пополудни, и он вскоре ушел. "Блохин показал,— говорилось в описании дела,— что они выпили по две самые маленькие рюмки водки, причем собственно он пробыл в трактире минут 10 или 15, не более; что же касается Вереитинова, то Блохин, выходя из трактира, видел, что он взялся за дверь, чтоб выйти за ним, но вышел ли Вереитинов вслед за ним, он не знает".

Как только ложь Вереитинова разоблачили, дело решили передать в суд. По заведенному в ходе александровских судебных реформ порядку все обстоятельства сначала рассмотрела Санкт-Петербургская уголовная палата, которая установила, кого из свидетелей вызывать на заседания окружного суда. Видимо, чтобы не позорить помощника квартального надзирателя Агафонова, совершившего на первом этапе следствия немало ошибок, его решили на суд не вызывать, и это совершенно неожиданно стало поворотным моментом процесса.

Присяжные заседатели, которым зачитали обвинение и разъяснили суть происшедшего, решили найти ответ на принципиальный вопрос: имело ли место убийство или покойной нанесли телесные повреждения, от которых она впоследствии скончалась? И если она скончалась позднее, то когда: в то время, когда Агафонов неспешно добирался до места происшествия, или когда он уже прибыл на 4-ю линию, но не вызвал врача?

Старшина присяжных заявил: "Мы считаем обязанностью заявить суду, что показание помощника надзирателя Агафонова, который первый производил осмотр и остался неспрошенным, было бы необходимо, и отсутствие г. Агафонова, показание которого, данное при предварительном следствии, не было прочитано, ставит нас в такое положение, что нам необходимо уяснить дело с этой стороны".

Но председательствующий отказал присяжным: "Я не имею данных, которыми руководствовалась судебная палата при назначении их вызову тех или других лиц, но могу предположить, что палата руководствовалась тем соображением, что Агафонов составлял акт в качестве должностного лица, и нет основания не верить тому, что изложено в акте, коль скоро нет обстоятельств, опровергающих достоверность акта".

Отказ, судя по всему, мгновенно настроил присяжных против обвинения и председательствующего, и они начали дотошно выяснять все обстоятельства преступления и выявлять ошибки следствия. К примеру, когда речь зашла о показаниях Блохина и выводе о том, что Вереитинов изображал пьяного, присяжные задали вопросы: где находился обвиняемый с 5 до 11 вечера и почему следствие этого не выяснило? Ведь проще простого было опросить завсегдатаев и работников трактира.

Однако последней каплей, переполнившей чашу терпения присяжных, стала обвинительная речь прокурора. Очевидец событий писал: "Несмотря на пропуски в предварительном следствии, обвинение могло быть сильно и убедительно, если б оно в сжатой форме, рельефно выставило факты, несомненно отрицающие справедливость показаний Вереитинова... Обвинитель же, говоривший не менее полутора часов, утомил внимание присяжных, во-первых, совершенно излишним вступлением, распространившись в нем об обязанностях обвинителя, до которых присяжным нет никакого дела, а потом, употребив чуть не половину речи на доказательство того, в чем ни для кого не могло быть ни малейшего сомнения и чего, наконец, не отрицал и сам подсудимый,— того, что убийство действительно совершено, и что оно совершено никем другим как подсудимым. Обвинитель, таким образом, как бы стучался в отворенную дверь. Затем вопрос о вменяемости был изложен им в форме далеко непопулярной; обвинитель вдался в продолжительное объяснение пунктов статьи закона, по которым допускается невменяемость, доказывая, что все они не подходят под настоящий случай... После этой речи защитнику не представляло большого затруднения расположить присяжных в пользу подсудимого".

В итоге Петра Вереитинова признали виновным в причинении побоев, приведших к смерти без умысла, и приговорили к минимальному наказанию — году и двум месяцам заключения в смирительном доме с минимальным поражением в правах и отдаче после освобождения на год под надзор общества.

Преступление без наказания

Не менее примечательная история произошла в том же 1866 году в Коломенском уезде Московской губернии. В убийстве молодой женщины Василисы Ивановой, найденной на крыше погреба у своего дома, сразу же заподозрили ее мужа — крестьянина Ивана Иванова, а главным свидетелем оказалась его дочь от первого брака Прасковья. Девушка работала на фабрике недалеко от села и вернулась домой, чтобы помочь отцу и мачехе с уборкой ржи.

Сам Иванов об обстоятельствах событий 23 июня 1866 года, когда было обнаружено тело его жены, рассказывал следователю следующее: "Я косил рожь, а она хлеб молола дома ручными жерновами — в людях брала жернова-то. Прихожу я домой, сели мы ужинать; ужин у нас был бедный, квасу не было, кашки тоже не было, хлеб один был. Дочь и говорить: а не хочу ужинать, вышла, спать в копну пошла. Поужинали мы. Я полез на печку, а жена и говорит: я пойду за яблоками в чужие сады; не ходи, говорю, поймают — прибьют, да еще осрамят, что хорошего? Ушла она; уж не знаю, ходила ли она, нет ли, за яблоками, только встаю я утром, вышел на двор и кричу ей на погреб: Василиса, Василиса! — не откликается. Я пришел на погреб, кричу ей: Василиса, вставай, мол; взял ее за голову, гляжу, кровь, обмарал палец; мазнул по двери, оставил на двери кровяной след. Я сейчас же, еще до выгона коров, побежал к соседу Василью Прокофьеву, рассказываю ему, что так и так мол. Он говорит: ступай ты скорее, объяви священнику; я к священнику — батюшка послал меня к старосте Ефиму Ларионову. Староста сейчас же пошел со мною к погребу, где лежала жена, и поставил сторожей; потом пришел из волостного правления голова и зачал писать".

В отчете сельского полицейского начальника, составленном на следующий день, говорилось: "Находясь в уезде по делам службы сего 24-го числа, получил донесение федосьинского волостного правления от 23-го июня за N334 об оказавшейся на погребе у крестьянина села Подберезников, федосьинской волости, Ивана Иванова, его жене Василисе Ивановой мертвой; прибыл на место, где и оказалось следующее: жена Иванова лежит на означенном месте ниц, в холщовой рубахе; на голове в волосах, около правого виска, и правом плече рубахи видна запекшаяся кровь; неподалеку от нее лежит свернутый в комок нанковый сарафан, платок, повойник и нагольная овчинная шуба; на дворе погреба заметно кровавое продолговатое пятно; погребица эта находится на позадах, дверь ничем не запиралась".

В провинции расследование шло еще медленнее, чем в столице империи, и следователь с врачом прибыли на место обнаружения трупа только к вечеру 25 июня. Врач констатировал, что смерть наступила в результате проникающих ран, нанесенных тяжелым острым предметом, в результате которых образовались обширные повреждения черепа, что и подтвердилось при вскрытии. Кроме того, после патологоанатомического исследования врач отметил, что желудок погибшей был совершенно пуст.

27 июня следователь провел обыск в доме Ивана Иванова и обнаружил подходящее орудие убийства:

"Топор очень острый и имеет с правой стороны при соединении своем с рукояткою красноватое пятно, как бы остаток не совсем отмытой крови, при краях же вид его несколько сгущенный и ударяет в темно-красноватый цвет; на верхней части топорища имеются две красноватые крапины".

Кроме того, подозрительные пятна обнаружились на белье крестьянина, так что теперь, как считал следователь, оставалось лишь получить признание в ходе допросов Ивана и его дочери, которые он вел параллельно с обысками. Ждать пришлось недолго: уже на третьем допросе Прасковья рассказала, что отец признался ей в убийстве мачехи. Так что Иванова отправили под арест, а следователь, довольный быстрым раскрытием убийства, приступил к подготовке обвинительного акта, в котором говорилось:

"Прасковья Иванова, падчерица убитой Василисы Ивановой, при допросе показала: а) что отец ее, крестьянин Иван Иванов, сознался ей в убийстве топором Василисы Ивановой, и б) что вечером, 22-го июня, отец ее и Василиса Иванова ссорились между собою, причем отец грозил ей, Василисе, убийством... Обвиняемый, крестьянин Иван Иванов, содержащийся под стражею, отозвался при допросе неведением о виновном в убийстве его жены. Виновность Ивана Иванова в убийстве его жены, сознанная им перед своею дочерью, Прасковьею Ивановною, подтвердилась при дальнейшем производстве предварительного следствия следующими обстоятельствами: а) единственный топор в его доме оказался с признаками кровяных пятен и с остатками земли, о которую, как можно из сего предполагать, он был очищаем; б) единственная рубаха его, которую, как показал он при допросе, он носил, не снимая, шесть недель, оказалась вымытою и довольно чистою, что исключает возможность ношения ее не снимая столь долгое время, и на ней оказались признаки кровяных пятен; в) о причине смерти своей жены он заявил своим соседям разноречиво, и при этом, по свидетельству местного священника, был как бы в нервном расстройстве, трясся телом; г) по отзыву односельцев, спрошенных под присягою при дознании о его поведении, он человек злой, нелюдимый, угрюмый и крутого характера; д) несопровождение убийства Василисы Ивановой грабежом или воровством, а также честное ее поведение, удостоверенное отзывами соседей, исключая всякую возможность к предположению об убийстве ее посторонним лицом, с тем вместе служит подкреплением к имеющимся уликам о виновности в сем ее мужа, Ивана Иванова".

По версии следователя, он угрожал жене, затем зарубил ее, выстирал белье и прикинулся ничего не знающим и не ведающим. Казалось бы, участь крестьянина Иванова была решена. За преднамеренное убийство жены его ждала пожизненная каторга. Он ожидал суда в тюрьме, когда в Губернском медицинском департаменте закончили химическое и микроскопическое исследование вещественных доказательств:

"На пяти вырезках из рубахи и портов Иванова грязноватых, не имеющих вида недавно вымытых, ни после мытья не ношенных, находятся пятна от землистого, сального и смолистого веществ, но кровоподобных пятен, ни следов от крови не обнаружилось; на топоре с куском топорища находятся помарки от ржавчины железа и землистой пыли, следов же от крови не оказалось".

А на заседании Московского окружного суда, проходившего в Коломне, рухнуло и последнее доказательство против Ивана Иванова — дочь отказалась от всех своих прежних показаний и рассказала, что следователь говорил ей, что подозревает только ее и отца, так что, ежели она невиновна, то должна сказать, что мачеху убил отец.

Девушке могли и не поверить, но местный священник, вызванный защитой в качестве свидетеля, рассказал, что Прасковья тяжело заболела и все полагали, что она не выживет. А когда к ней призвали священника, она на смертном одре просила его только об одном — сообщить властям, что оговорила отца. На присяжных этот рассказ произвел очень сильное впечатление, и Ивана Иванова полностью оправдали. Вот только убийцу Василисы Ивановой так и не нашли.

Осуждение без улик

В длинной череде подобных случаев выделялась история лакея Василия Горлова из села Ловецкие Борки. Горлов в 1863 году женился на племяннице и воспитаннице зажиточного крестьянина того же села Матвея Пронина — Прасковье Пановой. Дядя обещал, что после свадьбы отдаст все имущество племяннице и ее мужу, которые в свою очередь будут обихаживать его до смерти. А потом, когда свадьба состоялась, немного изменил условия сделки: составил в пользу молодых завещание, продолжая оставаться собственником своей движимости и недвижимости. Обиженный Василий бросил службу у помещика и отправился в Рязань, где нашел себе работу в гостинице. Но Прасковья настаивала на продолжении семейной жизни и даже добилась того, чтобы муж нанял ей квартиру в Рязани.

Однако долгой и счастливой жизни и здесь не получилось. Василий жил у других женщин, и Прасковья лишь изредка видела его, приходя в гостиницу. В конце апреля 1866 года по Ловецким Боркам поползли слухи, что Василий Горлов утопил ненавистную ему жену. Однако никаких доказательств ни преступления, ни участия в нем Горлова обнаружить не удалось. Найденное в реке какое-то женское тело из-за сильного разложения опознать не удалось. Нашлись свидетели, видевшие, что 21 апреля Василий садился в поезд вместе с Прасковьей, собиравшейся навестить родных. Но доехал ли он с ней до станции назначения или только попрощался с ней в вагоне, выяснить не удалось. Свидетели, направлявшиеся от станции пешком к Ловецким Боркам, видели, что Прасковья Горлова шла с каким-то мужчиной. Но шла настолько далеко позади, что все путались в описании ее спутника.

Дело за недоказанностью могло и развалиться. Но посаженный под арест Горлов, не привыкший в барском доме и гостинице к подобным условиям, решил поскорее выйти на свободу и уговорил сидевшего с ним солдата, которому и без того грозила каторга, признаться в утоплении Прасковьи. Мало того, он дал солдату расписку, что заплатит ему десять рублей, если уловка сработает. Вот только явка с повинной не удалась. Следователь сразу же понял, что стоит за признанием, и предложил солдату свою сделку — смягчение его основного наказания в обмен на полное признание по новому делу. Расписка оказалась как нельзя более кстати, и в итоге Василий Горлов отправился на пожизненную каторгу.

Его история доказывала простую истину. В стране, где полицейские и следователи тратили массу сил, чтобы уклоняться от служебных обязанностей, только вольная или невольная помощь подозреваемого следствию становилась причиной сурового наказания.